— Чабаном работаете? — спросил Бубенчиков.
— Ёк, — ответил старик и стал пояснять, что раньше был он и чабаном, но теперь сторожит верблюдов.
Солдатам стало жаль старика. Сами они лишь несколько часов шли по пескам, но измотались изрядно, а он уже двое суток кружил по барханам в совершенном одиночестве. И совсем он не богатырского сложения, как показалось Ивашкину на первый взгляд. Скорее, он, этот старик, был каким-то домашним в своем до ветхости истасканном чекмене, с седенькой бородкой. Если бы ему еще холщовую сумку через плечо с краюхой хлеба и бутылкой молока, заткнутой чистой тряпочкой, да мочальный кнут в руку — ни дать, ни взять пастух деревенский, что каждое утро прогонял коров по улице мимо избы Ивашкина.
Есть ли у него какой-нибудь документ? Нет, уважаемые воины, никаких бумажек у него нет. Зачем в песках документ? Показывать его здесь некому, а если встретятся чабаны, они знают его, он знает их.
— Берды Мамедов вам знаком? — Ивашкин искал возможности, чтобы досконально убедиться в правдивости сведений, высказанных стариком.
Кто не знает бригадира Мамедова, хотя он и из другого колхоза! Все знают, человек известный, на войне был. Берды Мамедов еще молодой человек, а туркмены почитают его как всеми уважаемого аксакала.
Стало быть, все правда. Да, а не на тех ли верблюдах, которых разыскивает старик, нарушители приехали на колодец? С языка Ивашкина чуть не сорвался этот вопрос… Нет, об этом с ним говорить не стоит. Пусть он идет себе. Наверное, в ауле его встретят упреками — попусту пески мерял.
Стой-погоди, Ивашкин! Старик сказал, ходит в песках двое суток, а чем же он питается? Никакого припаса у него не заметно. Не святым духом сыт.
Подумав об этом, Ивашкин сказал старику, мол, идут они на колодец, там люди находятся. Пусть и он шагает за ними. На колодце его накормят, чаем напоят. Оттуда до аула он скорее доберется, потому что есть прямая дорога.
— Якши, якши, — согласно кивал старик.
Ай да умница Ивашкин, нашел предлог. Старику посочувствовал, поди-ка, намотался, годы-то немолодые. А себя подстраховал — еще раз и окончательную проверку ему устроит.
Пошли рядом. Правда, старика между собой держали. Ивашкин моргнул Бубенчикову, чтоб на всякий случай присматривал.
По такыру идти было легко. И дорогу теперь искать не приходилось. Машина, на которой они ехали на днях сюда, раскрошила корочку сухого ила, а ветер сдул его. След, хотя и слабо заметный, все же остался.
Ивашкин прибавлял шагу. Мысленно он возвратился на колодец, в свое отделение, и думал о Тагильцеве, о том, как ему тяжело, и поэтому надо торопиться. Но тут старик начал отставать, и Бубенчиков сказал ему:
— Бабай, мы спешим, ты бы тоже пошевеливался.
— Может, он отощал. Двое суток в пустыне — не шутка, — высказал предположение Ивашкин.
Достав из кармана сухари, Бубенчиков предложил их старику. Но тот отрицательно покачал головой.
— Без воды не разгрызешь? Извини, воды нет.
Посмотрев на старика, он удивился неожиданно происшедшей с ним перемене. Лицо его почему-то посерело, словно на него пала тень. Из-под надвинутой на лоб папахи диковато поблескивали глаза.
«Что с ним? Не может быстро идти? Ну, ясно, не молодой. Отпустить его, что ли? — подумал Бубенчиков. — Надо Федьку спросить».
Но спросить ничего не успел. Широко расставив ноги, оскалив крупные желтые зубы, старик неожиданно занес над Ивашкиным свою тяжелую палку.
— Федька! — крикнул Бубенчиков.
Ивашкин обернулся, вскинул автомат и нажал на спуск. Пули веером сыпанули над головой старика, вышибли у него из рук палку.
— Ты чего… ты что задумал? — повторял Ивашкин, наступая на старика, а тот пятился, не сводил с него злого взгляда и молчал.
— Гад он ползучий, вот кто! — кричал Бубенчиков. — А я ему еще сухари предлагал.
— Обыщи его, да поскорее, — хмуро распорядился Ивашкин, не опуская автомата.
Действительно гад, иначе на назовешь. Оборотень. Поначалу улыбался, а тут… Ударь он палкой, убил бы.
Распахнув на нем чекмень, Бубенчиков нащупал за опояской узкий длинный нож.
— Как он эту секиру в ход не пустил, — дивился он длине и остроте кинжала. — Таким человека насквозь проткнуть — пустяк… Больше ничего нет.
— Давай — вперед! — Ивашкин двинул стволом автомата, показывая старику, куда идти.
Шагал тот еле-еле, и сколько солдаты не понукали его, резвости не прибавлялось. Километра через два сел как истукан и, вроде глухого, вовсе перестал реагировать на требования пограничников.
— Что же, на себе его переть? Нам и не поднять этакую колоду, — возмутился Бубенчиков.
— Связывай ему руки, да как следует, — приказал Ивашкин.
Бубенчиков снял со старика пестрый ситцевый пояс, завел ему тяжелые и, чувствовалось, сильные руки за спину, дважды перехлестнул и стянул тугим узлом.
Ивашкин отозвал его в сторонку, сказал:
— Значит, так… Ты останешься со стариком. Не давай ему вставать, пусть сидит. Стереги пуще глаза. Я побегу на колодец. Другого выхода у нас нет.
Бубенчиков не сразу нашелся, что ответить. Ивашкин понял его — оставаться один на один посреди пустыни с человеком, показавшим явно бандитскую хватку, было страшновато. Старик коварен, по-житейски более опытен, чем он, начинающий пограничник. Но другого выхода не было.
Ивашкин выгреб из кармана сухари, подал Бубенчикову. Это было все, чем он мог сейчас поддержать товарища.
— Как без воды быть? Солнце вон припекать начало, — растерянно проговорил Бубенчиков.
— Потерпи, Сережка. Самое большее, через час добегу до колодца. Стереги этого… — махнул рукой на старика и побежал.
Бубенчиков, наблюдая за стариком, косил глазом на удалявшегося Ивашкина. Скоро его фигура растворилась в струящемся над землей мареве.
Временами Ивашкину казалось, что он больше не сделает и шага, но, повинуясь чувству долга, продолжал и продолжал бежать. И сколь велика была его радость, когда увидел катившую ему навстречу машину. Разумнее было бы остановиться и подождать, но он, как заведенный, продолжал трусить ей навстречу.
Машина остановилась, подняв облако пыли. С подножки соскочил капитан Рыжов.
— Ивашкин, что случилось? Почему ты один?
Голос капитана показался слабым, Ивашкин едва расслышал его, может быть, уши заложило, потому что кровь суматошно стучала в висках.
— Товарищ капитан… — Ивашкину хотелось доложить четко, по-уставному, но его почему-то покачивало, земля уходила из-под ног, и он больше ничего не мог выговорить, достал из кармана донесение и отдал начальнику заставы.
Пробежав глазами записку, Рыжов ухватил Ивашкина за руку, подвел к кабине и подтолкнул на сиденье. Сам снова встал на подножку и машина, развернувшись, помчалась обратно. За несколько минут, пока ехали, Ивашкин отдышался, глотнул воды из фляжки, протянутой ему водителем, и коротко рассказал капитану о происшедшем за минувшую ночь.
— Говоришь, плохо Тагильцеву?
— Тяжко. Плечо-то простреляно, — подтвердил Ивашкин.
А когда капитан узнал о задержании подозрительного старика и о решении старшего наряда, похвалил:
— Правильно поступил, по обстановке.
Возле колодца грудились овцы, стояли две арбы на больших колесах, неподалеку паслись верблюды. Лаяли собаки, блеяли овцы, скрипел блок для подъема воды, кричали чабаны у желоба на бестолковых, рвущихся к водопою животных — все эти звуки сливались в сплошной гомон.
— Шумно у вас, — сказал Ивашкин. — А на нашем колодце — тишина.
— Тишина, говоришь? — машинально отозвался капитан. — Ладно, поедем, посмотрим, что там за тишина такая необыкновенная…
Он по тревоге поднял пограничников, отобрал семерых, приказал садиться в машину. В самый последний момент подоспел Берды Мамедов — он только что появился со своей отарой. Узнал о событиях в отделении старшего сержанта Тагильцева и сразу к Рыжову, не нужна ли его помощь.
— Даже очень необходима. Если можешь, поедем с нами. Надо старика одного опознать, ссылается, дескать, знает Мамедова, — предложил Рыжов.
— Какие разговоры, дело прежде всего, — Берды полез в кузов.
Ивашкин уже сидел там, привалившись спиной к кабине, отдыхал. Очень хотелось скинуть сапоги, дать охолонуть прямо-таки горевшим ступням. Но он стеснялся своего бывшего отделенного Воронова, сидевшего тут же. Ведь не утерпит, упрекнет Ивашкина. Никто не разувается, а ему, видите ли, подавай особые условия. Вот и сиди, не нарушай порядок. Возможно, сержант и не стал бы всего этого говорить, знает, какой путь пришлось преодолеть солдату, но просить у него разрешения Ивашкин все же не решился.
Прибежал старшина, подал ему два котелка с кашей, сунул ложку, хлеб, коротко сказал:
— Поешь, пока будешь ехать. Другой котелок Бубенчикову, пусть подкрепится.
— Спасибо.
— Ты хлебай, благодарить будешь после.
Сначала есть не хотелось, даже думать о еде не мог, а как отправил в рот ложку-другую каши с мясом, аппетит проснулся. Пока доехали до Бубенчикова, свою порцию прибрал и хлеб съел, горячим чаем из фляжки запил.
Поел и почувствовал, как слабость разлилась по телу. Ноги ныли, в глазах была резь, словно их песком запорошило.
Появлению начальника заставы с пограничниками и возвращению Ивашкина Бубенчиков обрадовался необычайно. Он взял котелок с кашей, ел, толкался от одного к другому и говорил не умолкая. Как они шли ночью по барханам в неизвестность и все же вышли почти верно, после старика задержали, и он потом охранял его и думал, добежит ли Федька до колодца… Солдаты слушали с пониманием — парню требовалась разрядка — и только сержант Воронов поморщился:
— Не стрекочи, как сорока… Тут серьезное дело, а ты…
Дело было, конечно, не шуточное. Берды Мамедов сказал капитану Рыжову, что старика он встречал. Слышал, живет тот в соседнем ауле одиноко, присматривает за колхозными верблюдами, но больше промышляет охотой. Случается, уходит из дому на двое-трое суток и бродит по пескам. Старик же, как выяснилось, Мамедова в лицо не знал, но много слышал о нем. Он сразу же кинулся к начальнику заставы: почему его задержали? Это незаконно. Солдаты чуть не убили его.