А теперь уходит жилец: вернется ли? Все-таки легче, когда есть о ком заботиться.
Добош поймал ее грустный взгляд и ободряюще кивнул:
— Я ненадолго. Скоро вернусь…
Глава четвертаяДобош
Паровоз бежал резво, касаясь длинной дымной гривой земли, оставляя серо-белые клочья на кустах и деревьях.
Вагоны раскачивались. Чудилось, могут они опрокинуться и полететь в реку. Рельсы были уложены по самому краешку высокого берега. Правда, по обрыву карабкались ели и сосны, и они удержали бы вагоны, подставив свои могучие многолетние стволы. От этого спокойней становилось на душе.
Добош пристроился у окна, вагон общий — полка над полкой, в три этажа, как нары. На нижних теснились по четыре-пять человек, на верхних блаженствовали счастливчики, они лежали, вытянув ноги, загораживая проход сапогами, ботинками, остроносыми штиблетами, а порой широкими лаптями.
Пахло махрой, нестираными портянками. Пробивались и вкусные запахи домашней колбасы, лука, чеснока, соленых огурцов и свежего хлеба.
Добош сглотнул слюну и отвернулся к окошку.
Внизу синела, изгибаясь, уральская река. На другом, скалистом берегу стояла густая тайга, ступенями поднимаясь в горы. Сколько уже Добош в России, а все дивится ее просторам: вон какая Уральская область — от южных степей до ягельной топкой тундры.
— Но-гин! Но-гин! Но-гин! — ровно выстукивали колеса знакомую фамилию. Удивительное свойство у вагонных колес: о чем человек думает, то они и выстукивают.
«Зачем он меня вызывает?» — мысли Добоша перенеслись в Свердловск. Ногин не так давно переведен из Ставрополья, но Добош успел сработаться с ним. Именно Ногин поручил ему самостоятельную работу в экономическом отделе Пермского ГПУ, после того как Добош выполнил в Прикамье сложное задание.
Тогда Ногин вызвал Добоша к себе, молча показал на стул, пододвинул пожелтевший от времени лист:
— Прочти!
Добош вчитался в текст:
«Приказ Военно-революционного комитета № 2986 «О розыске похищенных из Зимнего дворца ценностей». 8 ноября 1917 года».
— Но это же давний приказ, — пожал плечами Добош. — Столько лет прошло!
— Читай, читай, он имеет прямое отношение к сегодняшнему разговору.
Добош вновь склонился над приказом:
«Военно-революционный комитет уполномочивает правительственного коменданта Зимнего дворца В. В. Игнатова или коменданта того же дворца прапорщика Преображенского полка Липина производить розыски похищенных из Зимнего дворца ценностей — в ломбардах, на рынках, у антиквариев, а также в помещениях частных лиц — с правом отбирать эти вещи в присутствии представителей художественно-исторической комиссии Зимнего дворца, доводя об этом каждый раз до сведения Военно-революционного комитета.
Всем районным и подрайоиным комиссариатам Петрограда предписывается оказывать означенным выше лицам полное содействие.
Добош осторожно отложил листок:
— Выходит, дело касается похищенного.
Ногин утвердительно кивнул:
— Представьте Зимний дворец после штурма. Когда туда ворвались тысячи людей. Среди большевиков, сознательных рабочих, крестьян, солдат, офицеров попадались и анархисты, и эсеры, и мелкие лавочники, и просто уголовники, воспользовавшиеся случаем. Да и чиновники, юнкера, видя, что старое гибнет, тоже попытались воспользоваться бесценными сокровищами императорского дворца. После штурма стали изучать, сверять со списками ценности Зимнего и Эрмитажа — многого недосчитались. Часть похищенного найдена милицией и чекистами еще в годы гражданской войны. Но бриллиант, извлеченный из царской короны чем-то острым, до сих пор не обнаружен.
И Добош услышал удивительную историю поисков похищенного бриллианта, историю, которую заканчивать пришлось ему.
После гражданской войны чекисты получили задание: найти похищенный бриллиант. Но легче иголку в стоге сена отыскать!
Возникли сомнения: в стране ли бриллиант? Может, он давно хранится в банковских бронированных подвалах Парижа или Лондона?
Все-таки разослали приказ по стране: опросить участников штурма Зимнего — на местах их знали, может быть, кто-либо вспомнит, не видел ли он царскую корону и людей, держащих ее в руках.
Шли недели, месяцы… И вдруг — из одного села на Тамбовщине сообщают:
«Живет у нас участник штурма Косухин. Подвыпил он на свадьбе племянницы и расхвастался, что с матросиком-анархистом «камешок дорогущий» из Зимнего прихватил и продал за водку и колбасу, чтобы, значит, отпраздновать победу революции».
Чекисты сразу же выехали к Косухину.
Оказался он мужиком работящим, уважаемым односельчанами. «Черт меня попутал, — оправдывается, — несознательным был. Позволил братишечке в клешах камешек треклятый, царев, выковырнуть из короны. Там таких камешков-то — полным-полно!»
— Как звали матроса? — спрашивают чекисты.
— Почем знать, чего не знаешь. Я же впервые при штурме его увидел.
— А какой он из себя?
Косухин оказался словоохотливым мужичком, но чекисты его не прерывали, надеясь зацепиться за детали, которые помогли бы выйти на анархиста.
— Я в Питер-то попал в числе тех, кто охранял нашего полкового делегата на съезд Советов. Прапорщика Ветрова, храбрющего, ни немчуры, ни начальства не боялся. Любили его солдатушки. Нас не забижал. Большевик. С ним в Питере и пошел на Зимний. А матросик, значитца, рядом прилег. Развеселый, гранатами обвешан до колен, в пулеметных лентах, с винтовкой, да еще кобура на боку — маузер! Прилег и обнял меня, значитца:
— Здоров, земляк!
— Ты чо, с Тамбовщины? — обрадовался Косухин.
— Да не с Тамбовщины, темнота этакая, а с планеты Земля И ты на Земле живешь. Получается, мы земляки.
Красиво матросик говорил, язык подвешен. С барышнями бы ему объясняться. И сам красавчик писаный: белозубый, чернобровый, кудряшки из-под бескозырки высовываются.
— А что на бескозырке было написано? — уточняют чекисты.
— Там буковок золотых не счесть. Не помню, — оправдывается Косухин.
— Рассказывайте дальше, — вздохнул старший чекист.
— Ну, поднялись мы после орудийного выстрела. Народу — тучи! А вперед вырвался матросик. Быстроногий, черт! Отчаянный. Стреляют из пулеметов. А он первым во дворец! Я за ним — тогда еще мог, не отстал! Юнкера перед нами. И пули — щелк-щелк. А матросик гранату над головой:
— Всех разнесу!
Юнкеров как сдуло.
За ними бросились солдаты, красногвардейцы. А матросик меня за руку: «Подожди!» — и тянет в сторону, в двери раззолоченные. Ах, мать честна. Такого сроду не видывал! Колонны из малахиту уральского! А матросик меня дальше тянет. Бежим через комнаты. А их не счесть! В одной — короны сверкают.
Матросик большую примерил:
— Чем не царь-государь?
— Побойся бога, какой ты царь, — грю.
— А чего его, бога-то, бояться! — А сам вертит корону в руках: — Нет, — грит, — отнимут при выходе. Но мы народ не жадный. Камушек один отколупнем. Нам на водку и девок хватит! — И штыком из короны камушек. И в карман его, значитца, спрятал.
— Чего ты делаешь? — кричу.
А он развеселый такой:
— Не обеднеют. Он ведь царский, а царей больше у нас нет!
— И куда вы этот камешек унесли? — пытаются направить рассказ Косухина чекисты.
— Как — куда? Да матросик привел в один особняк. И прикладом стучит: «Хозяина подавай!»
— На какой улице особняк? — опять спрашивает старший чекист.
— Без надобности мне эта улица была. Не посмотрел.
— А в особняке — магазин? Вывески были?
— Магазин был. Витрины громадные и вывеска какая-то. Не помню, — Косухин развел руками.
— Рассказывайте, что помните, — махнул рукой чекист.
— Значитца, служанка нарядная-пренарядная повела нас к хозяину. Комнат — как у царя! А сам-то хозяин… Ни кожи, ни рожи… Невидный такой, чернявый, остроносенький, на иностранца смахивает.
— Что мне принес? — спрашивает.
А матросик ему камушек на ладошку.
Покатал господин камушек и равнодушно на нас глянул:
— Сколько просите?
— А что дашь? — матросик за словом в карман не лез. Наглый малый.
Господин глаза отвел, не выдержал, слугу кличет:
— Выдай им десять бутылок водки, мадеры, восемь фунтов колбасы, хлеба десять караваев!
Матросик мой совсем обнахалился:
— Мало, — грит. — Добавь пять тысяч керенок и десять царских золотых рубликов. И еще мешок.
— Какой мешок? — не понял господин-хозяин.
— А такой… В каком понесем все, что наторговали, — хохочет матросик.
И привел меня матросик еще в один барский дом. Встретили нас бабоньки расфуфыренные. В жисть с такими рядом не сидел. Оробел я. А одна ко мне бряк на колени. Я же с фронта. Оголодал по женскому полу. Ну и не выдержал.
Три дня гуляли.
А опосля понял: с матросиком нам не по дороге. Как он ни уговаривал, вернулся я к своему прапорщику, в казармы, значитца, где нас до штурма разместили. Через всю гражданскую с ним протопал! Прапорщик-то мой комдивом стал! Ох, и уважали мы его!
— А если мы вас привезем в Ленинград, поводим вокруг Зимнего дворца, дом не узнаете, в котором жил господин… тот самый, которому продали бриллиант? — спрашивает старший чекист.
— Попробую… — Косухин заполошился: — Мне собираться?
— Собирайтесь, — вздохнул старший чекист.
— Я… я… счас! — радостно крикнул Косухин. — Эх-ма, кутерьма! — Видно, очень ему хотелось в Питер.
Поводили Косухина по Ленинграду. Город ему очень нравился. Но не узнал он дома, где господин жил, бриллиант купивший.
Догадались ему показать фотографии всех ювелиров дореволюционного Питера.
Перебирал их, перебирал Косухин, до последней дошел. И тут цокнул языком: «Энтот! Голову на отсечение! Энтот!»
Это была фотография Залевского, поляка по национальности. До революции имел ювелирный магазин на Лиговке. В войну поставлял армии часы и компасы. Разъезжал по Франции, Англии, Швейцарии.