— Алексеев работал в паре с Вольским, — сказал я.
— С Вольским? — недоверчиво усмехнулся Локтев. — Ну ты и фантазер! Вольский давно служит в Москве! — Он помолчал, взвесил то, что я ему сказал, и после паузы продолжил: — Ну, допустим, что наш бывший начальник политотдела дивизии генерал Вольский каким-то образом был причастен к контрабанде наркотиков из Афгана. Допустим! — повторил Локтев, подняв указательный палец вверх и выразительно глянув на меня. — Но теперь он в Москве, рвется в депутаты, а его напарник Алексеев убит при загадочных обстоятельствах. А тебе зачем все это надо?
— Хочу свести личные счеты с наркомафией, — ответил я, улыбаясь.
Локтеву мой ответ не понравился. Он хмыкнул, опустил глаза, стал барабанить пальцами по пачке сигарет.
— На кого ты работаешь, Кирилл?
— На самого себя.
— Тебе за это платят?
— Я же тебе сказал, что работаю на себя.
— Ты получаешь от этого удовольствие?
— Колоссальное! Просто оргазм!
Доводы у Локтева исчерпались. Он сопел и пытался вытрясти из чайника последние капли.
— Ну, хорошо, — сказал он примирительно. — Найдешь ты людей, которые завязаны на наркотиках. А дальше — что?
— А дальше я выйду на тех, кто их скупает в Москве.
— И что? Пойдешь в прокуратуру? В ФСБ?
— Нет, я предпочитаю работать в одиночку.
— Кирилл, ты смешон. Не строй из себя Джеймса Бонда. Мне будет жалко тебя потерять. Нас, афганцев, кто служил в кундузском полку, совсем мало осталось. Ты и так слишком много рисковал жизнью, Кирилл. Не надо снова испытывать судьбу. Поверь, мне будет очень жалко, если ты… если тебя…
Его голос вдруг надломился, и в моей душе что-то шевельнулось. Я улыбнулся и опустил руку на плечо Локтеву.
— Ладно, — сдался я. — Джеймс Бонд и борьба за справедливость здесь, конечно, ни при чем. Все проще, Володя. Я хочу отмстить. Это мое личное дело, можно сказать, сугубо интимное! Здесь замешана женщина, к которой я в некоторой степени неравнодушен.
Локтев кивнул головой, принимая такой ответ, и развел руками.
— И чем я могу тебе помочь? Доверить тебе командование людьми?
— Да.
— Могу предложить тебе должность у нас в штабе. Пойдешь на узел связи?
— Не надо, Володя. Ты понимаешь, о чем прошу.
— Да пойми, чудак! На узле связи ты сможешь прослушивать все телефонные разговоры. Может быть, и контролировать почту.
— Мне кажется, — сказал я, — что мы торгуемся. — Мне нужна граница, Володя! Пяндж! Тропа наркоторговцев! Да не бойся же ты!
Моя последняя фраза его взорвала. Локтев в ярости сжал в кулаке полупустую пачку сигарет и швырнул ее под себя.
— Появился ты на мою голову! — сквозь зубы произнес он. — И лезешь со своими дурацкими интимными делами. Я никого и ничего не боюсь, понял?! И ты это хорошо знаешь! Ты помнишь Афган, Панджшер? А южный спуск с Саланга, когда на нас сверху ссали пулеметным огнем и сожгли полколонны? Ты помнишь, как вся рота лизала пыль и не могла оторвать морды от асфальта? Ты помнишь, сколько нас осталось?.. И было бы еще меньше, — добавил он тише, — если бы ты не вытащил меня из-под обстрела.
Все, подумал я. Нет больше Володьки Локтева, того лихого и отважного ротного, который в апреле восемьдесят четвертого на южном спуске с Саланга показывал чудеса храбрости, который вывел остатки роты из огненного мешка, боевой машиной пехоты расчистив дорогу от полыхающих бэтээров и «КамАЗов». Звание Героя ему не утвердили только по той причине, что у него был выговор по партийной линии. Нет больше Володьки Локтева. Тот, воин от бога, остался где-то в Афгане, в копоти, пыли и зное, наполненном ревом боевых машин и рокотом «вертушек». А полковник, сидящий сейчас передо мной, был всего лишь его искаженной копией, носящей те же имя и фамилию; ему нечем было доказать свое мужество, кроме как воспоминанием о прошлом.
Я встал из-за стола. Локтев, не поднимая головы, рявкнул:
— Сядь, я тебя еще не отпустил!
Он уже разговаривал со мной, как с подчиненным. Я ждал, когда он поднимет глаза. Локтев барабанил пальцами по столу. На глубоких смуглых, почти черных, залысинах блестели крупные капли пота. Он чуть дернул головой, глянул на меня исподлобья. Мне было его жалко, точнее, того юного ротного, который не боялся смерти только потому, что слишком мало с ней встречался и безоглядно верил в свое бессмертие.
Локтев все понял по моему взгляду. Он провел ладонью по седеющим волосам, зачесывая их назад, и глухо произнес:
— Прости…
Мы возвращались к машине молча.
На следующий день он подготовил мне предписание в приграничный полк, сам позвонил его командиру и попросил, чтобы тот поставил меня на должность старшины разведроты. Перед отъездом он подарил мне трофейную финку с тяжелой эбонитовой ручкой, обтянутой кожей и украшенной медными кольцами, и лезвием длиной почти в две ладони.
3
Акации не требуют много воды. Им легко выжить в высохшей земле. Листья мелкие, как монеты в ладони скупца, они почти не испаряют влагу. Но и тени от них никакой. Вроде бы дерево как дерево, а постоишь под ним полчаса, и мозги от зноя плавиться начнут.
Я тряхнул головой, избавляясь от капелек пота на лбу, как от надоедливых мух. Передо мной стоял строй солдат. Эти были не те парни, с которыми я когда-то таскался по Афгану. Они не имели ничего общего с теми худыми мальчиками с комсомольскими значками и фотографиями прыщавых девчонок в нагрудных карманах, которых переполненными самолетами закидывали в пустыню выполнять интернациональный долг. Эти молодые и зрелые люди уже многое успели повидать и испытать в своей жизни. Они знали ей цену и продавали ее, без затруднений подсчитывая выгоду.
Незнакомые лица с вялым любопытством уставились на меня. Белели бритые головы под пятнистыми кепками. Наемники молча ждали команды, отрабатывая свои деньги.
— Моя фамилия Вацура, — представился я. — Пока у вас нет командира взвода, я буду выполнять его обязанности.
Краснощекие амбалы, худощавые парни, измотанные жизнью и алкоголем мужи смотрели на меня почти с безразличием. Несколько ртов ритмично жевали жвачки. От строя несло высокомерием.
Нет, это не то, мысленно повторил я и опустил голову. Я не мог смотреть на этих людей. Они были бесконечно чужды мне.
— Для начала, — не поднимая головы, сказал я, — проведем занятие по физической подготовке. Я бегу первым. Не отставать и не растягиваться по дистанции.
Тропа шла вокруг стадиона, по полю мимо домов офицерского состава, петляла между окопов, отрытых несколько лет назад, в дни кровавых весенних событий. Акации, смыкаясь кронами, закрывали небо, и на этой части трассы было сумрачно. Взвод гремел тяжелыми ботинками за моей спиной; сопели, отхаркивались и сморкались разогревшиеся наемники.
Перед окопами, заросшими высокой травой, я оторвался от группы, вынуждая и солдат увеличить скорость, и стал резко менять направление, петляя между ям-ловушек.
За моей спиной раздались крики, ругательства, несколько человек тяжело упали под ноги своих товарищей, кто-то уже стонал, подвернув ступню, кто-то матерился, посылал кого-то куда-то, просил не толкаться. Одни пытались чаще перебирать ногами, чтобы не угодить в прыжке в окоп, другие, наоборот, прыгали, как козлы на горной тропе. Группа сильно растянулась, и следом за мной на поле выбежало лишь несколько человек. Не снижая темпа, я устремился по изрытому сточными водами, заваленному стволами упавших деревьев, булыжниками, поросшему высокой травой лугу. Здесь бежать было не легче, а может быть, даже сложнее, и на новых препятствиях снова падали солдаты, разбивая себе до крови локти, носы и лбы, и я зло кричал, чтобы включили мозги и думали над каждым движением. Через километр, когда многие безнадежно отстали, а самые стойкие едва передвигали ногами, я свернул на подъем, где не было ни тропы, ни утрамбованного грунта, лишь песок вперемешку с камнями, в которых увязали ноги, и подниматься по которому можно было только на четвереньках, цепляясь руками за ветви хилых кустарников. На верхнюю тропу вместе со мной выбежали только трое. Четвертый, вывалянный в песке, как котлета в сухарях, выползал на край обрыва, тянул на себя клочки пожухлой травы, вырывал их с корнями, царапал землю, стонал, пытаясь забросить ногу, чтобы вытащить себя. Я присел рядом с ним, капли пота с моего лба падали на сержантские лычки наемника.
— Ну что, солдат фортуны, подыхаешь? Немножечко уже навоевался? Как фамилия?
— Герасимов, — с трудом разлепив губы, ответил он.
— Ну что ж, Герасимов, для начала неплохо.
Вечером меня вызвал к себе командир полка.
— Вацура! — орал он, глядя на меня снизу вверх, так как был почти на голову ниже. — Что ты себе позволяешь? Это не спортрота! Эти парни под пули на границу ходят. А ты кто такой?..
Я не дослушал его и вышел из кабинета, с силой хлопнув за собой дверью.
В комнате на семь человек, где мне определили место, под тусклой лампочкой, едва освещавшей фанерные стены, обклеенные журнальными фотографиями голых женских тел, вокруг застеленной газетой табуретки сидели люди в пятнистых брюках. При моем появлении они замолчали, занялись хлебом и редиской, высыпанной на придвинутую койку. Сигаретный дым смрадным туманом висел под потолком. Потные смуглые торсы с сизыми нашлепками татуировок блестели в тусклом свете. Один из них встал, налил в стакан водки и подошел ко мне. Я узнал сержанта Герасимова. На его шее болтался шнурок с амулетом, а на запястье матово отсвечивала стальная бирка с выгравированной группой крови.
— Выпей с нами, — сказал он.
Я отрицательно покачал головой и лег на свою койку.
— Не хочет. — Герасимов пожал плечами, вздохнул и вернулся к «столу», поставил стакан и снова подошел ко мне. — Не переживай, — сказал он. — Все правильно. Ребята тебя уважают. А кто не хочет уважать, после отпуска сюда уже не вернется.
Пусть не возвращается, мысленно согласился я и провалился в сон, как в яму.