А еще более того жаждал он другой мести. Ему нужен был поручик.
Дом Пелагеи стоял на самой окраине поселка, и временами Агеев слышал доносившиеся из лесу, со стороны кладбища, гулкие залпы.
Еще до ареста, последовавшего на другой день по его прибытии в Казаринку, Агеев узнал от товарищей, что в этом рудничном поселке, расположенном в трех верстах от Торска, остановилась рота карателей и что командиры двух из четырех ее взводов — здешние жители. А командир второго взвода Сергей Макаров и вовсе приходился родным братом председателю рудничного Совета Василию Макарову, с которым Агеев как раз и должен был встретиться, да не успел: за несколько часов до прихода Агеева в Казаринку товарищи спешно переправили Василия в Торск, спрятав его в возу сена.
В арестной камере в одно время с Агеевым оказался рабочий Казаринского рудника, живший через дом от Макаровых, ровесник Сергея и товарищ его детских игр. Вместе и в церковноприходской школе учились. Потом Сергей уехал в Торск, окончил торговую школу и устроился писарем на суконной фабрике Агурова. В самом начале империалистической его мобилизовали и отправили солдатом на фронт. Как уж он там сумел выбиться в «люди», про то в подробностях ничего не известно, только выбился. «Георгия» получил, офицером стал. Карателем. Да где — в родном поселке!
— Тебя-то признал, нет? — спросил Агеев у рабочего.
— Да вроде как нет.
— Не он это тебя? — кивком показал Агеев на рубцы, украшавшие лицо рабочего.
— Не, другой. Пашка Неволин с Подгорной улицы. Мы с имя здорово дрались пацанами.
— Теперь, значит, отыгрался?..
В начале четвертой недели Пелагея окликнула его со двора:
— Касатик, родименький, красные пришли! — и завыла по-бабьи.
Сгинул унтер. Бесследно исчез поручик Макаров. Но не мог Агеев тотчас пуститься следом за отступавшими белогвардейскими частями: слаб был, еще с месяц пришлось поваляться.
Зато потом, почти до самого конца гражданской, охотился он за своим поручиком. Всякий раз стоило во время боя замаячить перед его глазами офицерскому погону, как в Агеева словно дьявол вселялся. С удесятеренными силами прорубался он туда, увлекая за собой взвод, и часто бывало — сталкивался с белым офицером лицом к лицу. Но с Макаровым встретиться так и не довелось.
Под Волочаевкой Агеев был тяжело ранен в голову, и здесь кончилась для него гражданская война. За беспримерное геройство наградили его орденом, но душевного покоя он так и не обрел. В холодном поту, с неровно бьющимся сердцем просыпался он по ночам и уж до самого утра не смыкал глаз, с тоскою думая о том, что время уходит и все меньше надежд остается на встречу с поручиком.
Более всего боялся Агеев, что тот помрет своею смертью, оплаканный родными и близкими. Как человек. Или уже помер, а он, Агеев, ничего об этом не знает и не узнает никогда. Или, о чем еще невыносимее думать, погиб в бою с красными отрядами и похоронен беляками со всеми подобающими герою воинскими почестями.
И вот наконец-то встретились… Позавчера. В бухгалтерии…
— Товарищ Агеев! — оторвал его от тяжких раздумий дежурный.
Вышедший ему навстречу сотрудник ОГПУ был молод. Черные волосы гладко зачесаны назад над крутым высоким лбом. Глубоко посаженные глаза внимательны и строги. Зеленый френч с пустыми петлицами. Синие галифе. Начищенные до зеркального блеска хромовые сапоги.
«Не нюхал еще пороху», — глянув на него, сразу определил Агеев.
Сотрудник ОГПУ, назвавший себя Леонидом Родионовичем Пчельниковым, провел его в длинный узкий кабинет на втором этаже. Вся обстановка здесь состояла из старого письменного стола, стула по одну его сторону, табурета по другую и конторского шкафа.
На письменном столе царил идеальный порядок: по левую руку — телефонный аппарат, посередке — чернильный прибор да стопочка чистой бумаги. Ничего лишнего.
«Не нюхал еще пороху!»
Ошибся Агеев: пороху Леня Пчельников успел-таки понюхать, Правда, не в гражданскую, тогда он был еще слишком мал, а совсем недавно, весной позапрошлого, тридцать второго года, когда участвовал в ликвидации кулацкой банды и был ранен в плечо выпущенной из обреза пулей. К счастью, ранение оказалось легким.
После излечения армейский комитет комсомола и направил его в распоряжение особого отдела ОГПУ, куда еще раньше был откомандирован закадычный его друг Коля Александров. Вскоре из особого отдела Леонида перевели в территориальный орган, на Урал. А Николай… Теперь Леонид даже не знает местонахождения друга.
Тут дело такое — спрашивать не полагается, только и остается, что строить догадки. В позапрошлом году, будучи проездом в Москве, заглянул к его матери. «В командировке Коля», — сказала она, вздохнув. В прошлом году опять заглянул — Коля опять в командировке. Похоже, что и не приезжал еще домой. Мать есть мать: проговорилась Леониду в последнюю их встречу, что получает от сына весточки. Откуда — не сказала. Видать, и сама не знает. Скорей всего, не по почте — с оказией.
В глубине души Леонид завидует другу, чего уж там. И даже иной раз накатывает горькая обида на судьбу: он вот для такой работы почему-то не подошел, а Николая — послали туда, в «командировку». Николая послали, а он — не подошел… Вместе в армии служили, были комсоргами батальонов в одном полку. Но вот Колька где-то там играет в прятки со смертью, а он, Леня Пчельников, оперативный работник ОГПУ, должен сидеть в теплом кабинете за чистым столом, беседовать с гражданами…
Впрочем, у него тоже случаются командировочки, хоть и не такие долгие, как у Николая, но бывает, что и намерзнешься, и наголодаешься, и пуля возле самого уха иной раз просвистит. В такие минуты, конечно, самоанализом некогда заниматься, голова совсем иными мыслями занята. А в кабинетной тиши бывает. Накатывает. Вот как сейчас: внимательно слушает Леонид сбивчивый рассказ Агеева, а сам потихоньку завидует Кольке. И до невозможности хочется самому отправиться в такую командировку…
Нет, Леонид к Агееву — со всем уважением. И к его возрасту, и к его боевому ордену. Чтоб заслужить такой орден, это ж как надо воевать! К тому же еще и подпольщик, и на царской каторге побывал. Сорок четыре года, а как скрутило — совсем старик: все лицо в морщинах, голова и руки трясутся.
— Кузьма Фомич, вы на том заводе, в Увальске, и раньше бывали?
— Бывал, как же! Всякий год раза три по работе туда езжу. Только в бухгалтерию захаживать не случалось, все дела со снабженцами решал. А тут новый порядок ввели: главный бухгалтер на накладных еще должен расписываться. Я им говорю: делать, что ли, нашему главбуху не хрена? Все ж таки пошел — куда денешься. А оно вишь как! Я эт-т сколь за ним, за Макаровым, гонялся, а он рядом сидел! То-то сердце у меня каждый раз, как на завод приеду, побаливать начинало. В прошлом году, помню, вот так же…
— И вы пришли в бухгалтерию… — подправил разговор Леонид.
— Ну да, пришел! — спохватился Агеев. — Их там четверо сидело. Три девахи и мужчина. Я мужчине-то и сунул накладные. Думал, он и есть главбух. Он эт-т голову и поднял, а я как рожу его увидал — меня будто током шибануло: он!.. Все ж таки удержал себя, токо рука все тянулась к заднему карману… У меня в прошлом году маузер отобрали. Именной. Десятизарядный. Прихватывал когда с собой, мало ли что… Ну, показалось как-то, ровно бы Макаров навстречу идет, по другой стороне улицы. Я эт-т маузер выхватил. Стой, ору, белая вошь! И в воздух раза два пальнул… Обознался, еж его задери!.. Жалко маузер. Я и в Москву писал — не помогло… Может, вы посодействуете?..
— Вы этому мужчине в бухгалтерии ничего такого не говорили? О своих подозрениях? — опять осторожно подправил разговор Леонид.
— Ни-ни! — замотал головой Агеев. — Удержался… Так я про маузер… Все ж как-никак память…
— А вам не показалось, что он вас узнал?
— Да откуда ему меня помнить! — Агеев постучал кулаком в грудь. — Сколь он таких, как я, перещелкал! Нет, по роже не видно было, чтоб испугался. Сперва, правда, не хотел подписывать накладные. Не я, мол, главбух. А одна деваха ему и говорит: мол, главбух в Свердловск на весь день уехал, не сидеть же товарищу, мне то есть, до завтрева. Ну, тогда Макаров и подписал…
— Эти накладные случайно не при вас? — поинтересовался Леонид.
— А вот они! — Агеев выхватил из кармана тужурки вчетверо сложенные листки папиросной бумаги и протянул через стол.
— Тут же нет подписи Макарова! — удивленно проговорил Леонид.
— А вот же! — Агеев привстал и ткнул узловатым коричневым пальцем в накладную.
— И… Се… — с трудом, морща брови, стал разбирать Леонид.
— Селезнев! — невозмутимо подсказал Агеев. — Иван Евграфович Селезнев. Деваха, которая за меня вступилась, по имени-отчеству его назвала. А фамилию я у него спросил уж потом, когда он расписался: на кого, мол, ссылаться, если что… Селезневым назвался. Потому-то я к вам сюда и пришел. Сам не решился разоблачать.
— Вы совершенно правильно поступили, что пришли, — горячо похвалил его Леонид. — А сейчас назовите лиц, знавших Макарова.
— Да Пелагея же! — вскинулся Агеев. — Супруга моя. Жива-здорова, придет хоть сегодня же… Сестра его родная как будто в Сызрани проживает. Адрес у меня есть, все хотел съездить к ней, да Пелагея каждый раз отговаривала. Письмо написал — не ответила…
— С сестрой мы пока подождем, — мягко остановил его Леонид.
— Если что, так и в Казаринку съездить можно. Двое суток туда, если поездом. Там таких, которые его рожу подтвердить могут, хоть отбавляй. Сашку Пекарева спросите или Лукерью Воинову… Постойте, да ведь Аннушка тут! Аннушка Савельева! Со мной в одном доме живет! Она в Казаринку тогда следом за мной приходила. Макаров самолично ее допрашивал. Почки ей отбил. Как же, как же! Намедни мы с ней в поликлинике виделись. Плоха она больно, так что лучше бы вам к ней сходить…
— Да-да, разумеется, — покивал Леонид и предупредил Агеева: — Прошу вас, Кузьма Фомич: о вашей встрече с Селезневым пока никому не рассказывайте.