Вот выходят уже ученики другого класса и тоже рассыпаются кто куда.
Подросток, разочарованный, выкатывает из-за кустов велосипед.
— Эй, Амбруш!
Он испуганно останавливается, озираясь, куда бы скрыться.
Но в локоть ему уже вцепился Оскребок — самый маленький среди одноклассников.
— Привет, тыщу лет тебя не видал, — протягивает он руку.
Подросток пожимает ее, сконфуженно переминается с ноги на ногу.
— Ну, ты и вымахал, — изумляется Оскребок. — Вкалываешь?
— Сам знаешь, — неохотно отвечает Подросток.
— Бросили меня одного. Вот поганцы, а! Я сегодня дежурный, так ты думаешь, они подождали? Ничего подобного. Если дежурный — хиляй домой в одиночестве, вот такие, старик, дела.
— Да, — задумчиво произносит Подросток.
— Слушай, Амбруш, чего не заходишь? Хотя бы на вечер пришел как-нибудь. Серьезно, приходи, а?
— Мерси, — говорит Подросток, — как-то не хочется.
— Да ты что, опупел? Оттого, что ты вкалываешь…
— Где Эстер, не знаешь?
— Макаи? — уставился на него Оскребок.
Руки Подростка судорожно сжимают руль велосипеда.
— А то кто же?
— Понятия не имею. Ее сегодня не было. Вчера была, а сегодня нет.
— Нет? Это точно? Ты ничего не путаешь?
Оскребок вздыхает своей хилой грудью.
— Точно тебе говорю. Я же дежурный.
— Спасибо, старик. Пока. — Подросток прыгает на велосипед.
— Постой, нам по пути… Ты что, опупел? Амбруш! Амбруш! — слышит он вопли Оскребка, но не оглядывается, во всю нажимая на педали.
Кнопка звонка послушно вдавливается под его пальцем. Два длинных с небольшим интервалом. В доме — мертвая тишина. Он ждет, затаив дыхание. Потом опять звонит и опять. Но даже шторы на окнах не шевельнутся. Подросток не сдается, барабанит в калитку, бросает в окно камешки. За ним уже наблюдают из соседних домов, на лицах — жадное ожидание сенсации. Делать нечего, приходится ретироваться.
В его комнате белеет, приклеенный скотчем к стеклянной крышке журнального столика, вырванный из тетради листок — незаконченная этой ночью работа. Стоит только включить пристроенную внизу настольную лампу, и можно продолжить ее. Если взяться как следует, за сегодняшний день можно сделать вчерне хоть все оставшиеся чертежи, их еще около сотни с небольшим, думает Подросток, устало сидя у хитроумно сконструированного им столика. Взгляд его медленно скользит вдоль тянущегося к розетке провода, тем временем руки нащупывают края тетрадного листа и срывают его со стекла.
Неудержимая сила влечет Подростка к телефону. Он тяжело поднимается, берет трубку и, дождавшись ответа телефонистки, называет номер Эстер.
Долго, пока не затекает держащая трубку рука, вслушивается он в монотонные протяжные гудки, потом в полной растерянности садится и, положив перед собой дешевые наручные часы, мысленно делит оставшуюся часть дня на получасовые отрезки.
Стрелки движутся по циферблату с невыносимой, черепашьей медлительностью.
Тридцать минут — не вечность, они скоро истекут, нужно только набраться терпения и ждать, подбадривает себя Подросток.
Чтобы отвлечься от наблюдения за часами, он думает о Матери. Она в последнее время завуалированными намеками, недомолвками исподволь готовит его к новой встрече с дядей Дюркой, который на этот раз, похоже, обоснуется в их доме окончательно. Боже, какими наивными и глупыми кажутся эти ее недомолвки, когда, замолкая на полуслове, она ждет от Подростка одобрения и поддержки — а он молчит, так же глупо и беспомощно. Не смеет произнести имени дяди Дюрки. Может быть, потому, что не смеет и Мать?
В голове у него шумит, мысли разбегаются.
Телефонная станция отвечает равнодушно-бесстрастным, механическим голосом, и с каждым разом все более холодно и отталкивающе звучат гудки вызываемого номера.
Подросток распахивает окно, впуская в комнату незаметно подкравшиеся сумерки. Он напрягает воображение, но представить лицо Эстер четко, до мельчайших подробностей никак не удается.
Напряженную тишину разрывает звонок телефона.
— Алло! — задыхаясь, кричит он.
— Я хотела бы поговорить с вдовой Кароя Амбруша. — Голос строгий, сухой, официальный, но как будто знакомый.
— Она еще не пришла… — хрипло отвечает Подросток, — наверно, задержалась на работе. Алло, подождите, — судорожно сжимая трубку, бормочет он, — подождите, пожалуйста. Это говорит ее сын… Петер Амбруш.
Молчание. Глухое, неимоверно долгое.
— Сын, — презрительно выплюнули на другом конце провода. — Мне нужна вдова Кароя Амбруша.
Подросток вдруг узнает собеседницу. Или ему только кажется?
— Это вы, тетя Макаи? Это вы?
— Мне нужна ваша мать. Я еще позвоню.
Подросток потерянно сжимает в руке трубку, разглядывает ее, отставив от себя.
— Алло. Коммутатор… Слушаю вас, — пугает его раздраженный голос телефонистки.
Он в отчаянии роняет трубку, как выпускают из рук тяжелую штангу не справившиеся с весом атлеты, и, пошатываясь, выходит на кухню. Страшно хочется есть. Обед на плите, в кастрюльке, но стоит ему взглянуть на красный от паприки жир, застывший на ребрышках рагу и картофеля, как к горлу подкатывает тошнота. Подросток открывает кран и, как следует спустив воду, с жадностью осушает четыре стакана подряд.
Мать приходит домой веселая, возбужденная, какой он не видел ее уже несколько месяцев. Ее каблучки стучат по ступенькам лестницы легко и игриво, как молоточки по клавишам ксилофона. Она приветствует сына, ероша быстрыми пальцами его отросшие почти до плеч волосы.
— Не возражаешь, если завтра вечером у нас будет гость? — спрашивает Мать будто бы между прочим, хотя видно, как, полуобернувшись к шкафу, она замирает от волнения.
— Дядя Дюрка? — восклицает Подросток.
Мать сдержанно и задумчиво улыбается.
— Ты рад? — как бы удивляется она.
— Ну конечно!
Мать кивает и принимается хлопотать по кухне, а он незаметно скрывается за дверью.
Стоя у стола, Подросток пристально глядит на упрямо тикающие часы, секундная стрелка которых без устали обходит свои владения. Рука его снова тянется к телефону, и он — с часу дня до половины седьмого уже в одиннадцатый раз — называет номер Эстер.
В комнату заглядывает Мать, явно настроенная поговорить.
— Ну и вид у тебя, — еле сдерживая смех, замечает она. — Воплощенная скорбь, да и только!
Подросток молчит, упорно прижимая к уху трубку.
Мать нетерпеливо прогуливается по комнате, рассеянно смотрит на корешки книг.
— Не надоело тебе?! — не выдерживает она наконец.
Подросток сдается, но от стола не отходит. Он стоит спиной к Матери, тупо глядя в пустую ладонь.
— Да что с тобой происходит?
— Ничего.
— Ведь вы обычно созваниваетесь в семь, — говорит она. — В семь, не так ли?
— Ну да.
— А сегодня что, срочное дело?
Подросток пожимает плечами, молчит.
— Хорошо, — обиженно говорит Мать. — Можешь считать, что я тебя ни о чем не спрашивала. Можешь считать, что я тебе враг, что меня просто не существует…
— Да пойми ты, — все так же, не оборачиваясь, выкрикивает Подросток, — она весь день не снимает трубку!
Мать обескуражена: ее поражают не слова сына — в них она не находит ничего особенного, а его нелепая драматическая поза. Она задумчиво ходит по комнате, пытаясь найти объяснение странному поведению сына.
Телефон совершенно неожиданно заливается резким пронзительным звоном.
— Вот видишь, — вздыхает она с облегчением и берется за ручку двери, — а ты говорил.
Подросток нерешительно снимает трубку.
— Алло?
— Вдову Кароя Амбруша, — доносится до него раздраженный голос.
Он молча кладет трубку на стол и испуганно смотрит на Мать:
— Это тебя.
Та нехотя подходит к телефону.
— Слушаю, — говорит она вяло. — Да, я. — Следует пауза. — Минуточку, — кричит Мать взволнованно и зажимает трубку ладонью. — Петер, можно тебя попросить…
Подросток смотрит на нее, недоумевая.
— Выйди, пожалуйста. Очень тебя прошу.
— Извини, я не сразу сообразил. Извини.
Он выходит на кухню и, не зная, чем себя занять, открывает и закрывает водопроводный кран.
Сквозь шум воды пробивается голос Матери: она то вскрикивает, надрывно и истерически, то неожиданно умолкает.
Он застает ее на диване. Уткнувшись в ворсистый подлокотник, Мать захлебывается в рыданиях. Заметив Подростка, она резко и агрессивно вскакивает. Лицо искажено болью — отчаянием? злостью? — во всяком случае, чувством жгучим, невыносимым.
— Что ты наделал?! Что! Как ты только посмел! Чтоб тебе пусто было… Чтоб тебе… — задыхается она.
Подросток ничего не понимает.
— Что ты смотришь как истукан? Думал, никто не узнает? Ославили на весь город! Какой позор!.. В фойе кинотеатра, при людях… Да, именно, твои друзья! Наглым тоном… О том, что ты сделал с ней… С Эстер, конечно! Зачем было хвастаться! Врать! Что ты за идиот?! — Таким тоном она еще никогда с ним не говорила. Никогда. — А матери… что ей было делать? Повела сегодня к врачу. Можешь собой гордиться!.. Бедную девочку… к гинекологу! Из-за тебя, твоего идиотского, лживого, пошлого хвастовства. Видеть тебя больше не хотят. Они тебя больше не знают… не знают, ты слышишь…
Носовой платок Матери вымочен слезами. Ее рыдания сливаются в тоскливый отчаянный вой, прерываемый исступленными вскриками. «Так воют потерявшие детеныша звери, так, вероятно, так они воют», — думает потрясенный Подросток и молча, пошатываясь, выходит на темную пустынную улицу.
Утром, смочив под краном большую губку, он вжимается лицом в ее прохладную шероховатую мякоть. Половина шестого. Слишком рано, все еще слишком рано. Сидя в кухне на табурете, Подросток пьет холодную воду, прислушивается. В комнатах тишина. Мать, наверное, уснула поздно, оглушив себя снотворным, и проснется вялая, успокоенная.
Ночь тянулась ужасно медленно. Их маленький городок словно погрузился в небытие, словно давно осушенные придунайские топи, как когда-то, века назад, вновь приступили к городской черте, воинственно выставив копья тростника и батареи кочек, чтобы вынудить многокрышую рать домов встать на колени, сделаться жалкими карликами, трусливо вжимающимися в землю. В доме Эстер окна казались крохотными, крыша завалившейся, длина фасада — каких-нибудь десять шагов…