За правым флангом, несколько впереди, на перекрестке улиц лежал перевернутый трамвайный вагон. За ним тоже прятались гитлеровцы. Но взводу Батова, крайнему слева, они не мешали. Где-то что-то горело, ветром несло клубы горького, удушливого дыма, то и дело затмевающего полуденное солнце. Дальние артиллерийские выстрелы и разрывы снарядов гремели всюду: впереди, сзади, с боков — и казалось, что весь город кипит, воюет, горит и нет никакой возможности определить, где проходит линия соприкосновения между противниками, и есть ли вообще такая линия.
Над головами пулеметчиков свистели снаряды. Вокруг окопа то и дело щелкали пули. Некоторые, не долетая, ударялись о камни мостовой и рикошетом с визгом взвивались над окопом.
Был момент, когда разрывы снарядов и мин, треск пулеметов и автоматов — все слилось в единый непрерывный звук. С бруствера и стенок сыпалась глина, точно из-под жернова, работающего в полную силу, и ровными струями стекала вниз, сгущая под ногами грязь.
Внезапно сверхъестественный гул сник, стали слышны отдельные выстрелы и взрывы. Не все и не сразу заметили, как из-за дома показалась толпа жителей города с белыми флагами. Впереди женщины катили детские коляски.
Огонь совершенно прекратился с обеих сторон. Кругом, где-то дальше от этого участка, грохотало, гремело, но здесь все смолкло при виде матерей и детей.
Пестрая толпа выплеснулась из двора, пересекла бульвар и газон — сейчас там все было срезано, изрыто, «перепахано». Люди спокойно дошли до проезжей части улицы. Впереди всех оказался седой старик с непокрытой головой и белой бородкой. В руках он высоко держал большой белый флаг.
Скоро передние приблизились настолько, что можно было бы, наверное, услышать разговоры, но толпа молча двигалась прямо на крайний окоп, где засел Батов со своим взводом. Солдаты, приподнявшись, напряженно смотрели на этих людей.
Но тут случилось то, чего никто не мог ожидать.
Немецкие орудия и пулеметы грянули разом. И не по русским позициям, а по своим людям.
Пронзительный крик пронесся по улице, покрывая злобный перестук пулеметов.
Снарядом пеструю толпу расщепило на четыре части.
Все, кто шел впереди, бросились вперед. Задние в ужасе отшатнулись от страшной середины и повернули обратно. Левое крыло шарахнулось влево, правое — вправо. Люди метались в безумном страхе, едва ли сознавая, куда бегут.
Седой старик с белым флагом затрусил было вперед, но, будто опомнившись, остановился, запрокинул голову. Флаг пошатнулся в его руках и лег на мостовую. Старик упал.
Через него перешагнули полный мужчина с бюргерскими усиками и пожилая женщина. Мужчина, подхватив ее сзади руками, хотел помочь, но она не могла идти и через несколько шагов упала. Мужчина склонился над ней и тут же рухнул.
Теперь вперед выскочили девочка и мальчик лет девяти-одиннадцати. Держась за руки, с расширенными от ужаса глазами, они бежали и были в каких-нибудь десяти метрах от окопа, когда пули настигли их. Мальчик, судорожно съежившись, перевернулся на спину, вздрогнул, выпрямился и затих. А девочка, лежа на боку, конвульсивно дергала ногой, выламывала руки, кричала.
Орудия, минометы и пулеметы — все ощетинилось огнем с нашей стороны. В воздухе дрожал тот лающий и воющий гул, в котором трудно различить отдельные выстрелы.
Батов перестал ощущать вес своего тела: словно ветром выхватило его из окопа. Нет, он не пополз, не пригнулся даже, а в несколько прыжков подскочил к девочке, подхватил ее на руки и вернулся.
Оспин оторвался от пулемета. Сержанта поразил отчаянно злой вид взводного: бешеные глаза, добела раздутые крылья носа. Той добринки во взгляде, что приметил Оспин совсем недавно на чердаке, как не бывало. Попадись ему сейчас фашист — не помилует.
На дне окопа возле трубы валялась доска. Солдаты ее подкладывали под ноги, чтоб не стоять в грязи.
— Кривко! — позвал Батов. — Положи доску вот здесь, рядом с трубой... Подержи ее. — Батов передал ему девочку. Она вскрикнула и снова погрузилась в забытье. Батов снял шинель и, свертывая ее, увидел на борту кровь.
— Товарищ командир, — встревожился Кривко, — ранен ты.
— Это давно. Уже подсыхает, — мазнул по щеке Батов.
— Да нет, нет! Вон ниже ремня...
Батов взглянул на Кривко, у того в глазах слезы. Именно они и привели в себя Батова. Кривко, этот непутевый человек, проведший жизнь в тюрьмах и ценивший людей не за совесть, а за страх — этот Кривко прослезился!
Батов оглядел себя: гимнастерка ниже ремня разорвана. Брюки — тоже. Из бедра подтекает кровь. «Пока все идет очень удачно», — подумал он. Расстелил шинель и сделал так, чтобы постель сравнялась с трубой. Взял у Кривко девочку, уложил ее и приподнял белое в голубых колечках платье, окровавленное по всему боку. Трусики слиплись от крови. Пробита, видимо, тазовая кость.
— Пакет есть? — спросил он у Кривко.
— Есть.
— Бинтуй! — И пошел, шлепая по грязи, к пулемету.
Знал ведь, давно знал Батов о зверствах фашистов, читал о страшных лагерях смерти, о душегубках, о диких расправах гитлеровцев на русской земле, ненавидел их. Но до сих пор ему все еще что-то мешало сделаться по-настоящему беспощадным к ним.
Теперь, стоя рядом с пулеметом, он готов был кинуться на вражеские стволы, не считаясь ни с чем. И было удивительно, что солдаты еще не бросились в атаку, хотя на их лицах Батов читал то же, что переживал сам.
— Товарищ младший лейтенант, ваше приказание выполнено: пленные доставлены на сборный пункт, — соскочив в окоп, доложил Чадов.
— Теперь знаем, куда их девать, — сказал Крысанов, улыбаясь и показывая щербатые зубы. — Ух, сколь их там, сердешных, собрано!
— Ладно, — сдержанно бросил Батов. — Сегодня больше не придется вести пленных.
Из глубины улицы неслись две «тридцатьчетверки». Они на ходу били по немецким орудиям с фланга. Передний танк ударил по перекрестку — трамвайная коробка развалилась.
Как-то незаметно, осторожно подошел Кривко, тронул Батова за руку и, дождавшись, когда тот обернулся к нему, одними губами выговорил:
— Умерла!
Батов ничего не ответил, выдернул из автомата диск, набил патронами и, выскочив из окопа, крикнул:
— За мно-ой! — побежал вперед, прихрамывая, не оглядываясь.
Цепь поднялась за ним. Солдаты догоняли и обгоняли его.
Он злился на себя за то, что не может бежать быстрее. Торопился, старался не отстать от солдат и думал об одном: не упустить ни одного гада!
10
Где-то в порту все еще гремел бой, дымили пожары, слышалась ружейная и автоматная перестрелка. Но в районе действия шестьдесят третьего полка установилась непривычная тишина.
Как только рота, вернее, то, что осталось от роты, собралась вместе и расположилась в одном из более сохранившихся домов, Батов приказал сделать уборку в комнате, занятой взводом, послал Чуплаковых за водой, а сам свалился на пыльную кушетку и уснул...
Хороши, комфортабельны многоэтажные дома в большом городе: с электрическим светом, с водопроводом, с ванной, с канализацией и прочими удобствами. Но хороши они только до тех пор, пока безотказно действуют все нити, связывающие их в единое целое.
А как жалки и мертвы такие громады, когда порваны питающие их нити! Нет света, нет воды, не работает канализация. И совсем уж страшными инвалидами выглядят они с разбитыми окнами, продырявленными крышами, сбитыми трубами, изувеченными перилами на лестничных маршах и вырванными дверями.
Но солдат может жить всюду, в любых условиях приспособится. Чуплаковы откуда-то принесли четыре котелка воды. На столе затеплился неяркий огонек сальной плошки. Выбитое окно затянули плащ-палаткой. Осколков разбитого зеркала хватило на весь взвод, чтобы каждый брился перед своим.
Солдаты мылись, чистили оружие и одежду. Оспин пытался разбудить Батова — не удалось. Взводный что-то бормотал сквозь сон, отмахивался руками и спал, спал... Оспин накрыл его шинелью, которую тащил из окопа вместе со своей.
Принесли ужин. Снова пытались разбудить взводного. В комнату влетел Грохотало.
— Где Батов? — спросил он громко и, увидев на кушетке спящего, ухватил его за плечо, начал трясти.
— Не трожь ты его, товарищ командир, — посоветовал Крысанов, — устал шибко, да и раненый он.
— Как? Ранен?
Грохотало сдернул со спящего шинель, ощупал его.
У бедра рука угодила в липкую сырость.
— А ну, свет сюда дайте!
Милый-Мой поднял со стола плошку, осветил кушетку. На ней расплылось темное пятно.
— Подшибли, значит, — заключил Грохотало. Посмотрел на запачканную руку. Завернул гимнастерку на спящем. — И не перевязан... Так какого же черта вы смотрите! — крикнул он, обращаясь ко всем.
— Да говорили, говорили мы ему, — затараторил Боже-Мой. — Ничего, говорит, не больно. Высплюсь, говорит, и все пройдет.
— Пройде-ет! — уже одному ему сказал Грохотало. — Пройдет! А ты первый день на фронте, что ли? Не знаешь, к чему это может привести? — Он осторожно накрыл Батова и быстро вышел из комнаты.
Скоро появилась Зиночка Белоногова со своей санитарной сумкой. Она сбросила с Батова шинель, скомандовала:
— Мальчики! Быстро — воды! Стол подвиньте сюда. Свет — на край... Та-ак.
Солдаты повиновались ей во всем.
Зина сняла с Батова поясной ремень с пистолетом, завернула гимнастерку на грудь. Потянула заправленную в брюки нательную рубаху — спиной прижата к кушетке.
— Ну проснись, проснись, милый! Чего это ты разоспался? — толкала она Батова в плечо.
Тот открыл глаза. Удивленно посмотрел на Зину. Попытался подняться. Она удержала рукой, приказала:
— Лежать!
— Это еще что за операция? — возмутился Батов. — Без разрешения спящего!
— Спокойно, миленький, спокойно! Нервы беречь надо. Пригодятся. Подними рубашку!
— Может, еще штаны снять прикажете? — уже без злости, полушутя спросил Батов.
— Обязательно прикажу. А как же мы перевязываться будем?