Подросток с глупой ухмылкой взял в руки фуражку.
— Итак, — Шишак сделал широкий жест, — приговор вынесен, друзья. Кто приведет его в исполнение?
— Брось дурачиться, — попытался остановить его Подросток. — Это уж слишком, ты не находишь?
— Кто сорвет нашу хохму, того пустим в расход, — прищурился Шишак.
— Правильно! — подхватил Гном.
— Тихо. В фуражке, как видим, покоятся четыре бумажки. Три из них чистые, четвертая помечена крестиком. На счастливого обладателя последней будет возложена благородная миссия, а именно исполнение приговора. Прошу, — махнул он Гному и Тихоне, — можете тянуть.
Оба вытащили по бумажной трубочке. Следующим в фуражку запустил руку Шишак и поспешно отошел в сторону.
Подросток посмотрел сначала на них, потом на оставшуюся бумажку.
— Тебе повезло, даже тянуть не пришлось, — снисходительно сказал Шишак. — Ну, давайте смотреть.
Подросток стоял в растерянности, в одной руке сжимая потертую кепку, в другой — свернутую бумажку. Трое учеников вокруг него заговорщицки переглядывались. Наконец он набросил фуражку на голову Шишака, медленно развернул клочок бумаги и остолбенел: в глаза ему бросился нацарапанный простым карандашом корявый крест.
Те трое, покатываясь со смеху, размахивали чистыми полосками бумаги. Гном тщательно разорвал свою и с преувеличенно живой радостью прищурился на Тихоню, как бы призывая его сделать то же самое. Подросток подозрительно глядел на их лица, на плавно кружащиеся в воздухе бумажные обрывки. Что-то тут было нечисто, он готов был поклясться в этом. Его как-то надули… но как? И зачем?
— Качать его! — по-дирижерски махнул рукой Шишак.
Как Подросток ни отбивался, его подхватили на руки и стали подбрасывать.
— Виват! Виват! Виват! — разносилось по пустой мастерской.
Все поплыло у Подростка перед глазами. Утренние лучи холодно скользили по его побледневшему лицу. Когда он снова коснулся ногами земли, Шишак, придерживая его за плечо, сказал:
— Даем тебе три месяца, приятель. Целых три месяца. Ясно? — И он самодовольно ухмыльнулся.
— Фантазии у вас хватает, — ошалело хлопая глазами, пробормотал Подросток. — Это уж точно…
— Надеюсь, у тебя тоже, — оборвал его Шишак. — И не только фантазии, но и храбрости. — Все трое переглянулись. — А если не хватит, то мы добавим. Это я обещаю.
— Ну и хохма! Потрясная хохма! — заверещал Гном. — Просто потрясная!
В последнее время Мать снова частенько задерживается на работе, почти каждый день. Она ходит своей прежней упругой и твердой походкой. Глаза тепло светятся, черты лица смягчились. За мягкостью этой угадываются не усталость или растерянность — скорее, умиротворение. По вечерам Подросток с надеждой прислушивается к скрипу парадной калитки и быстрым шагам Матери по каменным плиткам двора. Но других шагов — легких, уверенных — он ждет напрасно.
Мать молчит, теперь уже не обиженно и горестно, а будто скрывая что-то.
Однажды она задержалась на весь вечер.
— Мне очень жаль, — нервно вибрировал в телефонной трубке ее голос, — очень жаль, сынок, но сегодня… мне придется поужинать с коллегами. Служебное мероприятие.
— Хорошо, Мама.
— Но ты не сердишься?
— Самое время. С какой стати я должен сердиться!
— Что ты имеешь в виду? — насторожилась она. — Чему время?
— Тебе отдохнуть и немного развлечься.
Мать долго молчала, в трубке слышно было только ее учащенное дыхание.
— Алло, Мама.
— Слушаю, слушаю, — поспешно откликнулась она. — Понимаешь, я не хочу их обижать.
— Ну понятно.
— Я уже не могу ссылаться… Прошло столько времени… Два года…
— Все верно. А за меня не беспокойся, приятного вечера. Тебя дождаться?
— Если хочешь. Я постараюсь освободиться как можно раньше.
И действительно, вернулась она довольно рано и вопреки ожиданиям Подростка одна. Но все же своих чувств она скрыть не могла — Мать и прежде не умела их скрывать, грустные или радостные, они всегда написаны у нее на лице.
Утром Подросток заметил на стеклянной полочке в ванной исчезнувший несколько месяцев назад перстенек.
И сразу повеселел.
Он понял молчание Матери: разве взрослые могут объяснить мальчишке причины своих размолвок? Но дядя Дюрка — в этом можно не сомневаться — непременно придумает что-нибудь.
Золотое кольцо на левой руке Матери уже не кажется таким сиротливым. На посветлевшее, нежное лицо ее хочется смотреть не отрываясь, хотя его выражение, как и кольцо, заставляет вспомнить Отца. Подросток расплывается в смущенной улыбке: он не понимает себя. Вот ведь странное человек создание: никакими разумными законами его чувства не объяснимы.
Взять хотя бы улыбку Эстер. Она гаснет так же неожиданно, как и вспыхивает. Собственно, окончательно она никогда не угасает. Эстер — кремень, а не девчонка: минул март, идет уже апрель, а ее даже в парк можно вытащить разве что на десять минут. Качнутся раз-другой на качелях, и ее уже след простыл — укатила на своем велике. Эстер любит огромные вековые деревья, не то что другие девчонки, которые с визгом бросаются за кусты — собирать цветочки. Крепкий она человечек, пожалуй, даже слишком. Во всяком случае, по сравнению с Матерью. Но это как раз хорошо, потому что те трое упорно висят у них на хвосте и отделаться от их преследования никак не возможно. Поначалу Эстер держалась геройски, но теперь, завидя компанию Шишака, она тоже вздрагивает. Те гоняют за ними на велосипедах или вырастают вдруг перед носом где-нибудь в узком переулке — слыша их пошлые замечания, девчонка бледнеет.
Она не спрашивает, что им, собственно, нужно от Подростка. Но он знает, что должен ей все объяснить, должен сказать правду.
Однако это объяснение приходится отложить — неожиданная отсрочка дается ему дорогой ценой, и все же Подросток испытывает облегчение.
В конуре Шефа начался очередной «семинар». Четверо учеников стоят ровной шеренгой, вытянувшись в струнку. На столе, небрежно брошенные одна на другую, лежат четыре тетради.
За окном бушует весеннее солнце, пригревая жаркими лучами зеленые комочки листьев на ветках. Словоизвержения Шефа Подросток слушает вполуха. Он видит, как, переваливаясь с пятки на носок, мерно покачивается грузное тело, ощущает бессильную злобу остальных, обжигающую ему лицо, но старается думать о другом. О молодой траве, весело зеленеющей во дворе, о вздувшемся от талой воды канале, о ждущих пылесоса коврах в гостиной, покрывшихся за неделю серым налетом пыли. О чем угодно, только не о занудных, пропитанных желчью словах Шефа, в которые он не может больше ни вслушиваться, ни вдумываться.
— Вы тоже не исключение. — Глаза Шефа устремляются на Подростка.
— Так точно, — отвечает он машинально.
— Не думайте, что я всех стригу под одну гребенку. Но даже ваши чертежи, к сожалению, не во всем безупречны.
— Так точно.
— Правда, некоторые меня удовлетворяют, но, раз уж на то пошло, нечего их жалеть. Несколько эскизов роли не играют. Вы согласны?
— Так точно, товарищ завпрактикой.
— Вот видите, — кивает Шеф, — вот видите, придется все переделать, от первого чертежа до последнего. Весь материал за год — чистенько, аккуратно, без единой помарочки.
Он не спеша, по одной, берет в руки тетради и надрывает со стороны корешка. Подросток следит за ним, холодея от ужаса.
— Прошу получить, — подходит к ним Шеф. — Срок сдачи новых тетрадей первое мая. Это праздник труда, ребятки, вот и отметите его, как положено, трудовыми подарками. Все свободны.
Подросток выходит в цех, чувствуя затылком жаркое дыхание Шишака. Толстую тетрадь он несет осторожно, чуть отстранив от себя, будто впервые видит ее.
С самого утра атмосфера в мастерской накалена: молодой рабочий, что постоянно бунтует против Шефа, как будто сделал тому какое-то замечание. Подробностей этой истории Подросток не знает — он пришел сегодня поздно, едва не опоздав. И вот теперь все взгляды обращены на учеников, рабочие — даже Мастер — замерли в ожидании.
Шишак бросает тетрадь на капот.
— Все заново переделывать, — злобно шипит он, — весь материал за год — псу под хвост!
— Это правда? — глядит на Подростка Мастер.
Тот пожимает плечами: ну и черт с ним… он сделает. Будет работать, не смыкая глаз, и сделает раньше других… хоть оставят его на несколько дней в покое. Как проклятый будет вкалывать — что-что, а чертить он умеет. Мать против ночных бдений, конечно же, возражать не будет. Будет варить ему кофе, крепчайший кофе, и радоваться, что видит, наконец-то, своего прежнего сына. Усердного и признательного.
Голос Мастера прерывает его размышления.
— Ну хватит, — говорит он спокойно, — сколько можно терпеть.
Под одобрительный гул рабочих Мастер направляется к конуре Шефа, трижды стучит в кованую дверь и только потом открывает ее.
— Выйди-ка на минутку, товарищ завпрактикой.
— Я работаю, — слышится пренебрежительный ответ.
В мастерской воцаряется напряженная тишина.
— И мы работаем, к тому же по норме в отличие от тебя. И все-таки мы тебя просим, потрудись выйти.
— Еще чего!
— Ладно, — после некоторого молчания говорит Мастер. — Придется сходить за директором, но к нему я пойду не один.
— Пацаны никуда не пойдут!
— Ясное дело, ученики останутся. Пока что без твоего разрешения, товарищ завпрактикой, из мастерской они отлучаться не могут. Только ты не подумай, что я обращаюсь к тебе за разрешением, такой чести ты от меня не дождешься, товарищ завпрактикой. Не забудь, все мы тут — равноправные труженики, что ты, что любой другой из взрослых рабочих. Оно конечно, учениками командуешь ты, но они с нами и не пойдут, не беспокойся. Хотя я на твоем месте побеспокоился бы.
Слышно, как в конуре раздувается мощная грудь Шефа.
— Чего надо-то? — спрашивает он.
— Выйдешь, тогда и поговорим.
С этими словами Мастер поворачивается и неторопливо возвращается к остальным. Те уже собрались и стоят неподалеку плотным полукольцом.