Батов усмехнулся и хотел отвести руку Зины, гладившую его по груди.
— Что за глупости! — строго прикрикнула Зина. — Я — медсестра, ты — раненый... Служба, дорогой, — добавила она, и в голосе послышались теплые, материнские нотки, хотя она была старше Батова всего на два-три года.
— Я вовсе не нуждаюсь в этой службе.
— Опять глупости. Рану надо обработать, перевязать. Тогда все скоро заживет... Мальчики, — спохватилась она. — Ах, вот и вода! Поставьте на стол и все — марш отсюда. Ваш командир какой-то ненормальный. С головы придется начинать лечить.
Солдаты вышли. Зина тоже выскочила на минутку и вернулась, неся огромную фиолетовую вазу с отбитой ножкой.
— Ничего лучшего не нашла, — виновато сказала она, — придется обмыть над этой посудиной.
— Не надо, Зина, — взмолился Батов. — Лучше я сам.
— Глупышка, — засмеялась она, — что же ты сам сделаешь?
— Сам, — жестко подтвердил Батов.
— Перестань дурить! — Зина свела черные тонкие брови у переносицы и уставилась открытыми черными глазами на привередливого пациента. — Слышишь, перестань! В конце концов — я замужняя женщина. Позавчера мы с Леней Сорокиным поженились. Понятно? И нечего тебе девочку из себя строить!
Она расстегнула пуговицы, сдвинула брюки, обнажив рану на бедре. Батов отвернулся к стенке. Он больше не сопротивлялся.
— Вот так, славненький, так. Сейчас обмоем, обработаем... Гимнастерочку придется сменить, брюки — тоже. Эти чинить надо, — ворковала Зина. — Смотри, нарушен не только кожный покров, но и мышцы повреждены. Надо бы спокойно полежать недельку... Хоть бы денька три. Придется направить тебя в санроту.
— Никуда я не пойду.
— Хорошо, хорошо — никуда не пойдешь. Только не вздумай отлынивать от перевязки. Инфекция в таких случаях на девяносто процентов обеспечена. Только недогляди. Может быть, уже есть.
Широким бинтом Зина накладывала повязку, приятно обжимая раненое место.
— Вот видишь, как все хорошо и просто, а ты упрямился. У нас так не делают. Нельзя. А теперь давай посмотрим, что на щеке... Здесь совсем хорошо, только кожа ободрана. Помажем и завязывать не будем: так скорей засохнет... У-у, милый, а седые волосинки на висках сегодня появились, да?
— Не знаю. Раньше, кажется, не было. На моих висках не очень заметно. А у вас... давно?
— Ой, да я ведь уж старенькая... Давно. Еще на Висле. Черная я, вот их и видно так сильно.
За этой болтовней незаметно летело время, и Батов почувствовал себя в домашней, уютной обстановке, далеко от Данцига, от фронта: так подействовало на него «волшебное слово» Зины.
— Все, все, мой хорошенький. Но завтра чтоб перевязка была обязательно. Надо внимательно следить, как поведет себя рана. Смотри, не наделай глупостей! Приходи.
— Хорошо, Зиночка. Спасибо. А кто будет перевязывать, вы или Тоня? — шутливо спросил Батов.
— Тоня? — часто заморгала глазами Зина. — Тони уже нет...
— Как нет? Совсем?
— Хватит вам тут медицину разводить, — распахнув дверь, сказал Грохотало. — Ты, Зиночка, не изводи его. Человек еще не ужинал!
— Да, да, — спохватился Батов, — даже не обедал и уж не помню, завтракал ли.
— Совсем, — тихо обронила Зина. — Ты слышал? — обратилась она к Грохотало.
— Что?
— Тоню нашу там, за первым домом... миной.
— Слышал, — вздохнул Грохотало. — Ну, пошли. Я тоже не ужинал. Ждал, когда выспится этот забулдыга. Спит, как с большого похмелья.
Вышли в соседнюю комнату. Там вповалку спали солдаты. За столом — Седых и Дьячков. Валиахметов выставил бутылку коньяка. Еще одна, точно такая же, но почти пустая, стояла на столе. От раскрасневшегося лица Дьячкова вполне можно было прикуривать.
— Долга, долга спали, товарищ младший лейтенант, — укоризненно качал головой Валиахметов, открывая крышку котелка. — Вся теперь холодный. Как его кушать будешь?
— Сойдет, — сказал Батов и сел рядом с Грохотало. Против Седых стоял раздвижной серебряный стаканчик, которым он разливал коньяк по кружкам.
— За твое боевой крещение, милый человек, — поднял стаканчик Седых, обращаясь к Батову.
Выпили.
— Тебе, Дьячков, кажется, хватит, — заметил Грохотало. — Ты же сразу больше полкружки хватил.
— Ничего не хватит, — храбрился Дьячков. — Утром, как штык, в строю стоять буду.
Батов долго не ел, ослаб и после первой порции коньяка услышал легкий шум в голове.
— Ешь, ешь больше, товарищ младший лейтенант: шибка полезна, — угощал ординарец.
— Подбавь ему, Валиахметов, подбавь! — дурачился Дьячков, тараща хмельные глаза.
— К черту! — запротестовал Батов. — «Валиахметов», «Грохотало» и всякое такое. Что мы, чужие, что ли? Как вас зовут, Валиахметов?
— Я говорил вам: Валей Абдулзалим-оглы Валиахметов.
— Натощак не выговоришь. Как хотите, а я вас буду называть Васей, — объявил он первое имя, какое пришло в голову.
— Хорошо, ладно, — заулыбался Валиахметов. — Вася — хорошо!
— Грохотало...
— Надо добавить: Аполлинарий Серапионович, — шутливо подсказал тот.
— Володя! Идет? И никаких Аполлинариев.
— Идет!
— Тебя, Дьячков, буду звать просто Николаем. А вас, — обратился он к Седых, — по званию или Иван Гаврилович. Все согласны? — спросил Батов и добавил: — Меня — Алексеем, Алешкой — как хотите зовите, откликнусь.
— Ну и шустер! — засмеялся Седых. — Молодец! Пора навести порядок в поповских искривлениях.
— Согласны! — подхватил Грохотало. — Давай, Вася, за второе крещение.
— Я ведь совсем ни разу не крещеный, — заулыбался новоявленный Вася, и морщинки лучами побежали от глаз.
— Ты, Дьячков, воздержись, — посоветовал Седых, — нас с тобой не крестили...
Но Дьячков не дослушал ротного. Выхлебнул из своей кружки коньяк одним глотком. Седых покосился на него добрыми серыми глазами, опустил кулаки на край стола.
— Затянулся наш ужин, — сказал он. — Давайте кончать.
— Товарищ младший лейтенант! — крикнул от двери Оспин. — У меня Кривко потерялся.
— Как потерялся?
— Был он тут, уже после ужина был и куда-то исчез. Разрешите поискать?
— Ложитесь спать. Я отдохнул, найду.
— Ох, этот блудный сын взвода! — рассердился Грохотало. — Я его, бандита, вдоль и поперек знаю. Опять где-нибудь крохоборничает. Пойдем вместе! Ты с нами пойдешь, Вася?
— Хорошо, ладно, — согласился Валиахметов. — Сейчас, только посуду уберу.
— Надеть шинели в рукава, — шутливо командовал Грохотало. — Автоматы взять с полными магазинами!
Они вышли в прохладную свежесть ночи. Все так же ухали где-то пушки, слышалась перестрелка. Над северной частью города небо полыхало оранжевым заревом. Оттуда вместе с прохладным воздухом тянуло гарью. Кое-где мерцали холодные яркие звезды.
Завернули в подъезд соседнего дома. Освещая путь электрическими фонариками, они прошли все этажи снизу доверху. Всюду валялись груды битого кирпича, жалкие остатки мебели. Переходя из комнаты в комнату, с этажа на этаж и обозревая это царство разрухи и смерти, Батов никак не мог отделаться от мысли: сколько в этот день искромсано судеб. Вдруг запнулся о труп. Посмотрел — гитлеровский полковник. Фуражка валяется рядом. Остекленелые глаза навечно остались открытыми. Полковник лежал на спине, перевесив голову через маленький чемоданчик и выставив давно не бритый подбородок. В правой руке зажат пистолет. Рядом — направленный на дверь пулемет с продернутой в магазин металлической лентой.
«Нет, — думал Батов, — сегодня оборвались не только светлые мечты. Сегодня перестали жить и вот эти звери с самыми страшными планами на будущее». В нем снова начала подыматься уже испытанная днем злость.
Батов повернулся, позвал товарищей. Спустились вниз. Свернули было к следующему подъезду, но Володя остановил:
— Чего мы будем шататься? Так никого не найдешь. Надо послушать, где живым пахнет.
Они обогнули вокруг пустой, угрюмо молчавший дом: никаких признаков жизни. Перешли к другому. Остановились, прислушались. Тихо. Уже почти миновали и этот дом, когда Вася предложил:
— Надо бы посмотреть. Так чего услышишь? Песню никто не поет сегодня.
— Пойдем, Алеша, заглянем, — позвал Грохотало, повернув к двери.
— Нет, нет, — запротестовал Батов. — Не пойду. Вы с Васей посмотрите, а я здесь подожду.
Вспомнилось, как, взвинченный до предела, он ворвался в этот подъезд, распахнул продырявленную дверь, увидел человек восемь солдат во главе с офицером. Звания офицера не разглядел. Запомнил только, что был он немолод и сух, как лучина. Резанул их очередью...
Он не сожалел об этом. Перед глазами все еще билась и кричала немецкая девочка в белом с голубыми колечками платье.
Батов вошел в подъезд, закурил. Пламя зажигалки осветило ступени, ведущие вниз. Погасил зажигалку, сунул в карман. Хотел осветить лестницу фонарем, но в это время внизу показался тоненький слабый луч. Насторожился. В левый рукав спрятал сигарету, правую руку положил на автомат, висевший на шее. Шагнул к перилам.
Дверь приоткрылась — лучик расширился, и в светлом проеме показалась простоволосая женская голова. Она высунулась, вглядываясь в темноту, распахнула дверь настежь и тут же захлопнула.
Батов жадно затянулся сладковатым дымом сигареты. Стал слушать еле уловимые звуки в доме, казавшемся совершенно мертвым. Сверху застучали шаги Грохотало и Валиахметова.
— Ох, и поработали вы тут, Алеша, — говорил Грохотало, шагая по последнему маршу.
— Давайте заглянем вот сюда, — вместо ответа предложил Батов и указал лучом фонаря на дверь подвала.
Спустились по лестнице, прислушались: тишина мертвая. Батов распахнул дверь. В большой подвальной комнате на узлах, чемоданах группами сидели женщины — молодые, средних лет и совсем старые. С некоторыми были дети. И ни одного мужчины.
Увидев вошедших, они все хотя и медленно, но покорно встали. Некоторые заплакали. Молодые старались спрятаться за пожилых.
Вошедшие не поняли причину слез и стояли в замешательстве.