Я почувствовала, как его рука под моей напряглась. Он не отдернул ее. Но он замер. Не дыша? Я продолжила, сосредоточившись на потоке тепла из своих ладоней, стараясь сделать его ровнее, спокойнее.
— Дети бегают по лужам. Босиком. Грязь хлюпает между пальцами. Матери ругаются, но не сильно. Потому что смех… после дождя он особенно громкий. Я замолчала. Слова давались тяжело. Я выдумывала детали, смешивая воспоминания Аннализы (ее южную деревню) и свои собственные (радость детей под летним дождем). Страшно было ошибиться, сказать что-то несуразное. Но я чувствовала, как холод под моей ладонью отступил чуть больше, чем вчера. Как будто волна тепла встретила меньше сопротивления. Эффект был мимолетным, но заметным. Дар реагировал не только на физическую боль, но и на… отвлечение? На пробуждение памяти о чем-то теплом?
Кайлен молчал. Не прерывал. Не отпускал руку. Его лицо было скрыто от меня — он смотрел в окно. Но я видела его профиль. Видела, как его челюсть чуть разжалась. Как веки чуть дрогнули. Он слушал. Не подавая вида. Но слушал.
Это стало началом нового ритуала. Во время сеансов я начинала говорить. Осторожно. Выбирая простые, осязаемые вещи из жизни на юге, далекой от этого ледяного ада.
— … апельсины. Когда их чистят, запах разносится на всю улицу. Кисло-сладкий, резкий. Сок брызгает, липнет к пальцам…
— … ночью, в жару, не спится. Слышно, как сверчки стрекочут. Такое громкое стрекотание… как будто весь мир вибрирует…
— … первый урожай винограда. Ягоды еще с кислинкой, но такие сочные… И пчелы всюду, злые, потому что их опередили…
— … река после полудня. Вода теплая, как парное молоко. Лежишь на спине, смотришь в небо, и течение несет тебя… медленно…
Я не говорила о людях. Не говорила о чувствах. Только о ощущениях. О запахах, вкусах, звуках, тактильных впечатлениях. О жизни в ее простейших, теплых проявлениях. Я боялась сказать что-то лишнее, что заставит его снова воздвигнуть стену.
Он никогда не комментировал. Никогда не задавал вопросов. Иногда он казался абсолютно безучастным, его взгляд застывшим в пустоте за окном. Но я замечала мелочи. Как его дыхание становилось чуть глубже, когда я описывала запах нагретой солнцем сосновой смолы в лесу. Как кончики его пальцев чуть шевелились под моей ладонью, когда я рассказывала о том, как горячий песок обжигает босые ноги в полдень. Как напряжение в его плечах чуть ослабевало, когда я говорила о мерном шуме дождя по крыше.
И главное — я чувствовала, как реагирует дар. Когда я говорила искренне, когда сама погружалась в эти воспоминания, вызывая в себе образы тепла и жизни, тепло из моих рук текло легче, глубже. Оно меньше боролось с холодом, а словно растворяло его изнутри. Холод отступал быстрее. И, что было важнее всего, эффект длился чуть дольше после окончания сеанса. Раньше он отдергивал руку почти сразу, как только ощущал малейшее влияние. Теперь он терпел на несколько секунд дольше. Непроизвольно. Его тело, измученное холодом, жадно впитывало это облегчение, даже если его разум и гордость сопротивлялись.
Чем дольше длились наши вынужденные встречи, тем глубже я погружалась в его боль через прикосновение. Это было уже не просто ощущение холода и страдания. Я начала различать нюансы.
Иногда его боль была острой, колющей — словно ледяные осколки вонзались в мышцы, в кости. Это были дни, когда холод в королевстве усиливался, когда бушевали метели. Его тело было барометром проклятия.
Иногда боль была тупой, ноющей, всепоглощающей — как тяжелая ледяная плита, придавившая грудь. Это было одиночество. Отчаяние. Чувство вины. Я чувствовала его, как черную дыру, засасывающую все тепло и свет.
А иногда… иногда сквозь боль пробивалось что-то острое и яркое, как молния. Ярость. Бессильная ярость на проклятие, на отца, загнавшего его в эту клетку, на меня — за то, что я напоминала ему о тепле, которого он лишен. Эта ярость была опасной. Она заставляла его пальцы сжиматься на моей руке почти до боли. Она заставляла холод сгущаться с новой силой, пытаясь подавить мое тепло в ответ на внутреннюю бурю.
В такие моменты я молчала. Переставала рассказывать о юге. Просто держала его руку. Концентрировалась на том, чтобы мое тепло было ровным, спокойным, неагрессивным. Как гладкий камень на бурной реке. Я посылала ему не воспоминания о солнце, а тихое, стойкое присутствие. Сострадание. Не жалость — он бы возненавидел жалость — а понимание. Понимание его боли, его ярости, его заточения. Я не могла сказать ему этого словами. Но я пыталась передать это через прикосновение. Через намерение своего дара.
И дар откликался. Тепло становилось глубже, проникающим. Оно не боролось с его яростью, а окутывало ее, как теплый туман, смягчая острые края. Я видела, как его дыхание выравнивалось. Как сжатые кулаки другой руки постепенно разжимались. Как напряжение в его лице спадало, сменяясь той же ледяной маской, но под ней уже не бушевала буря. Холод под моей ладонью отступал, и на этот раз — значительно. Эффект был заметен. И длился дольше.
Однажды, после такого момента, когда ярость схлынула, а тепло все еще текло между нашими ладонями, он не отдернул руку сразу. Он сидел, глядя в окно, его лицо было усталым, но не таким закрытым. В его глазах, мелькнувших в мою сторону, не было паники или ненависти. Была… усталость. И что-то еще. Вопрос? Невысказанный.
— Довольно, — произнес он наконец, но его голос звучал не резко, а тихо. Почти устало. Он отдернул руку медленнее обычного.
Я ушла в тот день с чувством странной тяжелой надежды. И с осознанием: его ледяная броня не просто треснула в первый день. В ней появлялись микроскопические трещинки каждый раз, когда мое тепло, подпитанное не страхом или долгом, а искренним состраданием, находило путь сквозь холод. Каждый раз, когда он слушал о солнце, даже не подавая вида. Каждый раз, когда его ярость стихала под настойчивым, спокойным теплом.
Это была война. Медленная, изнурительная. Но в ней были крошечные победы. И я начинала понимать своего врага. Не монстра. А человека, запертого в ледяной тюрьме собственного проклятия. Человека, который боялся тепла больше, чем холода, потому что оно обещало боль перемен и призрак надежды, которая могла убить окончательно. Но который, вопреки всему, уже не мог полностью игнорировать теплое прикосновение чужих рук.
9 глава
Ледяные пальцы зимы сжали Эйриденхолд с такой силой, что даже камни замка стонали от напряжения. Прошло две недели наших вынужденных сеансов, две недели хождения по канату над пропастью его боли и моего страха. Но сегодня было… иначе. Хуже. Проклятие не просто бушевало — оно выло, как раненый зверь, отчаянный и смертельно опасный.
Холод пронизывал все. Он не просто кусал кожу — он вгрызался в кости, вымораживал душу, высасывал последние крохи тепла из самых укромных уголков замка. Даже в моих покоях, где камин тлел почти постоянно, дыхание превращалось в густое облако пара, а иней серебрил края деревянной мебели. Я куталась во все шерстяное, что нашла в шкафу — платья Аннализы, слишком тонкие для этой ледяной могилы, и грубый плащ, выпрошенный у одного из чуть менее мрачных стражников. Но холод был другим. Не внешним. Он шел изнутри замка. Из его сердца. Из него.
Когда стражник пришел за мной, его обычно каменное лицо под шлемом было напряженным. Взгляд скользнул по мне быстро, остро.
— Идем. Быстро. Его Высочество… — Он замолчал, не закончив, но по его сжатым кулакам я поняла: что-то не так. Очень не так.
Дорога к его покоям показалась короче и одновременно бесконечной. Холод в коридорах был не просто пронизывающим — он был агрессивным. Воздух резал легкие, как лезвиями. Стены покрылись новыми, причудливыми наплывами льда, которые сверкали в свете факелов голубовато-синим, зловещим блеском. Казалось, само проклятие ожило и выползало из камня, чтобы поглотить все живое. Мой дар, обычно лишь тревожно пульсировавший в ладонях при приближении к его двери, теперь бушевал. Тепло клокотало под кожей, требовало выхода, откликаясь на чудовищный вызов этого усилившегося холода. Руки буквально горели.
Дверь с серебряными вихрями открылась раньше, чем ледяные стражи успели ее толкнуть. Оттуда хлынула волна такого мороза, что я чуть не вскрикнула. Воздух внутри был густым, мертвым, как в ледяной гробнице. Факелы в стенных скобах едва горели, их свет был тусклым, желтым, почти угасающим.
Он не сидел в кресле у окна. Он стоял посреди комнаты, спиной ко мне, закутанный в темный, простой плащ. Его фигура, обычно прямая, даже гордая в своей ледяной отстраненности, была сгорблена. Плечи напряжены до дрожи. Руки сжаты в кулаки так, что костяшки побелели. От него исходило не просто холодное сияние — вокруг него вихрился настоящий мини-буран. Мелкие кристаллики льда танцевали в воздухе, оседая на его волосах, плечах, на полу вокруг. Звук был еле слышен — тихий, зловещий шелест, как от падающего снега, но умноженный в сто раз.
— Ваше Высочество… — начала я, голос сорвался от холода и напряжения.
Он резко обернулся.
Я отшатнулась, наткнувшись спиной на дверь.
Его лицо… Оно было не просто бледным. Оно было серым. Пепельным. Кожа натянута на резких скулах, как пергамент, под глазами — глубокие, сине-черные тени, похожие на кровоподтеки. Губы были бескровными, почти синими, сжатыми в тонкую, страдальческую линию. Но главное — глаза. Серебристые, зимние глаза. Обычно пустые или полные ледяного презрения, сейчас они горели. Не огнем, а адским, морозным пламенем отчаяния и невыносимой боли. В них не было ни капли прежней отстраненности. Была агония. Живая, дышащая, всепоглощающая. И страх. Дикий, животный страх того, кто чувствует, как его пожирают заживо изнутри.
— Ты… — его голос был хриплым, срывающимся, как будто ледяные осколки царапали горло. — Ты видишь? Видишь, что он делает? — Он махнул рукой вокруг, не в силах сформулировать, что именно. Проклятие. Холод. Смерть. — Сегодня… сегодня он сильнее. Он злее. Он… он хочет вырваться. Вот. — Он показал пальцем на свои грудь, где должно было биться сердце. — Отсюда. И утащить с собой… все.