— Благодарствуем, спаситель наш, благодарствуем…
Соколов сунул оружие в карман и исчез в темноте.
На следующий день Еремеев не вышел на работу.
Не появился он и через неделю.
Доменов вызвал к себе Соколова.
— Вы понимаете, что… — и замолчал. Нервно встал из-за стола, торопливо подошел к двери, проверил: плотно ли прикрыта? Потер виски: — Мигрень… Чертова болезнь интеллигентов… О чем это я?
Соколов безмолвствовал.
— Ну, что вы молчите? — взорвался Доменов. — Демонстрируете свои железные нервы?.. Вы понимаете, что мы обязаны заявить в милицию об исчезновении Еремеева?
Соколов пожал плечами:
— Заявляйте, заявляйте…
— А вы уверены, что Еремеева… не найдут?
— Уверен, — равнодушно протянул Соколов и добавил: — А если и найдут, то не узнают, кто это. — Соколов встал, щелкнул каблуками и вышел.
Доменов не остановил его.
Вечеринки у Соколова продолжались. И Доменов, как и раньше, был их душой.
С тех пор он и стал откровенен с Соколовым.
Соколов попробовал снова прислушаться к разноголосью.
— Я не верю в возможность организовать промышленность коллективным рабочим трудом, — сипел проснувшийся Савельев.
— Им никогда ничего не добиться, они же отстранили нас от командования и посадили в кресла главнокомандующих-партийцев, энергичных, но не понимающих ни фига в экономике! — старался перекричать всех Дрожилов, заведующий производственным отделом Уралплатины.
— Во-во! — соглашался с ним главный механик Тарасов. — Каждый из нас вроде доктора у колыбели новорожденного ребенка, но нам от этого рождения никакой радости, мы же не связаны кровью с этим ребенком, то бишь советской промышленностью.
«Совсем не таятся, — отметил Соколов. — А чего им таиться? Знают друг друга не первый год. Тот же Вениамин Тарасов — из семьи золотопромышленников, когда-то служил на приисках своего отца в Кочкарской золотопромышленной компании, знал Доменова. Состоял в стройотряде при управлении инженеров белой Сибирской армии… «Состоял» — слово-то какое, — Соколов усмехнулся, — состоял, а не сражался, как и этот сипящий Савельев состоял управляющим…»
— Хватит разговоров! Надоела политика! Пусть царствуют Тоня и песня! — Доменов с гитарой в руках вскочил на стул: — Тишина, господа, тишина! Мы совсем забыли Тонечку. Вы посмотрите на нее. Как ей скучно с нами! Эх вы, а еще себя мужчинами называем. Тонечка, простите нас. Мы просим вас спеть!
— Спойте, — засипел Савельев.
— Спойте! — попросил еще кто-то.
— Ой, как хорошо! — захлопала в ладошки Тонечка. — А то я хотела уже уходить спать… Что будем петь?
— «Я ехала домой»! — заорал Савельев.
Все смотрели на Тоню. И она преобразилась, прикрыла лицо рукой и запела:
— «Я ехала домой, ду-ша была полна не ясным для самой каким-то новым счастьем. Казалось мне, что все с таким участьем, с такою ласкою глядели на меня… Я ехала домой…»
Тоня пела завораживающе. Все притихли.
А потом Доменов подошел к Тоне поближе, ударил по струнам, встал перед Тоней на одно колено:
— «Милая, ты услышь меня,
Под окном стою
Я с гитарою…»
Доменов смотрел на нее снизу вверх умоляюще:
— «Так взгляни на меня
Хоть один только раз,
Ярче майского дня
Чудный блеск твоих глаз!»
Потом дели хором:
— «Что это сердце сильно так бьется,
Что за тревога волнует мне грудь?
Чей это голос в душе раздается,
Ночь всю томлюсь, не могу я заснуть…»
Хмельная грусть выжимала слезы, а Савельев откровенно плакал:
— Где вы, мои цыгане? Где вы, мои молодые годы?..
Доменов прикрыл глаза, слушая Тоню: «Как Мария поет… Еще лучше Марии…»
Тоне аплодировали долго, она стояла раскрасневшаяся, счастливая.
— Вам на сцену надо, а не сидеть дома, — целовали ей руки.
Разошлись поздно.
Когда Соколов остался с Тоней наедине, глаза ее стали глубокими, задумчивыми. А когда ложились спать, она вдруг заплакала.
— Ты чего, Тонечка? — Соколов нежно погладил ее по плечу. — Что случилось? Ты устала?
Тоня схватила его за руку, прижала к груди:
— Ой, как я устала, ой, как устала! Не могу, не могу, не могу! Ты знаешь, за кого они меня принимают? — рыдала Тоня. — За…
— Знаю, Тонечка, знаю, но потерпи. Совсем немного осталось. Ты же понимаешь, для чего нужна мне эта компания. Доменов везет меня в Москву, в «Клуб горных деятелей», к самому Пальчинскому!
— Когда ты уезжаешь? — перестала рыдать Тоня.
— Завтра, в 16 часов 20 минут, поездом Маньчжурия — Москва. Доменов купил билеты.
— Опять я остаюсь одна, — снова заплакала Тоня. — Как я тут без тебя с ними справлюсь, со всеми?.. С этими?..
Соколов обнял Тоню:
— Справишься. Ты не из таких ситуаций выходила. Ты у меня умница. Потерпи, потерпи, атаманом будешь! Скоро все кончится…
— Ага, скоро… Одно кончается, другое начинается…
— Тонечка, дорогая, прошу тебя, успокойся…
— А ты меня любишь, Коля?
— А ты не чувствуешь? Люблю, конечно. Да еще как!.. Но давай спать. Утро вечера мудренее. Завтра надо собрать меня в дорогу, а потом долго никуда без тебя не уеду.
— Никуда-никуда?
— Никуда.
Тоня обняла Соколова, прижалась к нему, как маленькая:
— Я не буду больше плакать.
— Верю, спи…
В ставни, сквозь щелочку, пролез лунный лучик.
Соколов смотрел на засыпающую Тоню. Непонятное чувство тоски, нежности, тревоги захлестнуло его. Сколько раз они расставались, но такого еще не было. «Старею, — подумал он, — старею!»
Глава двенадцатаяСоколов
В зеркальной двери отражались перелески, поля, речки, полустанки, станции, деревушки, мимо которых проносился скорый.
На переезде в зеркале мелькнула задранная морда испуганной лошади, сивоусый мужик, грозящий с подводы поезду, потом девчушки в длинных маминых кофтах, приветливо поднявшие ручонки.
На столике позвякивала о рюмки початая бутылка коньяка, на салфетках лежали кружочки копченой колбасы, тонкие ломтики ноздреватого сыра, куски домашнего мясного пирога с подрумяненной корочкой.
Доменов и Соколов уютно устроились в двухместном купе международного спального вагона.
— Грешен, люблю удобства, — развалился на диване-полке Доменов, — но разве мы, служители «царя металлов» — так ведь в древности называли алхимики золото? — не заслужили элементарного комфорта? Тем более что наша платина — тяжелее золота, ценнее «царя царей»! Интересно, если алхимики обозначали его символом солнца, как бы они обозначили платину?.. Ох, как в ухе звенит!
— Кто-то вспоминает, — откликнулся Соколов. — А в каком ухе?
— В левом.
— По примете, звон в левом — худой помин.
— Этого мне еще не хватало, — огорчился Доменов. — Кто меня может ругать в Москве? Разве что сам председатель «Клуба горных деятелей» Петр Акимович Пальчинский?
Соколов потянулся к рюмке:
— До сих пор не верю, что он наш руководитель. Ему так доверяет Советская власть, несмотря на прошлое. Он консультирует пятилетние планы…
Доменов удивленно посмотрел на Соколова:
— Вы что, не верите в его идейную убежденность? Он за деньги не продастся. Разве что за миллиарды, которые бы ему дали неограниченную власть на планете, чтобы он смог создать планетарное, всемирное правительство из инженеров и ученых. А к царю и любому начальству у него непочтение с детства заложено…
— Позвольте, позвольте, — прервал Соколов, — а как же его служба Временному правительству? Вспомните газеты 17-го года: «Керенский и Пальчинский», «Кадет диктатор Кишкин и Пальчинский»…
— Меня самого удивило это, но потом я узнал, что он пошел служить февральской революции, идеалы которой Пальчинскому были близки, — возразил Доменов.
— Пожалуй… Настолько близки, что, как писали потом, он один выбежал из Малахитового зала, где сидели министры, — один! — навстречу ворвавшимся в Зимний красногвардейцам. При этом он кричал: «Остановитесь! Дума и Советы договорились!» Его, естественно, арестовали первым.
— Это свидетельствует о его смелости, — с ноткой восхищения произнес Доменов, — о его характере!.. Если бы министры приняли предложение меньшевика Никитина о назначении Пальчинского особоуполномоченным по защите Временного правительства, а не ограниченного жестокого кадета Кишкина, у которого Пальчинский оказался в помощниках, то неизвестно, чем бы все кончилось. Пальчинский один не потерял головы. Он мне рассказывал, как в Белом зале выстроил юнкеров и произнес зажигательную речь. Окончил ее словами: «Умрем, но исполним долг!» И юнкера ответили: «Исполним!» Нет, что ни говорите, Пальчинский мог бы задержать поворот колеса истории…
Соколов вспомнил разрывы снарядов перед Зимним дворцом, снарядов, посланных из Петропавловской крепости, пугающий грохот «Авроры», которая для устрашения била холостым, массу вооруженных рабочих, матросов, солдат и себя — малую каплю гигантской волны гнева, захлестнувшую площадь, и мысленно не согласился с Доменовым: «Будь Пальчинских хоть тысячи, не удержали бы они Зимнего!» Но не стал возражать своему собеседнику.
А Доменов продолжал:
— Пальчинский уже в молодости был на равных со всеми. За границей спорил с большевиком Литвиновым, жившим там под фамилией мистера Гаррисона, и с величайшим провокатором Азефом, и с теоретиком анархизма, геологом и географом Кропоткиным…
— Это с тем Кропоткиным, который признал значение Октябрьской революции, — воспользовался паузой Соколов, — и выступил с призывом к пролетариату земного шара: «Заставить правительства отказаться от мысли о вооруженном вмешательстве в дела России»?.. Ох, как жаль, Вячеслав Александрович, что в противовес Кропоткину мы не можем открыто обратиться к правительствам планеты о вооруженном вмешательстве в дела Советской России. Поддержка извне помогла бы свергнуть Советы в несколько месяцев…