У него подкашиваются ноги. Во дворе, где Подростка ждет велосипед, его охватывает колючий холодок весеннего утра. Он ладонью сбивает с колес комки грязи и подкачивает шины, то и дело отирая со лба липкий пот. Приходится еще раз прибегнуть к помощи мокрой губки. Наконец, бесшумно прикрыв за собой двери, он отправляется из дому.
День еще только занимается. Не беда, что он явится ни свет ни заря — быть может, так даже лучше. А впрочем, не все ли равно теперь? Педали вращаются послушно, хорошо смазанный велосипед несет его как на крыльях, хотя за первым переулком он уже чувствует, как дрожат колени и немеют мышцы. Но все же каменные плитки тротуара и ромбы железных оград мелькают мимо довольно быстро. Движения на улицах нет. В это холодное росистое утро желающих выезжать раньше времени, видимо, мало.
Дверь мастерской, как всегда, распахнута настежь. Подросток толкает велосипед, который, качнувшись, медленно падает у стены. Он идет в цех, где царят маслянисто-влажные фиолетовые тени. От голода, усталости и бессонницы кружится голова, но он шагает твердо и быстро, подстегиваемый жгучей злостью.
Троица стоит, сомкнувшись стеной. Шишак, каланчой возвышающийся между Гномом и Тихоней, закинув голову, самодовольно ухмыляется.
— Девица его отшила, — говорит он. — Ей-богу, вы только взгляните на эту рожу.
Подросток в ярости бросается вперед.
— Сволочь, гадина, — хрипит он и наносит удар кулаком.
У Шишака под носом красной ягодой повисает дрожащая капля крови.
Подросток, задыхаясь, отчаянно молотит руками, но его кулаки отскакивают от упругого тела верзилы, только однажды, один-единственный раз, он попадает во что-то мягкое. Под градом ответных ударов он, корчась от боли, валится на пол. Плечи, спину, нутро обжигают новые вспышки боли, он уже ничего не чувствует и не видит, перед глазами, сливаясь, пульсируют разноцветные круги.
— Хватит, хватит! Ты что, озверел?! — Это как будто визжит Гном.
Слышатся глухие удары, но бьют уже не его.
Он протирает глаза — на них что-то липкое, теплое — и поворачивается: двое мальчишек вцепились в Шишака.
— Это уж слишком! От гадости, которую ты устроил позавчера, — гневно пыхтит Тихоня, — меня чуть не вырвало.
— Ах ты, Тихоня… ты пасть разевать? — Шишак кидается на Тихоню.
Гном налетает на верзилу сзади и пинает ногами.
— Я тоже чуть сквозь землю не провалился! Я тоже! — кричит он.
Раздается истошный вопль Шишака.
Подросток, шатаясь, выходит из цеха и, с трудом подняв с земли велосипед, собирается ехать, но замечает, что с улицы к мастерской приближаются люди. Он узнает Мастера и еще двух рабочих. Остальные, в темных костюмах, ему не знакомы. Он поспешно скрывается за подсобными помещениями.
Тут снова раздается хриплый, протяжный вопль Шишака, и взрослые бросаются в цех.
Путь свободен. С трудом удерживая руль, Подросток выезжает за ворота и поворачивает не к городу, а на шоссе, ведущее в сторону Дуная.
Он слышит у себя за спиной крики взрослых, резко оборачивается и только теперь, от боли, резанувшей по скулам, окончательно приходит в себя. Взрослые стоят в дверях мастерской и делают ему какие-то знаки, а Мастер трусцой бежит за ним. В страхе оглядываясь на него и бешено округлив глаза, Подросток очертя голову удирает.
Но опасность угрожает ему не сзади: чудовищная сила выбрасывает его из седла, он летит, кровью окропляя воздух вокруг себя, и проваливается в пустоту.
Прозрачные пузыри с размытыми очертаниями, теснясь, наползают друг на друга. Они раздуваются и опадают, вытягиваются, делятся и снова сливаются в сплошное белое поле.
Потом наступает мягкая густо-коричневая темнота.
Вспыхивают яркие разноцветные крапинки и, загадочно мерцая, разбегаются по коричневому своду. Свод растет, распираемый изнутри, содрогается от напряжения, которое отдается в мозгу резкой болью. Чье-то тонкое острое жало быстрым укусом распугивает мерцающие крапинки, они гаснут, опять уступая место теснящимся, напирающим друг на друга пузырям.
Перед глазами, застилая успокоившиеся наконец пузыри, неторопливо плывут клубы непроницаемого молочно-белого тумана, туман застывает и превращается в огромные снежные сугробы, которые, дрогнув, вдруг начинают пениться, оседать, и сквозь них проступает другая, более прочная и реальная, рассеченная на вертикальные и горизонтальные плоскости белизна. Слышатся отдаленные шорохи, чей-то шепот, холодное позвякивание металла…
Веки Подростка закрываются. Глазам горячо.
К нему кто-то подходит, он чувствует теплое дыхание и легкое прикосновение ко лбу.
Лицо, выплывающее из белизны, кажется сложенным из желтоватых осколков.
— Наконец-то, — доносится откуда-то издалека. Неужели это произнесли шевелящиеся на раздробленном лице губы? Не может быть.
— Наконец-то, — снова доносится до Подростка. Он видит, как удаляется женская фигура в жестко похрустывающем халате.
«Это я здесь лежу? Но почему я… почему? Как я-то сюда попал?» — пытается он понять, но мысли путаются, в голове дурман.
Дверь отворилась. Ее скрип показался пронзительным визгом.
Над ним склонился знакомый мужчина. Седина, полукружья бровей на широком лбу. Все то же самое.
— Двенадцатая, — бормочет Подросток в полузабытьи.
Мужчина склоняется ниже:
— Разговаривать, молодой человек, еще рано.
Подросток как будто видит в палате вторую койку. Пустую.
— Двенадцатая… — шепчет он еле слышно.
— Нет, не двенадцатая, сынок. — Врач смотрит куда-то в сторону, наверное на стоящую рядом сестру. — Все еще помнит про двенадцатую, — шепчет он. — Невероятно. Невероятно. — Вскинув руки, он снова приближается к Подростку, и слышится то же холодное металлическое позвякивание.
— Товарищ главврач, так ведь там лежал…
Неожиданно наступившую тишину пронзает острое беспощадное жало. Подросток вскрикивает и чувствует, как по телу разливается приятное тепло. На нем поправляют одеяло, пальцы мужчины что-то нащупывают у него на запястье, кожа Подростка, словно оживая от прикосновения, начинает дышать. Тишина вокруг белая, мягкая, успокаивающая. Бездонная тишина.
Раздробленное на осколки лицо постепенно разглаживается, сегодня оно совсем гладкое, свежее, симпатичное. Это лицо, постоянно находясь в поле зрения, привлекает к себе внимание, заставляет Подростка сосредоточиться.
— К вам двое друзей, — говорит сестра, останавливаясь в дверях.
Он смотрит на нее недоумевающим взглядом, с трудом вспоминая лица давних друзей, бывших своих одноклассников.
— Ребята из мастерской.
Подросток улыбается.
Входят Гном и Тихоня. Смущенные, робкие пацаны. Долго топчутся посередине палаты, молчат.
Наконец Гном подходит ближе.
— Потрясно, старик… Как барон! Палата на одного… Как дела?
— Ничего, — отвечает Подросток.
Они осторожно присаживаются на краешки стульев. Тихоня расплывается в немой улыбке, непривычно блестя глазами.
— Можешь считать, что выцарапался, — торопливо шепчет Гном, — это факт. Если я говорю…
— У него тут мамаша работает. Помнишь? — подхватывает Тихоня. — Она тоже считает, что самое трудное позади. Это главное, старик.
— Я тоже так думаю, — говорит, оживляясь, Подросток.
Гном, тщетно стараясь не шуршать вощеной бумагой, кладет на тумбочку сверток.
— Слоеные пироги. С капустой и с творогом. Если любишь.
Подросток прищуривается, говорить ему трудно. И как-то не хочется.
— Ты только послушай, Амбруш, — уже совсем бойко говорит Гном. — Шеф погорел. Потрясно, а?
— Кто?
— Шеф. Убрали его от нас. Его к людям на пушечный выстрел нельзя подпускать — так директор сказал. Ну, этот… приятель его. Я сам слышал, своими ушами. Старик, теперь ему только машины будут доверять. Ну, что скажешь? Потрясно?
— Потрясно, — еле шевелит языком Подросток.
Гном в восторге.
— Тогда будь любезен, назови мне машину, которую ты решился бы ему доверить, назови.
Гном смеется довольным, счастливым смехом. Тихоня, подавшись вперед, изучающе разглядывает носок ботинка. Он немного придвинулся к койке и все же будто бы отдалился.
— Слышь, Амбруш. Ты на нас обижаешься?
Подросток улыбается уголками губ, лоб его покрывает испарина.
— Нет… не обижаюсь.
— Мы по-свински себя вели.
— Точно, по-свински, — искренне присоединяется Гном. — А вот ты с нами — по-человечески.
Он молча, удивленно смотрит на них.
— Не накапал на нас.
— Меня не расспрашивали, — обманывает их Подросток. Голос его слабеет.
— Нет, какой молодец! — Гном тычет Тихоню в бок.
Тихоня улыбается, хмыкает.
— Ты только не думай, что мы из-за этого торчали здесь целыми днями…
Глаза Подростка отрываются от мальчишек, веки, наполовину прикрывшие радужную оболочку, странно дрожат.
— А ты что, не знал? — неуверенно спрашивает кто-то из них.
Кто — Подросток не разбирает, но поводит глазами: не знал, мол.
— Потрясно, старик, — поражается Гном, голос его снова звучит отчетливо. — Ему даже не сказали! Старик, чтоб мне лопнуть, мы каждый день приходили. Ведь если бы ты дал дуба, то можешь себе представить…
— Не болтай, ты его утомляешь, — одергивает Гнома Тихоня.
Толстяк заикается:
— Извини, Амбруш… Я просто дурак… Идиот, понимаешь? Законченный.
— Все в порядке, — пытается улыбнуться Подросток. К горлу его подкатывает комок, но не от растроганности — недавнее умиленное чувство исчезло. Его мутит от головокружения.
— Серьезно? — с тревогой допытывается Тихоня.
В подтверждение он снова поводит глазами.
— Да ну? — недоверчиво наклоняется к нему Гном. — В самом деле? В порядке?
Тихоня с облегчением ерзает на стуле и подталкивает Гнома под локоть.
— Если в порядке, тогда хорошо.
— Хорошо, — шепчет Подросток. — Все… хорошо…
Он куда-то проваливается.