Вот так клюква! Ивашкин еще минуту назад жгуче завидовал этим ребятам. Даже представлял себя на их месте. Как бы он открыл в кабине обе дверцы, чтобы ветерком обдавало, и придавил комара на пружинном сиденьице. Именно сейчас почему-то особенно начало в сон кидать, веки слипались.
А старший сержант крепко завернул, умеет он взбодрить людей, ответственность их поднять, когда обстановка того требует. Ведь вроде только что шутки рассыпал, когда мешки передавал Корневу. Враз построжел сам и пограничникам его этот дух передался. Вот и с Ивашкина сонливость как рукой сняло. Что-то тревожное прозвучало в словах командира отделения… Так до сна ли тут ребятам?
Маленький отряд во главе с Тагильцевым направился через барханы. Ивашкин сказал бы — гуськом, а отделенный выразился по-уставному — в колонну по одному. Впереди — Берды Мамедов. Шагал он легко, пружинисто ставил ноги в мягких чарыках[5], даже завидки брали, потому что солдатские сапоги месили горячий песок тяжело, казались гирями. За Мамедовым шел, слегка наклонившись вперед, Тагильцев. Замыкал колонну Корнев. Теперь гораздо чаще, чем на такыре он оставлял метки. Мамедов не советовал здесь ставить вешки, пески тут двигающиеся, чуть подует ветер и занесет их, не найдешь. Корнев потому и придумал другое — выбирал самые высокие и крепкие кусты саксаула, надламывал макушку и привязывал к ветке ее же гибкими побегами. Догадливый этот ростовский тракторист.
Выполняя приказ сержанта, Ивашкин наблюдал за местностью справа. Только куда бы он ни смотрел, повсюду громоздились барханы, высокие, как дома. Он впервые видел такие огромные песчаные массы, подобных барханов не было вокруг пограничной комендатуры и на участке границы.
Поднявшись на один, пограничники обнаруживали впереди другой, еще более высокий. Приходилось спускаться с первого и взбираться на следующий. Песок осыпался под ногами, тек ручьями с потревоженных склонов.
Над барханами колебалось горячее марево, воздух струился, казалось, сами барханы тоже колыхались. В белесом небе, как яичный желток в молоке, плавало солнце. Было ощущение, будто тебя втолкнули в печку-духовку и постепенно прибавляют жару. Накалившийся воздух сушил губы, во рту копилась вязкая клейкая слюна. Нестерпимо хотелось пить. Ивашкин то и дело ласкал ладонью висевшую на ремне флягу с побулькивающей водой, но старший сержант приказал без разрешения не пить, и пока что не давал команды, словно забыл о ней.
Много ли времени прошло, как двинулись в поход, Ивашкин определить не мог. Он чувствовал, как вещевой мешок, словно потяжелел, лежал булыжником на спине, под ним мокла гимнастерка, ремень автомата оттягивал плечо. Скоро ли конец пути, что их ждет за барханами?
Будто услышав эти немые вопросы Ивашкина, не дававшие ему покоя, Тагильцев объявил привал.
— Короткий, не больше десяти минут. Кто желает, можно попить воды. Несколько глотков, — предупредил он. — Воду надо беречь.
При словах «кто желает» Герасимов поперхнулся, закашлялся, наверное, чтоб не сорвалось с языка, к чему, мол, такие наивности «кто желает…». Схватил протянутую Корневым фляжку и начал пить без передыху, пока последняя капля не скатилась в рот. Отделенный к своей фляжке не притронулся. Ну и выдержка у него! Ивашкин видел, жара да барханы укатали его не меньше других. Как и у всех, на его гимнастерке проступили белые соляные разводы, резко обозначились черты лица.
Казалось, лишь Берды Мамедову ходьба по сыпучим барханам была не в тягость.
Сложив ноги калачиком, он уселся под кустом саксаула, отломил веточку, покусывая ее белыми зубами, лучился улыбкой.
— Устали маленько, ребята? — окинул он взглядом сидевших пограничников. — Это ничего, это пройдет. Отдохнете, дальнейший путь покажется легче.
— Второе дыхание прорежется? — Сережа Бубенчиков каждый случай старался объяснить с научных позиций.
— Точно, Бубенчик, прорежется… У меня опасение — это пекло нас доконает. Словно в тамдыр[6] загнали рабов божьих… Недолго и копыта на сторону откинуть. Тогда уж не до второго дыхания, а вовсе дышать перестанешь, — пробубнил Герасимов, облизывая губы шершавым языком.
— Эй, друг, зачем такие нехорошие слова говоришь? — засмеялся Мамедов, тряхнул тельпеком, откинулся назад, поблескивая черными глазами.
— Не верьте ему, Берды Мамедович. Генка говорит это не от души, а так, по привычке, из-за своего… характера, — сказал Корнев, поднимаясь, шевеля плечами, разминая их — надавило лямками, схлопотал-таки себе самый тяжелый мешок.
У Ивашкина чуть не сорвалось с языка дополнение, мол, «мухоморного» характера, да поостерегся. Не хотелось с Герасимовым ссориться.
— Еще как будет топать наш Гена, вы увидите сами, Берды Мамедович, — продолжал Корнев.
Бубенчиков поддакнул:
— Помчится, как рысак.
— Во-во, его только подзавести надо, тогда он прыть покажет, будь здоров, — Корнев подмигнул Герасимову, тот, как ни в чем не бывало, будто говорили не о нем, заворачивал цигарку с палец толщиной, точно намеревался сидеть до вечера.
— Друзья, хочу сказать вам, что я тоже защищал государственную границу, — неожиданно переменил тему Мамедов.
— Вы же наша опора. Я имею в виду не только вас лично, но и всех колхозников, — заметил Тагильцев.
— Помощь народа — это живительный источник, припадая к которому, пограничники черпают силы, — торжественно высказался Бубенчиков.
— Во дает, — захохотал Герасимов.
— Все правильно, ребята, только я не это имел в виду. Мне пришлось защищать границу в бою. И, думаете, когда это было? Осенью сорок четвертого. Тогда фашиста почти полностью вышвырнули с советской земли. Вышел и наш батальон на государственную границу, остановился на передышку. Друзья, как мы ждали этого часа, и вот он наступил. Наш замполит, майор, был пограничником, где-то тут же, неподалеку, дрался с фашистами в июне сорок первого.
Мамедов замолчал, устремив задумчивый взгляд поверх барханов, словно за струящимся над ними знойным маревом видел своих боевых товарищей и участок нашей западной границы, за которым начиналась уже не наша земля, но которую им тоже предстояло освободить от фашистов.
— Вы сказали, пришлось защищать границу… — привстав, напомнил Бубенчиков.
— Извините, ребята. Немножко разволновался, — в смущении отозвался Мамедов. — Вспоминать такое и радостно, и нелегко… Я вам расскажу, что произошло дальше.
Пограничники слушали со вниманием. Даже с потного разгоряченного лица Герасимова сбежала гримаса недовольства, в глазах зажегся неподдельный интерес. Мамедов встал, рассказывая, прочерчивал рукою перед собой, словно именно тут пролегала та пограничная линия, к которой так долго стремились наши солдаты. И вот, наконец, они дошли до нее…
Замполит взял с собой два десятка бойцов, повел в ближайшую рощицу и отыскал на опушке поваленный пограничный столб. Может быть, в июне сорок первого фашисты наехали на него танком, одна грань у столба оказалась сколотой. Но крепким оказался этот советский пограничный знак, даже гусеницы танка не могли его перемолоть. Замполит указал место, где надо было выкопать яму, чтобы снова установить столб. И скоро он уже возвышался на бугорке, хорошо видимый со всех сторон. Бойцы очистили от приставшей глины металлический Герб Советского Союза, и он заблестел под солнечными лучами. Солдаты столпились вокруг столба, и Мамедов увидел, как повлажнели глаза замполита. У него и самого сердце тревожно сжалось.
В это время из рощи напротив хлестнул пулемет. Пули просвистели над головами, пометили кое-кого из бойцов. Трое или четверо были ранены. Замполит скомандовал: «К бою!» Бойцы залегли там, где стояли, начали переползать, занимать позиции повыгоднее — за бугорками, пнями, стволами деревьев. От рощи, растекаясь по широкой поляне и охватывая ее с флангов, цепью шли фашисты. Они устрашающе кричали, поливали из автоматов. Видимо, это были остатки какой-то разбитой части.
Замполит подозвал к себе сержанта и двух бойцов и послал их за подмогой.
Фашисты приблизились на расстояние ста метров, и тогда замполит взмахнул рукой. Наши солдаты открыли огонь. И как ни силен был запал фашистов на атаку — они все-таки не выдержали и залегли. Однако и замполиту, и бойцам было ясно, что силы столкнулись неравные, гитлеровцы могли задавить числом. К тому же, на отражение первой атаки в горячке бойцы израсходовали чуть ли не весь наличный боезапас. Они ведь были в своем тылу, на встречу с врагом не рассчитывали.
С воплями «Рус, сдавайся!» фашисты бросились в новую атаку. Вот уж они в пятидесяти, тридцати метрах от наших бойцов. Замполит решил, погибать, так с музыкой, поднял своих врукопашную. И тут из рощи снова ударил пулемет. Хлестко, зло, но уже не по нашей, а по вражеской цепи. И подмога вскоре подоспела.
— Так мы защитили свою границу, не дали врагу вновь повалить наш пограничный столб, — закончил рассказ Мамедов.
— Пулемет-то был вражеский, почему он по фашистам огонь открыл? — спросил Корнев.
— Тут такое дело… Из троих бойцов, посланных замполитом, один побежал за помощью, а двое пробрались в рощу, сняли вражеский расчет… Обоих орденами Славы наградили.
— Значит, свою Славу вы там и получили? — спросил Тагильцев.
Чуть прикрыв глаза, Берды не ответил, мягко улыбнулся старшему сержанту, поправляя папаху, встал:
— Ну, Володя, идем дальше?
И опять маленькая колонна устремилась вперед, преодолевая бархан за барханом. К своему удивлению Ивашкин обнаружил: Берды оказался прав, теперь шагалось легче. Правда, жажда мучила по-прежнему. Фляжка почти опустела, воды оставалось на донышке, даже при ходьбе не слышалось бульканья. Солнце висело прямо над головой и нещадно жгло. Всего лишь начало июля, а палило. Что же их ожидало в дальнейшем?
Но сознание того, что каждый следующий шаг приближал их к колодцу, а в нем вода, облегчало путь. Только где этот колодец? Скорей бы дотянуть до него.