Ему начинало казаться, что пограничники уже снялись с постов и ушли, а о нем по непонятным причинам забыли, оставили на границе. Он решил проверить, так ли это, пошел в ту сторону, где должен был находиться соседний часовой. Но не обнаружил его.
Тогда он присел под куст саксаула, уткнул голову в колени, отчаяние охватило его.
Негромкий знакомый голос вывел Ивашкина из оцепенения.
— Кто тут? А, это ты, Ивочкин, кажется, так твоя фамилия? Почему ты не на своем месте?
— Рядовой Ивашкин моя фамилия, — он вскочил, вытянулся перед старшиной, не зная, что еще сказать.
— Извини, не успел запомнить всех новеньких. Так что у тебя стряслось, рядовой Ивашкин?
— Да я так… мне показалось… Хотел у соседа узнать, сколько времени, — бессвязно бормотал Ивашкин.
— Ладно, пойдем обратно. До рассвета уже недалеко, а с рассветом конец службе в наряде, — старшина сказал, чтобы Ивашкин следовал за ним, и продолжал: — До утренней зорьки мы вместе с тобой побудем. Служба пограничная — тревожная, но очень нужная. Поэтому втягивайся, привыкай, парень. На первых порах я тоже тушевался, а со временем все в норму вошло. Поживей будь, понапористее…
Шагая за старшиной, Ивашкин чувствовал: усач прекрасно понял его состояние и точно знает, почему он ушел в сторону от своего участка. Стыд-то какой… Он скоро увидел знакомый бархан и куст. Старшина тихонько сказал:
— Когда темнота густеет, лучше залечь и наблюдать снизу.
Ивашкин лег рядом со старшиной. Действительно, на фоне неба сразу разглядел и гребни барханов, и кусты. Вроде бы и темнота расступилась, и Ивашкин сообразил, что теперь к нему никто незамеченным подойти не сможет. И на душе сразу полегчало.
На заставе молодых пограничников задержали почти на неделю, потому что все это время обстановка оставалась сложной. Ивашкин исправно ходил в наряды, но в службу втягивался все-таки с трудом. Один из старослужащих, парень молчаливый и видать желчный, сказал:
— Вяловатый ты… или робкий. Таким на заставе делать нечего. Робких граница не жалует.
Его слова услышал старшина, дернул усами, сердито поглядел на пограничника, обронил:
— Не то плетешь… Тебе бы ободрить молодого солдата, поучить его службе, свой опыт передать, а ты коришь его.
Но и после слов старшины Ивашкин облегчения не почувствовал.
В конце недели на левом фланге, почти на стыке с соседней заставой, были задержаны нарушители, и обстановка разрядилась. Но прежде чем молодые пограничники уехали к себе на учебный пункт, их собрал начальник заставы и рассказал о задержании.
Слушал Ивашкин и думал, как все-таки просто произошло задержание, будто по заранее разработанному плану.
Двое пограничников лежали в секрете. В самое темное время неподалеку от себя они услышали легкий шорох, а потом и разглядели силуэты двух неизвестных. Старший пограничного наряда приказал своему напарнику держать их на мушке, а сам по-пластунски зашел им в тыл и отрезал путь отхода обратно к границе. Оказавшись за спинами нарушителей, окликнул: «Стой, руки вверх!» Один из лазутчиков мгновенно отпрыгнул в сторону и побежал, пытаясь обойти старшего наряда. Но тот из карабина произвел предупредительный выстрел в воздух, а вторым по ногам свалил убегавшего. Другой, нарушитель залег и открыл пальбу. Но так как пограничники умело применялись к местности, они ловко ушли из-под огня, подобрались к лазутчику и обезоружили его.
Вот так два пограничника задержали вооруженных врагов. Пока начальник заставы рассказывал, парни, сидевшие в первом ряду, краснели от смущения, возбужденно потирали руки, не зная, куда их девать. Видимо, тут, под взглядами своих сослуживцев, они волновались и нервничали больше, чем в момент встречи с нарушителями. Ничем особенным ребята от Ивашкина не отличались, ни ростом, ни телосложением.
Хотел ли он быть на их месте? Еще как хотел. И чувствовал в то же время, что много еще ему надо было солдатской каши съесть, пота пролить, мозолей натереть, чтобы с теми двумя парнями сравняться.
Мечтал после учебного попасть на заставу к старшине-усачу, уж больно понравился тот ему. Но был направлен на резервную заставу при пограничной комендатуре. Задача резерва известна. Где-то на линейной заставе обстановка осложнилась, поспешай на помощь. На каком-то участке развернулся поиск нарушителей, — крой туда, резервная. Кто может позавидовать такой жизни? Конечно, не каждый день и даже не всякую неделю резко меняется обстановка. Но беспокойство постоянное. Мало приятного сидеть, как на иголках.
Надо сказать, Ивашкину выезжать по тревогам не приходилось. Возможно, начальник заставы капитан Рыжов знал о происшествии, случившемся с ним в первый его выход на границу и проявлял, некоторую осторожность, не желал рисковать. Ведь резерв чаще всего выбрасывался на «горячую точку», в дело вступал с ходу. Потому ребята в него подбирались знающие, решительные, смекалистые. Ивашкин не мог похвалиться, что у него таких качеств в избытке.
Видимо, не случайно начальник заставы постепенно втягивал его в службу, назначая часовым. Часовой, известно, фигура тоже ответственная. Заставу охраняет, личный состав, оружие и прочее. И бдительным должен быть, и мужество от него требуется. Из истории пограничных войск Ивашкин знал, что часовые спасали заставы от внезапного нападения, совершали боевые подвиги, жизни отдавали в схватках с врагом. Это так. Но все же…
Что будет он рассказывать о службе, возвратившись в деревню? Чем Катюшу свою удивит и обрадует? Выходило, пока ничем.
…Из-за барханной гряды вывернула конная группа. Ивашкин сразу узнал своих. Впереди ехали комендант погранучастка майор Квашнин и начальник резервной заставы капитан Рыжов. Во дворе комендатуры, стряхивая пыль с гимнастерок, офицеры направились в штаб, а пограничники повели расседлывать лошадей.
Что же, выходит, нарушителей не задержали? Ясное дело, если бы задержали, привели бы с собою.
А это кто по тыльной дороге пылит? Разглядел юркую легковушку. Крутанул ручку телефона, доложил дежурному: машина из погранотряда. Уже возле штаба Ивашкин узнал в приехавшем, слегка прихрамывающем офицере начальника штаба подполковника Копылова.
Подумалось, начальник штаба зря не приедет. Видать, что-то не получилось в этом поиске.
Глава втораяНОЧЬЮ ТЕМНОЙ, ВЕТРЕНОЙ
Ужинали молча, торопливо и без какого-либо интереса к пище. Ложками работали механически, от предложенного чая отказались. Последнее казалось просто необъяснимым: ведь солдаты весь день пробыли на солнцепеке.
Ивашкину не терпелось заговорить со старшим сержантом Тагильцевым, узнать, как прошел поиск. Он уже пытался спрашивать об этом у пограничников, но один буркнул что-то вроде, отвяжись, не до тебя, другой молча развел руками, мол, чего рассказывать.
Для Ивашкина, пожалуй, выпал первый такой унылый вечер за всю службу на резервной заставе. И ужин безрадостный, а он-то всегда здесь проходил оживленно, с шуточками, смехом. Да и понятно почему. Позади день службы, занятий, хозяйственных работ, впереди — личное время. Пусть это всего час или и того меньше, но этим временем ты волен распорядиться по своему усмотрению. Желаешь, гоняй мяч, не хочешь играть в волейбол, садись за шахматы или уединяйся, перечитывая письма из дому, пиши ответные. Да мало ли найдется дел. Книжку почитать, журнальчики полистать или просто помечтать, унестись в мыслях в родной край.
За ужином наступала общая раскованность, а острословы да любители анекдотов старались вовсю. Этих, как говорится, хлебом не корми, дай высказаться. Правда; говорун, вроде Гены Герасимова, успевал есть и языком поворачивать. Он старался больше «за жизнь на гражданке и за девочек покалякать». Но возникали и другие разговоры.
Как-то к ужину повар-хлебопек подал в столовую не заранее нарезанные порции хлеба, а свежеиспеченную, высокую, с поджаристой корочкой булку.
— Ах, какой же ты каравай славный сработал! Загляденье. Спасибо, братец, — растроганно воскликнул Герасимов.
— На, разрезай, — хлебопек протянул ему длинный, с деревянной ручкой столовый нож.
— Спасибо, кореш, — еще раз поблагодарил польщенный Герасимов. — Доверяете, стало быть…
— Не томи, Генка, — загалдели пограничники, восхищаясь булкой, желая поскорее приступить к ужину.
Острый нож легко разделил булку на дольки, как арбуз. По столовой растекся густой хлебный дух.
Воздавая должное искусству хлебопека, солдаты проворно управлялись с ломтями. Тагильцев взял ломоть, подержал его на ладони, потянул носом.
— Замечательно… пахнет хлеб. Даже голова кружится от этого запаха, — негромко, с расстановкой проговорил он, и пограничники заметили, как взгляд его стал задумчив и как бы обратился внутрь.
Старший сержант посидел с минуту и отложил ломоть в сторону.
— Замечаю я такую вещь… товарищ старший сержант, — сказал Герасимов, подливая в свою кружку чай. — Вы совсем мало кушаете хлеба. Почему? Извините меня за такой вопрос. Но ведь хлеб — это сила…
Снова положив ломоть на ладонь, Тагильцев долго глядел на него.
— Хлеб. Хлебушко, — сказал он очень проникновенно и уважительно и задумался, словно колеблясь, следует ли сейчас открывать товарищам то, к чему неожиданно возвратила его память и, наконец, продолжил, скупо роняя слова. — Вот тут Герасимов вопрос мне задал… Наша семья ленинградскую блокаду пережила… Отец был на фронте, я, одиннадцатилетний парнишка, за старшего мужчину в доме. На завод пошел, ящики для снарядов сколачивал. Известно, на работающего тогда полагалось двести пятьдесят граммов хлеба, на прочих — сто двадцать пять. Да и тот, одно название, настоящей муки капелька, а больше примесей…
Затихли пограничники, перестали стучать ложками. Повар-хлебопек, сдвинув набок высокий белый колпак, выставился из кухни в раздаточное окно, подперев подбородок кулаком, не мигая глядел на старшего сержанта. Захваченный общим настроением взволнованности и внимания к Тагильцеву, Ивашкин думал о т