— Король требует отчета о первом сеансе, Ваше Высочество, — произнес он ровно, кланяясь. Его взгляд скользнул по мне. — И интересуется… впечатлениями.
Кайлен сделал глубокий, дрожащий вдох. Он отвернулся от меня, к окну, скрывая лицо. Когда он заговорил, его голос снова был холодным, отстраненным, но в нем появилась новая нота — горького сарказма.
— Скажи королю… — он сделал паузу, словно подбирая слова. — … что его новая игрушка… оказалась… интересной. Он обернулся, и его серебристый взгляд снова упал на меня. Теперь в нем не было паники, но была ледяная предостерегающая глубина. — Она не сгорела при первом же прикосновении. Пока.
Он повернулся к Дерну.
— Завтра. В это же время. Приведите ее снова.
Затем он посмотрел прямо на меня. Его губы не шевелились, но я услышала его слова так отчетливо, как будто он прошептал их мне прямо в ухо, сквозь гул собственной крови и стук сердца. Тонкие, ледяные, как лезвие ножа:
— И не вздумай рассказывать ему… что здесь произошло на самом деле. Ни слова о трещине. Ни слова о… Он не договорил. Но смысл был ясен. Ни слова о моем страхе.
Я едва заметно кивнула. Что еще я могла сделать?
Дерн поклонился снова, его лицо оставалось непроницаемым.
— Как прикажете, Ваше Высочество. Он повернулся ко мне. — Пойдемте.
Я последовала за ним, не оглядываясь. Мои ноги едва слушались. Рука, коснувшаяся его, все еще пылала, но теперь это было смешанное ощущение жара, покалывания и глубокой, леденящей усталости. В ушах звенело.
Но сквозь шум в голове ясно звучала одна мысль:
Он почувствовал.
То же, что и я.
Его лед… дрогнул.
И это его ужаснуло.
8 глава
Завтра наступило. И послезавтра. И еще один день. Они сливались в монотонную череду ледяных утра, мучительных сеансов и бесконечных вечеров в заточении. Жизнь свелась к ритуалу.
Каждое утро, ровно с восходом солнца (вернее, с тем моментом, когда серое небо чуть светлело, обозначая наступление дня), раздавался стук. Тот же безликий стражник. Тот же приказ: «За мной». И тот же путь по становящимся все более знакомыми, но не менее враждебным коридорам. Камень, лед, мерцающие факелы, леденящая сырость и вездесущий гул тишины, прерываемый лишь звоном доспехов и скрипом моих шагов. Каждый шаг по направлению к его покоям отдавался в висках нарастающей тревогой. Страх перед болью — не физической, а той, что исходила от него. Страх перед его словами. Страх перед своей собственной силой и ее последствиями.
Дверь с серебряными вихрями. Ледяные стражи-статуи. Все тот же волнообразный удар холода при входе. И Он.
Кайлен. Каждый день он встречал меня в том же простом кресле у заиндевевшего окна. Иногда он сидел, уставившись в серую мглу за стеклом, абсолютно неподвижный, словно часть интерьера. Иногда — с книгой в руках, толстым фолиантом в потертом кожаном переплете, но я никогда не видела, чтобы он перелистывал страницы. Его пальцы просто лежали на корешке, бледные и безжизненные. Он никогда не встречал меня взглядом сразу. Всегда выдерживал паузу, ледяную и тягучую, прежде чем медленно повернуть голову. И каждый раз его серебристые глаза были одинаковыми — пустыми. Как два осколка мертвого зеркала. Лишь глубоко внутри, в их бездонной глубине, я иногда улавливала едва заметную тень ожидания. Или страха. Того самого страха, что прорвался в нашем первом контакте.
Сеанс всегда начинался одинаково. После мучительной паузы он протягивал руку. Без слов. Просто протягивал. Жест был механическим, лишенным воли, как будто он выполнял чью-то чужую команду. Приказ отца. Обязанность. Пытка.
— Ну? — его голос звучал хрипло, как скрип несмазанных петель. — Твоя очередь играть в спасителя, южная муха. — «Муха» сменила «игрушку» и «целительницу». Каждый день он находил новое уничижительное прозвище. «Пятнышко солнца» (с убийственной иронией), «Теплокровная» (словно ругательство), «Пластырь для прокаженного».
Первые дни его слова впивались, как ледяные иглы. Я краснела, сжимала кулаки, чувствовала, как слезы подступают от бессилия и обиды. Я хотела кричать, спорить, бросить ему в лицо, что я здесь не по своей воле! Что я тоже жертва! Но страх за Эдгара, за себя, и этот давящий холод его присутствия сковывали язык. Я лишь опускала взгляд и молча протягивала руку к его ледяной ладони.
Прикосновение.
Каждый раз это был шок. Всепоглощающий холод его кожи, пронизывающий до костей. И сразу за ним — боль. Не его боль в момент прикосновения (хотя и ее я чувствовала остро), а эхо ее. Как будто мои пальцы, коснувшись его, погружались в бурлящий океан вековых страданий. Физическая боль от проклятия — острые, ледяные иглы под кожей, ломота в костях, сковывающая мышцы, вечный холод, пожирающий изнутри. И душевная боль — гнетущее одиночество, всепоглощающее чувство вины перед замерзающим королевством, горькое отчаяние от собственной чудовищности, бессилие перед неумолимым проклятием. Этот вихрь боли захлестывал меня каждый раз, заставляя задыхаться. Я с трудом удерживала себя, чтобы не отдернуть руку.
И тогда мой дар вскипал в ответ. Тепло не просто текло — оно взрывалось из глубины, концентрировалось в точке соприкосновения и устремлялось навстречу холоду. Как вода на раскаленный камень, оно шипело, боролось, пробивало себе путь сквозь ледяную броню. Я чувствовала, как его тело вздрагивало под моим прикосновением. Как его дыхание сбивалось. Как в его пустых глазах на мгновение вспыхивала та самая дикая паника, заглушаемая лишь железной волей. Он никогда не издавал звуков после первого раза, но его пальцы непроизвольно сжимались на моей руке, не отпуская, а скорее цепляясь, как утопающий за соломинку, даже если эта соломинка жгла его ледяную сущность.
«Только не сейчас! Только не трещина!» — эта мысль билась в моей голове как птица во время каждого сеанса. После первого раза лед на стенах его покоев больше не трещал так громко. Но напряжение в воздухе было ощутимым. Холод колебался. Он то сгущался, пытаясь подавить вторжение тепла, то чуть отступал под его натиском. Иногда на стене, где уже была трещина, откалывалась крошечная чешуйка льда. Кайлен замечал это. Его взгляд метался к повреждению, и в его глазах вспыхивало что-то… похожее на ужас и ярость одновременно. Он ненавидел эти следы. Ненавидел доказательства того, что его твердыня не так неприступна.
Сеансы длились недолго. Минут десять, не больше. Король, видимо, дал указания не перегружать ни его, ни меня. Или боялся непредсказуемых последствий. Как только Кайлен чувствовал, что теряет контроль, или замечал малейший намек на реакцию льда, он резко отдергивал руку. Всегда резко. Всегда с тем же сдавленным вскриком или резким выдохом. Его лицо становилось еще бледнее, если это возможно, он отворачивался к окну, тяжело дыша.
— Довольно. Убирайся. — Фраза была неизменной. Отстраненной, но с подтекстом: Пока я тебя терплю. Пока не стало хуже.
И я уходила. Шаткая, с пульсирующей огнем ладонью и чувством полной опустошенности. Каждый сеанс выжимал из меня соки. Дар требовал платы — моей энергии, моих сил. Я возвращалась в свою комнату и падала на кровать, иногда засыпая мертвым сном до обеда, иногда просто лежа и глядя в потолок, чувствуя, как эхо его боли еще долго вибрирует в моих собственных костях.
Его слова продолжали ранить. Но что-то изменилось. Постепенно. После пятого, может, шестого сеанса. Его колкости, его сарказм, его попытки оттолкнуть, унизить, сделать больно — они перестали достигать цели так остро. Я начала видеть за ними.
За стеной ледяных слов была боль. Та самая боль, которую я чувствовала при прикосновении. Он не просто злобный монстр. Он был загнанным в угол зверем, который кусает все, что приближается, потому что боится боли, сострадания, самой надежды. Его слова — это щит. Колючий, ледяной щит, которым он пытался отгородиться от меня, от моего тепла, от назойливого внимания отца, от всего мира, который он считал враждебным или обреченным из-за него. Каждое «муха», «лучик», «пластырь» — это была попытка уменьшить меня в своих глазах, сделать менее значимой, менее опасной для его хрупкого ледяного равновесия.
Я училась не принимать это близко к сердцу. Словно надевала невидимый доспех. Когда он бросал очередную колкость, я просто смотрела на его руку, протянутую для сеанса, и думала о боли, которая сквозила в его глазах, когда он отдергивал ее. Я думала о том, как его пальцы иногда непроизвольно сжимались на моей, цепляясь за тепло, несмотря на весь его сарказм. Он не хотел этого тепла, но нуждался в нем. Как в воздухе. И это противоречие разрывало его.
Однажды, после особенно язвительного замечания о том, что мои «южные ручонки» слишком слабы, чтобы растопить даже масло, не то что проклятие, я не сдержалась. Не со злости. С усталости.
— На юге масло тает само по себе, Ваше Высочество, — тихо сказала я, все еще глядя на его протянутую руку, прежде чем коснуться ее. — От солнца.
Он замер. Его саркастическая улыбка сползла с лица. Он не ожидал ответа. Да еще такого — не дерзкого, а… констатирующего факт. Он промолчал весь сеанс. Но его пальцы под моей ладонью дрожали чуть сильнее обычного.
Этот маленький эпизод что-то во мне переключил. Если он может бросать слова, почему я не могу? Не для спора. Не для злости. Просто… чтобы напомнить ему, что есть другой мир. Мир без вечного льда. Мир, который он, возможно, забыл или никогда не знал.
На следующий день, когда он снова попытался начать с колкости («Ну что, солнышко, готово снова обжечься о лед?»), я, коснувшись его руки и почувствовав привычный шквал холода и боли, заговорила. Тихо. Глядя не на него, а куда-то в сторону, на узор льда на стене.
— У нас… на юге… сейчас сезон дождей, — начала я осторожно. Я не могла говорить о своем мире, о машинах, университетах, больницах. Это было бы безумием. Я говорила о мире Аннализы. О Вейсхольме. О том, что знала из ее жизни или успела узнать. — Тяжелые, теплые ливни. Земля пьет воду, а потом солнце выходит, и все парит. Воздух густой, как суп. И пахнет… мокрой землей, травами, цветами. Очень сильно пахнет. После дождя.