Последние полчаса сна очень освежили его. Ивашкин почувствовал себя отдохнувшим и выспавшимся.
Он встал, огляделся. У колодца было чисто, очаг убран. Что же такое происходит? Отделенный приказывал выполнить работу ему и Корневу, а тот, стало быть, уложил его спать и все, что требовалось, сделал сам.
Теплое родственное чувство к Корневу охватило Ивашкина. Так, наверное, поступил бы старший брат, будь он у него. И ему самому захотелось сделать что-то хорошее, чтобы угодить Корневу.
Тут же рассвело.
«А как же там… вода есть?» — ворохнулась тревожная мысль, и он побежал к колодцу.
Заглянул, напрягая глаза. Внизу тускло поблескивало. Есть, есть вода! Пришла…
— Ну, что, какие новости? — спросил Корнев, поворачивая к нему прокаленное костром лицо.
— Погляди сам, — сказал Ивашкин.
— Да чего уж там… вижу, сияешь, — улыбнулся Корнев, помешивая в котле.
— Нет, ты все же погляди, убедись.
— Как бы каша не того…
— Я послежу, — Ивашкин подошел, поглядел на подернувшиеся серым пеплом угли, на пыхтящую кашу.
От колодца Корнев примчался прыжками.
— Ура, Федька, вода есть! Живем!
Тут и испытал Ивашкин силу тракториста. Корнев приподнял его, закружился, споткнулся обо что-то, и оба они, хохоча, покатились с бархана.
— Что с вами? Чему радуетесь?
Солдаты вскочили. Рядом стоял старший сержант Тагильцев, потирал шею — видно отлежал.
— Вы в колодец гляньте, — сказал Корнев, блестя в улыбке зубами, подталкивая Ивашкина к костру, раз взялся за кашей глядеть, не проворонь, а то пригорит.
Тагильцев так же, как Корнев, свесил голову через край колодца, с полминуты смотрел, потом повернулся к солдатам:
— Ну, вот, сомнения в сторону. Завтрак готов, кашевары?
— А как же. С этим тоже порядок, товарищ старший сержант, — весело ответил Корнев.
Он быстро опустил ведро в колодец, зачерпнул, и столь же быстро, словно не ощущая тяжести, поднял.
— После сна слить холодненькой?
— Не откажусь, — Тагильцев проворно скинул гимнастерку, подставил загорелую спину. — Лей, не скупись.
Глава седьмаяПЕСКИ ЗАПЕЛИ
Тяжеленькая фляжка, наполненная под самый колпачок, оттягивала ремень, холодила бок. Ивашкин шагал вслед за отделенным, то и дело касался ее, взвешивал на ладони. У всех ребят сегодня фляжки тоже были полны. И, что греха таить, Ивашкин испытывал гордость — ведь это благодаря его затее удалось добыть воду. Как и прежде она попахивала, но Корнев нашел средство ослабить противный запах. Он обжарил на костре сухарь, растолок его и бросил в кипящую воду вместе с заваркой. «Фирменный чаек, нигде такого не пивал», — похвалил Бубенчиков.
Даже Герасимов в это утро остался доволен завтраком и чаем без нормы и, как он сам выразился, «помягчел душой». Помягчение произошло, очевидно, еще и по той причине, что Тагильцев освободил его от службы на весь день и поручил готовить пищу, а между делами разрешил поспать в мазанке.
Двумя группами по три человека устроили засады на тропе, ведущей от такыра к колодцу и над лощинкой, тянувшейся к старым могилам. Тропы, как таковой, не было, ею условно именовалось направление, по которому Берды Мамедов привел сюда пограничников.
Первую засаду, на «тропе», возглавил старший сержант, вторую ефрейтор Корнев. Тагильцев почему-то убедил себя, что вероятнее всего нарушители могут появиться здесь. Рассуждал он, как сам себе говорил, элементарно: со стороны границы выйти на колодец здесь ближе и проще по условиям местности, и вряд ли нарушители будут заинтересованы брести по горячим пескам лишний десяток километров, чтобы появиться с другой стороны. Ведь они, размышлял Тагильцев, пробираясь сюда, не рассчитывают на встречу с пограничниками. Поэтому им не резон петлять, путать следы.
Место выбрали удачное, в седловинке между двумя барханами. Несколько разросшихся кустов саксаула надежно прикрывали засаду, а сами пограничники хорошо просматривали и «тропу», и всю впадинку с колодцем и мазанкой, и даже позицию, занятую нарядом Корнева. Кусты, хотя и слабо, но все же защищали от солнца.
А оно повисло прямо над головой, казалось, остановилось и так нещадно жгло, словно задалось целью испепелить две маленькие группки людей, затерявшиеся среди высоченных барханов.
Ивашкин лег в короткую жиденькую тень, отбрасываемую кустом, высматривал указанные ему сержантом ориентиры. Он находился в приподнятом настроении. И было отчего: в колодце появилась вода. Это раз. За ночь отлично выспался, отдохнул. Это два. Угодил в наряд вместе с отделенным командиром. Порядочное время такое почему-то не получалось, а теперь они лежали под кустиками, почти касаясь друг друга ногами, и вели наблюдение. Это три.
С ними находился еще Елкин, но Тагильцев сразу разрешил ему подремать. Не ахти какое удовольствие спать на жаре, однако можно, тем более под присмотром старшего наряда. Чем он немедленно и воспользовался.
Вновь, как и ночью, присматриваясь к барханам, Ивашкин видел, что пески не мертвы. Изредка перед ним пробегали легкие шустрые ящерицы. Прилетели и сели на ветки поблизости две птички, очень похожие на воробьев. В отличие от тех юрких, вездесущих птах у этих сверху на головках и на спинках перья были с желтизной, хвостики подлиннее. А чирикали они как заправские воробышки, будто вели о чем-то очень деловой и оживленный разговор.
— Товарищ старший сержант, не знаете, что это за птички? — спросил Ивашкин и смутился.
Черт знает, с какими пустяками полез к командиру в то время, когда надо быть особенно внимательным, не отвлекаться от наблюдения на посторонние дела.
— Это самые настоящие воробышки. Как все воробьи на свете. Здесь они называются саксаульными. Есть еще сойки саксаульные. Быстрые такие, без конца снуют по барханам.
— Непонятно, как они тут выживают. Без воды-то они тоже не могут существовать, — покачал Ивашкин головой.
— В природе, брат, все очень разумно организовано. Здесь вся живность приспособилась к жаркому и сухому климату и живет не тужит. Хотя, может быть, и не всякое живое существо им довольно, — Тагильцев показал рукой на вершинку сухого саксаула, за которую крепко уцепилась кривыми лапками крупная ящерица. — Вот эта «красавица», например…
По виду обычная ящерица, но с кожей грубой, покрытой крупными чешуйками, под нижней челюстью толстая складка, странная зверюшка вперила открытый взгляд прямо в огненный шар и глядела не мигая. Она и не шевелилась, словно была неживая.
— Может, ей и в такую жару холодно? Вот она и взобралась поближе к солнцу, чтобы погреться, — сказал Ивашкин.
— Совсем наоборот, — усмехнулся старший сержант. — Местные жители говорят, будто эта ящерица-агама, глядя на солнце, посылает ему свои проклятия за то, что оно сжигает на земле все живое.
— Любопытно. Чего только на свете не бывает, — Ивашкин повернулся к отделенному. — Вам позавидовать можно — так хорошо знаете здешнюю местность.
— Послужишь с мое, тоже будешь знать. Про агаму мне рассказал Берды Мамедов, когда вместе были в поиске, шли по следу нарушителя. Он замечательный следопыт, — Тагильцев сдвинулся немного в сторону, приподнялся. — Разговорились мы с тобой, а ведь надо наблюдать.
— Я со своего сектора глаза не спускаю, все барханы пересчитал. Только там никого… — в голосе Ивашкина словно бы обида прозвучала — упрек принял на свой счет.
Но молчал он недолго, минут через десять заговорил снова:
— Вот вы домой с медалью вернетесь. А за что вы свою «Отвагу» получили?
— Дотошный ты парень, — Тагильцев с любопытством посмотрел на Ивашкина, будто повстречался с ним впервые и только сейчас узнал эту черточку в его характере — любознательность.
По веселому блеску глаз Ивашкин видел, что отделенный не осуждал его за такую настойчивость, а вроде бы даже был доволен ею.
— Про медаль расскажу как-нибудь в другой раз. Возвратимся на заставу, тогда.
Вот и поговорили. Все, о чем хотел Ивашкин спросить у старшего сержанта, спросил. И ответ получил.
Размышляя, он заметил, как вдалеке мелькнули две человеческие фигуры. Он сразу же доложил об увиденном Тагильцеву.
— Вижу. Молодец, Ивашкин. Толкни Елкина, — сказал старший сержант, снял пилотку, поднял ее дважды над головой — подал сигнал Корневу: «Появились двое неизвестных, быть наготове!»
Встрепенувшись от толчка Ивашкина, Елкин открыл глаза.
— Так это же наш капитан! Начальник заставы идет к нам, — обрадовался Ивашкин и приподнялся.
— Тихо, ребята. И чтоб ни единого звука, ни шевеления, — приказал Тагильцев и сам замер, не спуская глаз с приближающегося капитана Рыжова.
А тот прошел мимо и остановился на скате бархана, обращенного к колодцу. Сняв фуражку, вытер лоб платком, обвел взглядом лежавшую перед ним котловину. На лице его можно было прочитать явное разочарование и досаду: неужели он ошибся и пришел не на тот колодец, на который послал Тагильцева? Он обернулся, поглядел на свои следы, очевидно, ему пришла в голову мысль о том, что по пути ему встречались отметки, по всей видимости оставленные Тагильцевым. Тогда непонятно, куда подевались пограничники, где сам старший сержант? Почему никто не встречает?
По крайней мере, так перевел для себя Тагильцев мелькнувшее на лице начальника заставы беспокойство. Затягивать далее было нежелательно и, чуть приподнявшись над укрытием, Тагильцев негромко позвал:
— Товарищ капитан!
Мгновенно обернувшись, Рыжов увидел старшего сержанта, лежавшего под саксауловым кустом. Чутьем опытного командира и бывалого пограничника он сразу же оценил завидную сноровку и тактическую хитрость отделенного — окажись на месте пришедших нарушители границы, они тут же попали бы в невыгодное положение.
Рыжов прилег рядом с Тагильцевым, а тот отдал рапорт:
— Товарищ капитан, пограничный заслон выполняет боевую задачу по охране колодца. За время несения службы нарушителей границы не обнаружено.
Капитан окинул взглядом нависшие над впадиной крутые, как египетские пирамиды, барханы, крохотную мазанку, спросил: