Подросток опускается рядом на корточки и рассеянно водит пальцем по выступам протектора.
— Долго он вас мурыжил, — говорит Мастер.
Подросток молча пожимает плечами.
— Полтора часа вас сегодня не было, минута в минуту.
— Может быть. Я на часы не глядел, — отвечает Подросток.
Рука Мастера застывает на весу.
— И как? — спрашивает он.
— Как обычно. — Подросток колеблется, ему хочется обо всем рассказать. — А, ерунда, — небрежно отмахивается он наконец. — Ничего интересного.
— Я тебя за язык не тяну, — обиженно говорит Мастер. — Если получил нагоняй, так это твоя беда.
Подросток вглядывается в замкнутое и все же благожелательное лицо, пытаясь прочесть на нем знак одобрения, почерпнуть уверенности; смуглое лицо Мастера одновременно притягивает и пугает — оно очень напоминает лицо Отца.
— Да ничего я не получил, — придвигается он ближе к Мастеру. — Ко мне он не очень-то пристает. Так что ничего страшного.
— Ну-ну, — кивает Мастер. — Значит, ничего страшного.
— Ничего особенного. Просто он… говорил.
— Целых полтора часа? — улыбается Мастер.
В голосе его Подросток улавливает нотки ободрения. И что-то еще. Ожидание? Готовность помочь? Сказать трудно.
— Помолчит малость и опять разглагольствует, — доверительно говорит он и оглядывается по сторонам, не слышит ли кто их разговор.
В глазах Мастера загораются веселые искорки.
— А о чем разглагольствует-то? Можешь ты рассказать? — спрашивает он Подростка.
— Куда мне! — с облегчением смеется тот.
— Это верно, разглагольствовать он умеет. Прямо оратор. Да и руководить научился. Не работой, конечно… а так, вообще.
Подростку слова Мастера придают храбрости.
— Велел нам чертеж переделать, — шепчет он.
— Всего один?
— Угу.
— Значит, сегодня он в добром настроении. Считай, что вам повезло.
— Не знаю, — вздыхает Подросток. — Я тут еще не освоился.
— Ну что ты, друг Амбруш, — улыбается Мастер, — ты отлично справляешься. Я даже не думал, что ты такой.
На душе у Подростка делается тепло.
— Мерси, — бормочет он, потом поправляется: — Спасибо.
— Ты молодец, — кивает Мастер. — Ведешь себя тихо, стараешься…
Подростку кажется, что за похвалой скрывается легкая ирония.
— Ну уж не знаю, — смущенно оправдывается он. — Я пытаюсь поладить с ним, — он показывает глазами на железную дверь, — да и с другими тоже. А что еще остается делать?
— Ладно, ладно, не горячись. Понятно, что тут ничего не поделаешь. Что ты можешь поделать? Он-то… привык командовать. Не на таком уровне распоряжался — повыше… к тому же совсем недавно.
Во рту у Подростка пересыхает.
— А я и не знал, — выдавливает он наконец.
— Об этом тут все знают. Да-да. Жизнь странная штука: нынче ты в генералах, а завтра в капралах. Только он и в капралах живет припеваючи.
Декабрь в этом году выдался необычно туманный. Пасмурные дни незаметно переходят в вечера, пропитанные холодной густой неотвязчивой сыростью.
Прежде он и внимания не обращал на погоду. Когда он возвращался из школы, уже темнело. Он сидел над раскрытыми учебниками и, если было желание, читал. Мир казался ему неустойчивым и зыбким, но все-таки в жизни было хоть что-то надежное: дом, сегодняшний день и день завтрашний. Мать, наконец. Она была рядом, она осталась, и он за нее держался. Школа тоже казалась надежным убежищем, хотя после первого прогула — он и сейчас не помнит, куда бросился, выскочив из больницы, и когда вернулся домой, — учеба его больше не интересовала. Подготовка к урокам стала пустой и бессмысленной церемонией. И все же он ежедневно упрямо садился за стол и в строгом порядке раскладывал перед собой все необходимое для занятий. Учебники и тетради лежали, подобранные по формату и цвету, в точности как советовал им когда-то классный руководитель. Ведь через такие мелочи прививаются и делаются внутренней потребностью аккуратность, любовь к порядку и чистоте. Вот они и привились.
Такой же внутренней потребностью было и каждодневное посещение школы и подчинение установленным свыше порядкам, к которым человеку достаточно лишь приспособиться, а остальное уж не его забота. Прозвенел звонок — выходи из класса, по другому сигналу шагай на линейку. Неизменный ритм утренних школьных часов казался вечным и незыблемым.
О грозящих ему неприятностях он даже не подозревал.
С ним происходило что-то странное. Он сидел за партой, в которую почти врос, и не мог ни на чем сосредоточиться. Перед учителями, классным руководителем и директором стоял навытяжку, с виду собранный, но слов их не слышал. Путь до школы и обратно проделывал почти машинально. Тело привычно служило ему: он жил, двигался, ел и спал, ни в чем не отдавая себе отчета.
Почти все, кроме него самого, догадывались, чем это может кончиться.
Эстер же — знала наверняка.
В перемены, вцепившись Подростку в локоть, она надоедливо повторяла ему устные задания. Они сидели за одной партой, так что во время урока Эстер умудрялась набросать в его тетради и письменные упражнения. И молчала, в отчаянии сжимая губы.
Как-то она поцеловала его. Но это случилось лишь однажды и больше не повторялось.
Мать по обыкновению оставила ему длинный список хозяйственных поручений, и он полдня проходил по магазинам.
С Эстер они встретились в гастрономическом отделе у полки с консервными банками. Девчонка обрадованно присоединилась к нему, помогла выбрать продукты. Они больше молчали — разговаривать о делах Подростка в то время было уже бесполезно. Присутствие Эстер было таким же привычным, как дом, как невозмутимое течение школьной жизни, как порядок на письменном столе.
По дороге домой они остановились в переулке. В потухшем взгляде Подростка блеснули вдруг прежние огоньки.
— Спасибо тебе, — сказал он, заглядывая в живые и умные глаза Эстер. — Ты мировая девчонка!
Та выпустила из рук авоську и обняла его за шею.
— Петер, — забормотала она, судорожно притягивая к себе его лицо, — я не могу на это смотреть, я не позволю, не допущу! — И жаркие губы коснулись щеки Подростка.
Он же словно окаменел. Он стоял в бессильном молчании, будто чья-то жестокая рука внезапно захлопнула доверчиво приоткрывшуюся его душу.
Эстер отпрянула.
— Не сердись, — сухо сказала она. — Я вела себя глупо. Пожалуйста, не сердись, — повторила и попыталась изобразить на лице улыбку.
— Извини, — взволнованно пролепетал он, — я прошу тебя…
— Все в порядке, ну что ты, — проговорила Эстер, нерешительно наклоняясь за авоськой. — Все в порядке.
Подросток уставился на ее сгорбленную фигурку и даже не сообразил предложить свою помощь. Он топтался на месте, глядя, как девчонка удаляется по переулку в тусклом свете фонарей. Наконец она растворилась в темноте, и Подросток отправился домой, в свое надежное убежище. Выбитый из привычной жизненной колеи, он едва не бежал, спасаясь от преследующего его незнакомого чувства.
Мать вернулась с работы поздно, была усталая и раздраженная. В черной траурной одежде она выглядела бледнее обычного, под глазами на тонкой матовой коже синели незнакомые тени.
— Сверхурочно работала, — сказала она. — Иначе не проживем.
Опытную станцию Подросток знал так же хорошо, как и здание суда. Мать работала в химической лаборатории — давно уже, с незапамятных времен — в окружении белых, чуть грязноватых всегда халатов, до блеска вымытых пробирок и курящихся ядовитыми парами реторт.
— Ты и там в трауре? — неожиданно вскинул он голову.
Мать как раз меняла черные туфли на такие же черные тапочки.
— Ты что это? Как тебе в голову пришло? — поразилась она, балансируя на одной ноге.
— Не знаю… я сам не знаю… Но это ужасно — видеть тебя постоянно в черном. Ужасно, Мама.
Мать, не отвечая, подхватила перекрашенный в черный цвет халат и прошла с ним по комнате. Подросток знал, что она направляется в кухню, на скорую руку приготовить что-нибудь на ближайшие дни. Он склонился над учебниками.
Но Мать задержалась в дверях.
— Я думала, ты любил своего Отца, — срывающимся голосом проговорила она.
Подросток нервно вздрогнул, из горла чуть было не вырвался тихий скулящий стон. Он повернул искаженное лицо к Матери, чтобы что-то сказать, но дверь за нею захлопнулась.
Немного спустя он все же робко заглянул в кухню и, увидев распухшее от слез багровое лицо Матери, разразился словами:
— Да ведь я о другом… я не это имел в виду. Ты подозреваешь… ты думаешь, только тебе тяжело? Только ты о нем убиваешься? А другие и не страдают вовсе?
Мать посмотрела на него ледяным взглядом.
— Оставь меня, — сказала она.
— Ну конечно, — он решительно взялся за ручку двери, — оставь тебя, оставим друг друга, знаю. Не будем друг другу надоедать. Ты хочешь быть воплощением траура, ходячим воспоминанием, а я… мне лучше помалкивать, мне уж теперь и рта нельзя открыть.
Мать с досадой зажмурилась.
— Иди к себе, — устало сказала она. — Ну, ступай.
Подросток пристыженно опустил голову.
— Ты даже не представляешь… не представляешь… — забормотал он.
Но Мать резко отвернулась и стала расставлять по местам баночки со специями. Он раздраженно следил за проворными движениями ее рук и острых, подвижных плеч.
— Ты хотела устроить, чтобы я не увидел его, чтобы не смог попрощаться, — хрипло, со злостью сказал он. — Думаешь, я забуду его? Никогда.
Мать даже не обернулась.
— Выйди вон, только быстро, — проговорила она ровным, бесстрастным голосом, глядя прямо перед собой в открытый кухонный шкаф. — Вон отсюда. — И, не слыша скрипа кухонной двери, добавила, уже крича: — Ты что, не понял? Убирайся! Марш в комнату!
И снова он окунулся в привычное течение часов и дней, которое понесло его в своем русле, внушая обманчивую уверенность.
Теперь, пробираясь домой переулками, застроенными вкривь и вкось неказистыми домишками, далеко обходя центральные улицы городка, чтобы не встретить знакомых, бывших своих одноклассников, теперь-то Подросток знает, как он обманывался. Рамки, в которых живет человек, в один прекрасный момент могут раздвинуться, и мир, его маленький, отмеренный от сих до сих, мирок, развалится на куски, если под рукой — ничего, чем хоть как-то можно было бы склеить его, скрепить.