Ковалев, слушая, придержал товарища.
Я гуляла, гапацела,
Гаварыла з кім хацела.
Дала ручку цераз тын,
Гаварыла да не з тым.
— Теперь з нами поговори, Наталья, — спугнул песню Семен Трифонович.
К калитке подошла полная, пригожая собой женщина лет тридцати трех. Матусевич был в гражданском, но, здороваясь, Пудетская назвала его старшиной, подчеркивая этим, что хорошо знает Семена Трифоновича. Подав Ковалеву вялую пухлую руку, спросила:
— Вы тож з милиции?
— Пусть будет так, — не захотел вносить уточнений Александр.
— Проходьте, гассцями будете.
— Мы не в гости, Наталья, — отрубил Семен Трифонович. — Дело есть. Александра Григорьевича интересует…
Ковалеву хотелось перебить Матусевича, сказать, что он сам объяснит Наталье Сергеевне, что его интересует, но было бы дурно с его стороны ставить товарища в неловкое положение. К счастью, Матусевич не сказал ничего такого, что повредило бы дальнейшему разговору. Уведомил, что Александра Григорьевича интересует судьба некоторых людей, живших в Витебске во время оккупации. А каких именно, уточнять не стал. Что мог, дескать, он уже рассказал товарищу, теперь вот решили к ней, Наталье Сергеевне, обратиться.
— Жанщина ты малада, памятлива, — закончил Матусевич.
— Ад склероза бог уберег, — улыбнулась Пудетская.
— Вось и добра, — одарил ее ответной улыбкой Семен Трифонович.
— Собственно, Наталья Сергеевна, — объяснил Ковалев, — речь пойдет об одном человеке, которого, как мне известно, вы хорошо знали, — о начальнике штаба германского карательного батальона, сформированного из русских граждан.
— Про Мидюшка, што ли?
— О нем самом.
— Значит, вы не з милиции. З кэгэбе, да?
— Пусть будет так.
— Ну что вы заладзили: пусть буде так, пусть буде так… — в голосе Пудетской появилось раздражение. — Должна я знать, з кем разговариваю.
Ковалев подивился ее напористости, сказал:
— Да, я следователь органов госбезопасности, — полез во внутренний карман. — Удостоверение показать?
— Нашто мне ваше удостоверение. — Наталья показала рукой на крыльцо: — Проходьте в хату.
Ковалев ожидал, что женщина испугается, встревожится, смутится, наконец, но на лице Пудетской на миг отразилось лишь раздражение. Она первой вошла в дом, жестом пригласила в комнату.
— Не пойму, чего от меня надо, — сказала холодно, расставляя стулья возле круглого, накрытого плюшевой скатертью стола. — Допрашивали же, и не раз. И в сорак чецвертам, и пасля.
— О Мидюшко с вами был разговор?
— Не.
— Вот. А меня интересует только Мидюшко. Он довольно часто посещал дом, где вы были прислугой.
Матусевича потянуло за язык дополнить: «…и палюбовницай хозяина дома», но он, разумеется, покрепче сжал зубы. Лишь чертики в глазах выдавали его непоседливые мысли.
— Дявчонка з деревни, что я разумела… Бачила несколько раз.
— Что вы можете сказать о нем?
— Казался культурны, пристойны. Не верилось, что каратель. Пасля, кали товарищи з подполля пояснили насчет Брандта…
Матусевич не дал договорить, посоветовал сердито:
— Ты бы, Наталья, помолчала насчет подполья.
— Могу завсем змолкнуть, — нутряным голосом пробасила обиженная Пудетская.
Ковалев укоризненно посмотрел на Матусевича. Наталья заметила это, приняла Александра за союзника и, демонстративно повернувшись боком к Семену Трифоновичу, стала рассказывать о давних встречах Мидюшко с Брандтом. Рассказ был полон никому не нужной чепухи, тем более Ковалеву: что она готовила, как гость пил и ел, что хвалил из кушаний. Разговоры? Да, слышала, но не понимала, о чем они там… Про политику больше. Когда убили этого… Ну, редактора, она, Наталья, нанялась прислугой к начальнику вокзала. Он был русским, в Витебск приехал из Германии, Мидюшко не видела больше года. Встретила уже летом сорок четвертого с каким-то парнем на вокзале. Вначале даже не узнала Прохора Савватеевича. Оба грязные, оборванные, небритые. У нее была своя комнатка, и Прохор Савватеевич напросился зайти. Там они почистились, умылись, потом пили водку. Вот тогдашний разговор Мидюшко с парнем в немецкой форме поняла. Парень по имени Нил все время твердил, что «пора рвать когти», а Прохор Савватеевич свое: никуда не надо рвать, остатки полка отправляют во Францию против американцев, и им надо ехать туда. А там до цели — недалеко.
— Почему вы об этом не рассказали на допросах?
— Меня не спрашивали про Мидюшко. Вы не спросили б, никали б не вспомнила про него.
Наталья несколько кривила душой. Помнила о той встрече, надолго врезался и разговор двух вояк из разбитого полка карателей, вздумавших схватиться с Красной Армией. Пьяный Нил Дубень лез к Наталье с руками и предлагал вместе уехать в Америку. Дескать, девка она красивая, выйдет замуж за старого миллионера, а он, Нил, останется при ней верным рыцарем. Хоть и не твердого ума девка, но чуяла, что смеется над ней толстомордый. А насчет уехать мысль, действительно, была. Не в Америку, конечно, но подальше от Витебска.
Особенно назойливо преследовало это желание, когда гитлеровцы и те, кто с ними сотрудничал, стали удирать из города. Казалось, что вернувшаяся Советская власть схватит ее за шестимесячную завивку и спросит: «Миловалась с Брандтом и немецкими кавалерами? Кали ласка, сядайте в кутузку». Уехать дальше своей деревни не хватило ни сил, ни смекалки. Пожив у родителей, успокоилась, уверовала, что о ее любовных шашнях никто и ничего не знает. Вернулась в Витебск, работала санитаркой в госпитале. Здесь и встретила раненого капитана, нынешнего мужа… Но об этом она не сказала Ковалеву, поставила точку после сообщения: Мидюшко с Нилом говорили про Францию и Америку.
— Наталья Сергеевна, — спросил Ковалев, — Мидюшко ничего не оставил вам на память?
— Не, с чего бы?
— А в вашем девичьем альбомчике?
— В яком ще альбомчике? — разыграла Пудетская удивление и тут же почувствовала неладное в своем отрицании. Альбом видели работники КГБ и, выходит, сказали этому следователю…
Недоуменный вопрос все же вылетел, и Ковалев отреагировал на него так, как советовал подполковник Шиленко:
— Забыли? В цветастый платочек завернут.
— А-а, — в некотором замешательстве протянула Пудетская. — Был недзе. Пошукаю.
Она ушла в другую комнату. С альбомом вернулась после длительной задержки. Видно, далеко был припрятан. Сказала:
— На́што вам? Ничего интересного. Едно глупство.
В целом Наталья верно оценила свой альбом — ерунды там хватало. Заполнялся он, похоже, с Натальиных этак лет пятнадцати. Слюнявые стишки, картинки из журналов, афоризмы о любви, всякие приметы. Позабавил Ковалева наговор:
«Из-под правой ноги, из-под самой пятки, нужно вырвать клок травы и положить ее под матицу, приговаривая такое заклинание: «И как трава сия будет сохнуть во веки веков, так чтоб и он раб божий (назвать имя) по мне рабе божей (назвать имя) сохнул душой и телом и тридесятью суставами…»
Неизвестно почему, но Ковалев был убежден, что «след в альбоме», на который намекал подполковник Шиленко, — это фотография Мидюшко. В альбоме фотографии не было. На другое наткнулся Александр. И это другое называлось «экспромт». Фамилия Прохора Мидюшко под четверостишием написана четко.
Ого, он еще и поэт! Что же, интересно, сочинил будущий американский агент? А вот что:
«Пусть в любые неизведанные дали меня несет суровый, сложный век. Так жить хочу, чтобы потом сказали: «Да, был он человек!»
От экспромта у Саши Ковалева нижняя губа полезла на верхнюю. Ткнул пальцем, показал. Матусевичу. Тот прочитал. Привыкший к общению со всякими отбросами, довольно равнодушно прокомментировал:
— Что тут особливого? У нас один подонок из подонков, много раз судимый, не раз от политуры загибался, в сарцире КПЗ повесился. На стене нацарапал: «Жил Васька человеком и умирает человеком».
Наталья расширенными глазами уставилась на Матусевича. Ковалев спросил у нее:
— Наталья Сергеевна, а фотография Мидюшко не завалялась где-нибудь?
— Ад-дкуль? — пролепетала не пришедшая в себя Пудетская.
Тут Наталья не врала. Пристрастие к фотографированию было распространено среди карателей, но Мидюшко им не страдал. Мужик он был дальновидный.
Ковалев поднялся, чтобы распрощаться. Матусевич повернулся к Наталье:
— Нет фотографии Мидюшко — свою бы дала. Из тех, что Пискунов-Покровский делал.
Щеки, шея, уши Натальи полыхнули краской, в глазах появилось такое бешенство, что казалось: еще минута — и она исцарапает старшину до костей.
На улице, закуривая, Ковалев поинтересовался:
— Кто такой Пискунов-Покровский?
— Фотограф з базара. Подленьки старэча. Потому и верю ему, что — подленьки.
— Чему веришь?
— Что офицерье немецкое с голыми жа́нчинами фотографировал. В том числе и з Натальюшкой.
— И доказательства есть?
— Адкуль! Говорит, немцы негативы сразу атымали, а карточки-дубликатьы, яки оставались, з перепалоху зничтожил, когда советские войска в город вступили.
— Вот видишь.
— Вижу. А вы видели, як покраснела? На воре шапка горит… Мужика ее жалко. Уехали бы куда-нибудь, что ли. Хотць к чертям собачьим. Тут ей шила в мяшке не схаватць.
64
В общежитие, где остановился Ковалев, утром позвонил подполковник Шиленко:
— Александр Григорьевич, зайди в управление. Твоего звонка ждут в Свердловске.
Было не до завтрака. Сжевал черствую булку, запил, водой из-под крана — и к Шиленко.
Разговор с Николаем Борисовичем начался о деле:
— Завершил?
— Можно сказать — да.
— Можно сказать или да?
— Да.
— У нас тоже завершено. Экспертизы проведены. Люди из ИТЛ этапированы. Алтынов — в камере. Приедешь — принимай дело к своему производству.
Надо бы Орлову добавить: «И вести его будешь без меня, самостоятельно», но не стал добавлять — узнав причину, Ковалев может и ослушаться, не сделать того, что сейчас ему скажет.