У последнего поворота из-за голых кустов на тротуар вдруг выныривают трое учеников и преграждают Подростку дорогу.
Он резко останавливается. Расстояние между ними — шагов пять, а может, и меньше.
И так каждый вечер.
Они подкарауливают его по дороге домой, притаившись за деревом или в подворотне, и появляются всякий раз неожиданно, всякий раз в новом месте.
Шишак, каланчой возвышающийся над остальными, грузно покачивается, подражая Шефу. Только наигранные движения Шишака чуть энергичней, в них больше живости и одновременно — угрозы. Его небрежная развязность лишь видимость, в этом Подросток не сомневается.
Тихоня присоединился к Шишаку из стадного страха, а Гном, вероятно, в надежде на развлечение.
Незаметно выдвинув ногу, Шишак подается вперед. Подросток усилием воли удерживает себя на месте и вглядывается в размытые очертания обращенного к нему лица. Что Шишак готовится к прыжку, он не видит, но чувствует это по нарастающему напряжению и инстинктивно отдергивает голову. Шишак тычет кулаком в пустоту. Двое других, улюлюкая, топают ногами. Подросток, рванувшись сквозь кусты, скатывается в канаву и выбирается на дорогу. Троица снова выстраивается в ряд, лицом к мостовой. Подросток, очертя голову, огромными прыжками пускается наутек. Дом уже совсем близко, и сегодня они ему больше не встретятся. «Больше не встретятся, — задыхаясь, успокаивает он себя, — больше не встретятся, больше не встретятся».
В прихожей он переводит дух, чувствуя себя в безопасности, но безопасность эта непрочная и ненадежная — еще не известно, что ждет его в глубине квартиры.
В комнатах света не видно, похоже, он дома один. Подросток щеткой и мокрой губкой очищает пальто от предательских пятен и наконец успокаивается. Мать еще не пришла с работы, опять сверхурочные? А может, и нет. С недавних пор он ни в чем не уверен.
Легкая Стопа, как окрестил он мужчину, в первый раз зашел к ним на несколько минут, чтобы выразить соболезнование — так же, как многие другие. В те дни, после смерти Отца, лицо Матери было искажено до неузнаваемости и напоминало раздавленную головку мясистого цветка. Одурманенная снотворным, она тупо бродила по квартире.
Вскоре Легкая Стопа объявился снова. Матери дали отпуск и путевку в санаторий, и он с готовностью взялся присмотреть за Подростком — дескать, парень большой уж, хлопот с ним особых не будет. Общались они больше по телефону, но однажды вечером Легкая Стопа пришел к нему в гости, и они вместе жарили яичницу и пили чай.
Мужчина вскользь упомянул о своей жене, которую потерял вместе с новорожденной дочкой несколько лет назад — говорил он об этом спокойно, без вздохов и чувствительных пауз, как раз когда готовили яичницу. Так что он, мол, Подростку рад, есть хоть о ком позаботиться… К тому же Мать и слышать не хотела, чтобы кто-нибудь из женщин, ее коллег, опекал сына. Все замужние, сами матери — и без того хватает забот. Или девчонки незрелые.
Оба чувствовали себя весело и раскованно, но вечер все же не удался.
Легкая Стопа оказался каким-то уж слишком домашним, слишком мягким по сравнению с Отцом. Да с ним никто и не может сравниться. И если бы Легкая Стопа хоть чем-нибудь напоминал Отца, пожалуй, его присутствие было бы в тягость, поэтому хорошо, что так получилось. Людей вокруг себя Подросток в ту пору переносил с трудом.
О том, как идут дела в школе, они почти не говорили. На вопрос гостя он ответил коротко:
— Какие теперь могут быть дела?
— Ну понятно, понятно, — поспешил отступить тот, и воцарилось молчание.
Вот если бы Подросток интересовался химией, наверное, все было бы гораздо проще, но химия привлекала его меньше всего на свете. Непонятно почему, он испытывал к взрослому какое-то странное чувство благодарности, благожелательной, почти снисходительной признательности, чего до сих пор стыдится. Легкая Стопа после этого долго не появлялся в их доме — дожидался, пока истечет положенный и строго соблюдаемый в городке год траура. Да и потом если и приходил, то больше из-за Подростка.
Поводом для визитов были школьные неурядицы.
До сих пор с дрожью вспоминает он, как, цепенея, беспомощно стоял перед испуганно притихшим классом. Эстер, стараясь не шевелить губами, подсказывала, но это не помогало, а только сбивало с толку, и товарищи глядели на его кислую физиономию с жалостью и недоумением.
Некоторые учителя отходили при этом к окну и с деланной рассеянностью смотрели на переулок, самый тихий и пустынный в городке, где звуки шагов на холодной, всегда сырой брусчатке замирают и глохнут в дремотной тишине тысячелетнего прошлого. Где смотреть вовсе не на что — машины деловито снуют по другим, более широким улицам и в этот район, а тем более в окрестности гимназии никогда не заезжают. Правда, внизу ютятся несколько преподавательских автомобилей — маленьких, скромных, неброского цвета.
Другие, менее находчивые, сосредоточенно изучали классный журнал или справочное пособие со знакомыми до скуки иллюстрациями или, великодушно отводя глаза, ощупывали карманы в поисках платка.
Он же стоял, ничего не замечая вокруг.
Шепот Эстер, упорный и все более громкий, приводил его в замешательство, раздражал, а необычная доброжелательность учителей действовала парализующе. Каждый муравей несет посильную ношу — один крошку побольше, другой — маленькую песчинку. Вокруг него, надрываясь, все тащили большие, непомерно огромные крошки милосердия.
В конце учебного года Мать, истерически рыдая, требовала, чтобы он готовился к переэкзаменовке.
Подросток догадывался, что наверстать пройденное за год по математике не удастся, ему и прежде-то отличные отметки по этому злосчастному предмету «натягивали», чтобы в табеле были круглые пятерки. Так было и до гимназии — во всех классах начальной школы.
Первая попытка закончилась полным провалом. Ничего он не помнил. Знакомый преподаватель от репетиторства отказался — решил отдохнуть на каникулах. Недели две с ним промучился молодой и тщеславный учитель, только что назначенный в соседнюю школу, но и он потерпел фиаско.
Мать была вне себя от негодования.
Велела Подростку явиться на опытную станцию, но он туда не пошел.
Когда она звонила домой, он тупо глядел на огромного, разрывающегося от звона черного жука и даже не думал снимать трубку.
Вечерами приходил Легкая Стопа — заниматься с ним математикой.
Бесшумно следуя за Матерью, он входил в комнату явно растроганный, с заискивающим блеском в глазах — воплощение благожелательности и преданности.
Мать еще больше похудела, ее скорбная фигура, казалось, вибрировала от напряжения, будто сверхчуткая мембрана отзываясь на каждый шорох. На ночь она принимала теперь двойную дозу снотворного.
Мужчина с Подростком садились за письменный стол, а Мать, удалившись в кухню, наскоро готовила ужин. Она торопливо хлопотала, время от времени замирая, точно наткнувшись на невидимую стену, и снова нервно суетилась, похожая на капризный испорченный механизм, который, несмотря на поломку, продолжает упорно действовать.
Подростку казалось, что Легкая Стопа должен прислушиваться к тому, что происходило на кухне. Но тот сидел строгий и сосредоточенный, привычно склонив над столом освещенную холодным неоновым светом голову с редеющими, чуть волнистыми темно-каштановыми волосами, в которых уже поблескивали ниточки седины. Осунувшееся, со следами усталости лицо сорокалетнего мужчины виделось Подростку все более симпатичным. Держа в изъеденных реактивами пальцах карандаш, Легкая Стопа играючи набрасывал на бумаге цифры и формулы.
Он старательно объяснял сложные правила, которые сам помнил наизусть, но в жалких познаниях Подростка зияли такие провалы, что заполнить их не было никакой надежды.
После трех недель бесплодных усилий Легкая Стопа решился на откровенный разговор.
Письменный стол был завален исчерканными листами бумаги. Мать накрыла на круглом столике. Едва они сели, как Подросток от волнения опрокинул солонку. Извинившись, он сбегал за тряпкой, но, удаляя следы неловкости, перевернул еще и стакан. Мужчина мягко взял его за руку и усадил на место.
— Ну-ну, не дрейфь, — спокойно сказал он и покосился на Мать.
По ее бескровному лицу пробежала тень, ненакрашенные веки чуть заметно задрожали.
Легкая Стопа все еще сжимал теплой рукой запястье Подростка, а Мать, совсем побледнев, глядела на них с напряженным ожиданием.
— Ну что вы так пугаетесь, Эдит? — заговорил мужчина. — Умоляю вас, успокойтесь. Ведь, что бы ни случилось, вы не останетесь в беде одна.
Мать, скользнув взглядом по лицу Подростка, твердо сжала губы.
— Беда… что еще за беда? — дрожащим от напряжения голосом спросила она.
Легкая Стопа выдержал ее долгий взгляд. И даже улыбнулся.
— Беды нет. Скорее… небольшая неприятность. Временная неприятность. Словом… эта переэкзаменовка… дело безнадежное.
— Боже мой! Нет, нет, нет… этого не может быть!
— Поверьте, это не трагедия, — пытался успокоить ее мужчина. — Просто из жизни Петера выпал год. Да и не удивительно… Будем считать, что он был болен, переутомился, пережил слишком сильное потрясение…
— Уж позвольте мне в этом самой разобраться, — резко оборвала его Мать и закрыла лицо руками. — Позвольте.
— Мама… — начал было Подросток, но, почувствовав, как пальцы взрослого сжали его руку, умолк.
— Поймите же, Петеру нужно отдохнуть, прийти в себя. Дайте ему год, год отсрочки, Эдит, всего лишь год.
Мать сидела-не шевелясь.
— И что же он будет делать?
— Как что, — улыбнулся мужчина, — гулять, читать, развлекаться… да что угодно.
Мать коротко рассмеялась.
— Ему уже пятнадцать! И если теперь не пересдаст экзамен, то вернется в школу в шестнадцать. Заново в первый класс гимназии. Так вы это себе представляете?
— Все верно, — спокойно ответил Легкая Стопа.
— А ты? — повернулась она к Подростку. — Ты тоже так думаешь?