удить всяк горазд.
Машина бежала по ровной полевой дороге, мягко покачиваясь, казалось, плыла по легким волнам. Темнота скрадывала расстояние и очертания предметов, глаз засекал по сторонам лишь невысокие плоские холмы. Сзади из-под колес вздымался тугой хвост пыли. Встречный ветерок упруго хлестал в спину, пробивал шинельное сукно, холодил тело. Ивашкин встал, перешагнул через доску, на которой сидел, и повернулся лицом навстречу движению.
Сразу пропало ощущение качающейся на волнах лодки. В лучах света, отбрасываемого фарами, он разглядел слегка накатанную колею, бегущую под колеса, корявые, перекрученные ветки саксаула и ярко блеснувшие в них две мерцающие точки.
— Что это? — тронул он за руку сидевшего рядом Герасимова.
— Лиса, ее глазищи так сверкают, потому что свет ударил прямо в них, — пояснил Герасимов. — Неужто никогда не видел?
— Как не видел, в лесу не раз лисицу встречал. Не знал, что у них так сильно глаза светятся.
— Вот она, гляди, улепетывает! — Герасимов привстал, хлопнул в ладоши. — У, рыжая плутовка.
— Куда мы едем, не знаешь? — задал вопрос Ивашкин.
— Сказано же — на учения.
— Много отмахали, как думаешь? Так далеко мы еще ни разу не выезжали.
— Кто не выезжал, а кто и дальше ездил. Всяко бывало. Не тушуйся, Федя. Все будет нормально…
И этот с подковыркой. С чего Герасимов взял, будто он уже тушуется? Может, в голосе у него что-то такое?.. Вот так всегда: один навязывается с поучениями, другой с подначкой лезет. Тот же Герасимов. Будто сам без пятнышка. Наверное, лень раньше его родилась. Да и прихвастнуть при случае может. Но на него пальцем не показывают.
Может, Ивашкин чего-то во всем этом не понимает, что-то лишнее на себя валит? Не взыграло ли у него болезненное самолюбие?
Какое еще самолюбие? Но его прежний отделенный считает, что ему надо менять характер. Как его менять? И надо ли? Тагильцев сказал, не требуется. Полюбила же Ивашкина Катюша за что-то. Не только за русые волосы, теперь снятые наголо, под ноль, проще говоря. Не за серые глаза… Эка, хватил, полюбила. А известно ли это ему? Возможно, и не полюбила вовсе, а так, в одной деревне жили, в одной школе учились. Нет, нет, он неправ. Вот вернется, напишет Катюше, напрямую спросит ее, любит ли…
Так как же быть с характером-то? Неужто его характер никуда негоден и способен только подводить своего хозяина? Так ли это?
Вспомнилось ему прошлогоднее лето, вернее, пора уборки хлебов. Он тогда еще был дома, «счетоводил». В колхозе торопились собрать урожай до дождей, до наступления холодов. В помощь жаткам бросали жнецов с серпами. Жаркая уборочная пора выметала людей на поле и из правления, складов и мастерских. От зари до зари, не разгибая спины, работали колхозники на полях, торопясь убрать хлеб до последнего колоска. Ивашкин тоже проводил дни на поле с серпом, жал рожь, вязал снопы, ставил суслоны. Ему не хотелось отстать от других, и он работал до ломоты в пояснице, до того, пока в глазах не начинали плясать оранжевые чертики. Зато приятно было вечером поглядеть на поле, усеянное суслонами. Они толпились веселой гурьбой по желтому жнивью, как маленькие домики под веселыми светлыми конусами-крышами.
С поля Ивашкин шел не домой, а в правление, подбивал «бабки» и готовил общую сводку результатов уборки за день. Приходил председатель, и они вдвоем выводили «цифирь» на большой доске возле входа в правление, чтобы утром, уходя в поле, колхозники видели, сколько они наработали за минувший день, знали, кто в числе передовиков и кто отстает.
Неожиданно в рекордисты выбился один из парней. День за днем начал на жатве перекрывать норму. И парень-то не из тех, кто радел за дело, за общий успех. Часто пререкался и бузил, требуя у бригадира работы «не пыльной, но денежной». А насчет гулянок — первый заводила, не дурак выпить, любитель позадираться и помахать кулаками. Частенько сам хаживал с «фонарем» под глазом, но другим от него тоже доставалось. Побаивались его многие ребята, потому как силенкой он не был обижен, кулаки имел пудовые. Ивашкин тоже обходил его стороной; ну его, свяжись, так пересчитает ребра, отмолотит не задумываясь.
— Ты погляди, Федя, какие пули отливает наш увалень. И его захватил общий боевой настрой, — говорил председатель, энергично стуча школьным мелком по доске показателей.
Не отозвался Ивашкин, не разделил восторга председателя. Уже когда домой шли, высказался, мол, не липовые ли успехи, которым порадовался председатель.
— Тебе же сводки дают звеньевые и бригадиры. А они люди честные, я им доверяю. Так что, Федя, факты — упрямая вещь, — хлопнул он Ивашкина по плечу.
Это верно, факты налицо, и все же… Не дойдя до своей калитки, Ивашкин повернул и заторопился в поле. Сжатую парнем делянку он отыскал скоро. Суслоны стояли ровными рядами. В каждом определенное число снопов, поставленных тесной кучкой, сверху еще один, колосьями вниз, накрывает их как шляпой, защищает от дождя до тех пор, пока увезут снопы на ток молотить.
Ивашкин снял «шляпу» с одного, с другого, и его будто холодной водой окатило. В каждом суслоне не хватало по одному снопу. Да и снопы-то были жидковаты. Вот тебе и рекордист.
Утром на делянке председатель пушил парня на чем свет стоит:
— Как ты мог так бессовестно надувать людей, работавших рядом с тобой? Меня, старого дурня, вокруг пальца обвел. А в результате ты ведь Советскую власть обманул. Вот как надо расценивать твое художество… Теперь кровавые мозоли набивай, а выправляй положение.
— Ах ты, рожа бесстыдная, — поддавали жару женщины-жницы. — Как додумался-то до такого? Мы спины гнем с утра до вечера, каждый сноп потуже набиваем, а он в герои через обман прет.
После работы снова заполняли доску соревнования. Вычеркнув парня из передовиков, председатель сказал Ивашкину:
— Вон ты какой, оказывается?
— Какой?
— Не сробел перед тем оболтусом. Хватило у тебя характера правду-матку в глаза ему сказать.
— Вы же сами говорили: он обманул Советскую власть…
Да, к чему он вспомнил этот факт? К теперешней службе Ивашкина он не имеет никакого отношения. А вот чем он себя проявил, как солдат? Так сказать, есть ли у него хоть капелька «пограничного» характера? Правда, был один случай…
На вышке он стоял днем. В бинокль разглядел неизвестного человека, бежавшего от границы. На нем был надет ватный халат, какие носят местные жители, и солдатская шапка. Озирался, петлял между барханами. Остановился, сбросил сапоги, швырнул их в сторону и надел на ноги другую обувь. Поменял для того, значит, чтобы сбить со следа розыскную собаку.
Ивашкин немедля крутнул телефон и доложил дежурному. Конная тревожная группа рванулась на перехват и через полчаса привела «нарушителя» — переодетого солдата с ближней заставы. Вскоре примчался взмыленный, взъерошенный инструктор службы собак оттуда же, с огромной темно-серой овчаркой и зашумел, что ему какой-то чудак сорвал очень важную тренировку.
Ребята хохотали, конечно. Но капитан Рыжов этот смех пресек, сказав, что Ивашкин проявил бдительность, действовал правильно, соответственно обстановке.
Только влияет ли как-нибудь этот случай на развитие характера Ивашкина?
Глава четвертаяБАРХАНЫ, БАРХАНЫ…
Казавшаяся бесконечной гряда барханов внезапно оборвалась, машина выскочила на ровную, как стол, испещренную мелкими трещинами обширную площадку и остановилась. Мотор смолк, и стало так тихо, что можно было расслышать побуркивание воды в радиаторе.
Быстро светало.
Ивашкину пора было бы уже привыкнуть к здешним внезапно наступающим рассветам, и так же мгновенно наваливавшейся вечерней темноте. А он не перестает удивляться. Вот и теперь только проклюнулась над горизонтом узенькая светлая полоска, как тут же показался краешек оранжевого солнечного диска, над пустыней разлился свет, на гладкие спины барханов упали розовые блики. И сами барханы будто бы отодвинулись от машины, стали ниже, чем казались в темноте, утратили свою диковатость, неуютность и вроде бы ожили.
По зализанному ветром песку засновали юркие серенькие пустынные сойки. По ближнему склону, оставляя двойной рубчатый след, поползла черепаха. Из норки возле оголенного желтого, как обмытая дождями кость доисторического животного, корня саксаула вынырнула песчанка, застыла столбиком и безбоязненно уставила глаза-бусинки на людей.
Взгляд Ивашкина разом схватил все это, но мысли оказались далеко отсюда, наверное, потому что он любил другие рассветы. Особенно те, какие встречал он вместе с Катюшей. В его родимой сторонке летние ночи очень коротки, светлы. Хотелось иной раз, чтобы они потемнее были, чтобы не могла Катюша разглядеть, как алели его щеки, когда он обнимал ее за плечи.
Эх, чего зря бередить душу! Все, о чем подумал Ивашкин в эту минуту, далеко, не дотянешься. Потому спускайся с облаков на землю, тем более что капитан Рыжов подал команду спешиться и разрешил курить.
Перешагивая через борт, пограничники соскакивали, крушили сапогами хрупкую потрескавшуюся корочку, покрывавшую площадку, переговаривались:
— Далеко, пожалуй, отъехали?
— Петляли больше. Не думаю, что далеко.
— Километров тридцать?
— Нет, меньше.
Подошел старший сержант Тагильцев, послушал.
— По карте ровно двадцать три километра, так что не спорьте и не гадайте, — сказал он.
— Глядите, колодец…
Действительно, в дальнем углу площадки возвышался колодезный сруб, над ним стояк с деревянным колесиком-блоком, тут же выложенный из камня желоб для воды.
Вслед за капитаном Рыжовым из кабины вышел Берды Мамедов, среднего роста туркмен лет тридцати. Он приветственно махнул рукой пограничникам, блеснул скобочкой белых зубов.
— Салам алейкум!
— О, знакомый, — тут же отозвался Герасимов, проявив познания в туркменском языке. — Алейкум салам, елдаш бригадир!
Хорошо знакомый пограничникам колхозный бригадир, как он сам назвал себя «начальник над всеми чабанами», частенько навещал пограничную комендатуру и заставу. В последний раз был совсем недавно, в День Победы, как участник войны. Пришел тогда в армейской гимнастерке, а на ней наград — в глазах зарябило. Отечественная Война II степени, Красная Звезда, Слава да «Знак Почета» — этот орден уже здесь, за овцеводство, получил. И медалей целая шеренга за освобождение и взятие разных европейских городов. Герой, одним словом.