Но, в конечном счете, все же не это удерживало Ивашкина, а совсем другое, о чем он никому, ни за какие коврижки не сказал бы. Самому-то себе и то с трудом верил. Может быть, и обманывал себя в чем-то, фантазировал, сочинял то, чего на самом деле и не было.
Так что же это такое? Только не что, а кто. Вот такую существенную поправочку требуется внести. От этой поправочки сладко заныло у Ивашкина в груди. Припомнилось, как все началось. Наверное, у всех по-разному это начинается, у него же началось так.
Как-то приметил он, что Катюша Рябова, деревенская почтальонша, больно часто стала забегать в правление колхоза. Почта-то в этом же доме была, в бывшем поповском особняке, через стенку. Газеты и письма в деревню обычно привозили после обеда. Катюша до вечера разносила их — и, казалось бы, ступай домой. А она обратно в правление ладила, вроде дела у нее там еще оставались.
Сначала Ивашкин не придавал значения ее появлению, а потом обнаружил: сядет она в уголке и поглядывает на него. Поднимет он осторожно голову от бумаг, сдвинет в сторону счеты и вдруг встретится с ее взглядом. И ведь что любопытно-то, она не отведет своих призывно мерцающих глаз, а Ивашкин вспыхнет, даже ушам жарко станет. Спросил однажды вдруг севшим голосом:
— Чего тебе?
— А ничего. Чудной ты… — рассмеялась, как монетки по полу рассыпала, напоследок обожгла его взглядом и убежала.
И задумался Ивашкин. Придя домой, долго разглядывал свое отражение в старом, изрядно потускневшем настенном зеркале, трогал весьма невыразительные брови неопределенного цвета, поглаживай пушок на верхней губе, расправлял гребешком непослушные светлые вихры, зачесывал их по последней городской моде назад. Ничего чудного, правда, в своем виде не наблюдал.
— А ведь вырос ты, Федянька, — неожиданно подошла к нему мать и прислонилась щекой к его плечу. — Совсем большой стал, вытянулся на голову выше меня. И на отца-то как похож… вылитый отец. Он тоже все перед зеркалом прихорашивался, как молодой петушок перышки расправлял.
Говорила, улыбалась, а сама передником слезы промокала.
Положим, к зеркалу он подошел впервые. Ну, да ладно, не в этом соль. Взгляд Катюшин не давал ему покоя, ищущий взгляд, ожидающий чего-то. А он, голова с ушами: «Чего тебе?»
По-иному, нежели раньше, взглянул на Катюшу. Не просто как на девчонку годом младше его, тоже после семилетки оставшуюся в деревне. Связал этот свой взгляд со словами матери, что вырос он. Словно наяву увидел Катюшу с сумкой, набитой газетами. Из-под вязаной пуховой шапочки волнистые волосы до плеч, из-под полуопущенных ресниц веселый взгляд черных быстрых глаз. Щеки в румянце, у переносья крапинки веснушек. И вся она такая крепенькая, ладная, не гнется под тяжестью сумки. Быстро шагает от избы к избе стройными ногами в резиновых ботиках.
Почувствовал Ивашкин, как сердце его застучало гулко и беспокойно.
Потом дня четыре не приходила Катюша в правление. Он видел ее только издали. Подумал, нагородил в мыслях черт знает что, на самом-то деле ничего нет и не было. Потом другая сверкнула мысль: ты сам пойди на почту, не жди, не вынуждай девушку совершать поступки, на какие решиться ей не просто.
Пошел, и предлог отыскался, мол, мать за конвертами послала. А глаза-то, видно, выдали его. Причем тут конверты? Да и у Катюши на лице было написано — не напрасно он пришел.
Вот так у него начиналось. Потом-то вроде проще стало. Проще ли, если и теперь дня не проходит, чтобы он не вспомнил Катюшу, ее голос, ее слова, прикосновения ее рук, нежные и тревожащие, провожания до первых петухов, хотя до дома, где она жила, ходу пятнадцать минут.
Все письма от Катюши, а их уже порядочно пришло, носит в кармане гимнастерки. Жаль, карточки пока не прислала, никак до деревни фотограф не доедет. Спрашивает иногда, как, дескать, тебе служится, Федя?
Коснулся кармана, потрогал пухлую пачку писем. Захотелось достать последнее, на прошлой неделе полученное, еще раз почитать, хотя и помнит каждую строчку. Нет, нельзя отвлекаться от наблюдения.
Поднял бинокль, окинул взглядом сильно приближенные оптикой барханы, каждую складку местности словно бы руками ощупал. Спокойно повсюду. Может, и не было на границе никакого прорыва, просто кто-то ошибся. Случаются же ошибки, неопытный солдат примет за следы какие-нибудь старые отпечатки, оставленные зверем. Но почему до сих пор не возвратился старший сержант Тагильцев?
Как служится Ивашкину? Что тебе ответить, милая Катюша? Он сам, кажется, толком не разобрался в своей службе, одно знал определенно — что-то в ней для него не заладилось. И оттого испытывал неудовлетворение ею и недовольство собой. Естественно, эти мысли не для Катюши, незачем ей знать о его сомнениях. Ему прежде самому надо все до конца понять.
Призыва в армию он ждал, много думал о военной службе, хотя и не знал, чем она «пахнет», ибо в натуре, так сказать, армейской жизни видеть ему не пришлось.
Деревушка их в лесной глуши затерялась, от нее до железной дороги больше сотни верст. Ивашкин стеснялся такого факта — паровоз, настоящий, пыхающий дымом и паром, он впервые увидел, когда его призвали, — но факт этот из биографии не выкинешь. Так уж получилось, за свои восемнадцать лет он всего пяток раз бывал в районном центре, который тоже отстоит вдалеке от железной дороги.
Тихо жил Ивашкин до службы, и работа у него была тихая. А тут сразу такое навалилось. Тряский вагон, шумные станции, большие города, многолюдье. Всю страну нашу великую с севера на юг пересек и оказался аж на самой границе.
На учебном пункте пограничного отряда жизнь пошла крутая. С раннего утра до позднего вечера время расписано по минутам. Как вскочил, так и закрутился, вроде заведенный. Зарядки, тренировки, занятия в поле, уборки лошадей. Вздохнуть некогда.
Ну, это полбеды. И в такую жизнь стал Ивашкин втягиваться. Он ведь не какой-нибудь изнеженный маменькин сынок, а деревенский парень, к работе привычный. И в желании постичь солдатскую науку ему не откажешь, грамотешка его для этого тоже подходящая, семь классов все же не мало. Рядом с ним служили иные ребята, какие и такого образования не имели.
А беда-то подкатила с другого бока. То, что произошло с ним, Ивашкину показалось именно бедой. Может быть, он и преувеличивал, оценивал происшедшее слишком сурово.
Перед окончанием учебного пункта молодых пограничников подняли по тревоге, посадили на автомашины и выбросили на границу. На участке одной из застав солдат ночью поставили цепочкой на расстоянии ста пятидесяти — двухсот метров друг от друга.
— Участок тебе под охрану невелик дан. Но важен. Курсируй от того куста до этого бархана. Словом, выполняй обязанности часового границы. Сверли глазами темноту, востри уши. Чтоб и мышь не проскользнула, не то что нарушитель, — сказал Ивашкину старшина заставы, широкоплечий, кряжистый, усатый и густобровый. Он и разводил пограничников по участку, каждому говорил слова, которые касались только того, кому предназначались, и в то же время имели значение для всех.
На Ивашкина, поставив ему задачу, он поглядел вроде бы с удивлением, подождал минуту, спросил, вздернув густые брови:
— Что же ты молчишь, парень? — Разве не понял свою задачу?
— Как не понять, понял, — запоздало ответил Ивашкин, досадуя, что забыл, как надо отвечать командиру.
— Ну, то-то, — старшина качнул головой, тая усмешку под густыми усами, тронул их согнутым указательным пальцем и пошел дальше.
Пограничники двинулись за ним, а Ивашкин остался на вверенном ему под охрану участке.
Сверлить взглядом особенно было нечего. Ночь стояла светлая, высоко в небе висела полная луна. Лишь изредка ее закрывали облачка и тогда на землю ложилась тень. Ивашкин начал «сверлить», но все равно ничего не мог разглядеть. Радовался, когда облачко уходило.
Сильно переживал Ивашкин, хотелось, чтоб у него все получилось, как надо. Считай, он впервые был в самостоятельном и настоящем наряде по охране границы. Правда, получилось все как-то неожиданно, спешно, и пограничный наряд скорее походил на оцепление. Но каким бы ни был наряд, все происходило на границе, и боевую задачу ему поставили самую настоящую. Все это для Ивашкина значило очень многое. Он уж, дай бог, сколько всего про границу наслушался, и на политзанятиях, и от старослужащих пограничников. Потому ожидал немедленного появления нарушителя, которого надо будет задержать, как учили на занятиях.
Но над границей застыло безмолвие, не слышалось ни птиц, ни движения какой-либо живности, букашек в траве, и самой травы тоже не было, под ногами шуршал песок. Эта тишина и то, что Ивашкин остался совсем один, вдруг породили в душе беспокойство, неизвестно отчего начала расти тревога.
Прошло, наверное, часа два со времени заступления Ивашкина в наряд. Свои двести метров он прошел из конца в конец несколько раз, ничего подозрительного не обнаружил. На своем пути заприметил несколько кустиков, запомнил их и встречал при очередном обходе участка как старых знакомых.
Снова померкло. Поднял голову, отыскивая за плотной завесой светлый кружок луны. Он едва просвечивал сквозь огромную тучу, которая наползала из-за горной гряды, наверное, из-за границы. Скоро она обложила все небо, и густая, непроницаемая мгла легла вокруг. Ивашкину почему-то стало очень одиноко.
Подул ветер, зашелестели кусты. Ивашкин поежился, думая с жалостью о себе, ему казалось, он беззащитен перед темнотой и ветром, разухабисто дующим по пустыне. Вспомнилось, как часто из своей деревни он ходил в лес, особенно в летнюю пору, по грибы и ягоды. Случалось, оставался в тайге и на ночь, попадал в грозу. Но совсем не пугался леса, не опасался быть там в одиночестве, каждое дерево служило ему защитой, стерегло его.
А здесь, посреди песчаной равнины, было неуютно, порывы ветра били в грудь, в лицо летели песчинки и больно секли щеки. Какие-то тени расползались по барханам, колыхались, тянули к нему длинные мохнатые лапы. Где-то совсем рядом, по другую сторону ближнего бархана, кто-то заскулил, затявкал, потом жалобно, как ребенок, заплакал. После он узнал — это скулили шакалы, звери внешне похожие на волков, но гораздо мельче их, не опасные для человека. Но тогда этот вой встревожил Ивашкина не на шутку.