Трения между французской и голландской частями Бельгии в данный исторический момент являются локальными для всего региона, который в общем и целом представляется мирным. Но таким он часто казался и в прошлом. Вопрос в том, насколько стабильно такое состояние. Ответ на него зависит от Германии и Франции и может быть переформулирован так: насколько стабильны и долговременны сегодняшние дружеские отношения между двумя странами?
Про Германию я уже говорил очень много. Давайте рассмотрим поближе Францию.
Франция была в свое время главным, сверкающим центром европейского Просвещения. В восемнадцатом веке страна была интеллектуальным центром всего мира. Вплоть до второй четверти двадцатого века французский был языком, которым по умолчанию должны были владеть все образованные люди — он был языком цивилизованного дискурса. Можно сказать, что в каком-то роде он в Новое время заменил средневековую латынь в качестве языка интеллектуалов — как Просвещение «оттерло» христианство с переднего края общественной жизни.
Моя первая встреча с Францией произошла, когда я был аспирантом, пытающимся продраться сквозь философские конструкции Декарта и Паскаля. Оба они были величайшими математиками и философами, коренным образом отличавшимися друг от друга. Мышление Декарта носило систематизированный характер. Все положения его концепций прекрасно соответствовали друг другу. Паскаль же давал людям маленькие призмы, через которые им самим следовало смотреть на мир. Очень часто это имело форму коротких афоризмов. Невозможно понять какие-то частные мысли Декарта без понимания всего его образа мыслей. У Паскаля не было такой целостности — она проявлялась только в той мере, в которой вы сами эту целостность накладывали на его мысли.
Несмотря на все их различия, их объединяли два момента. Первый — они оба были преданными католиками, хотя в своих логических построениях сильно отходили от католичества. Второй — у меня возникло ощущение, что оба они были готовы изменить свои концепции для того, чтобы выглядеть остроумными. В то время мне казалось, что это были их слабости.
Когда я стал взрослее, то осознал, что одна строчка Руссо объясняет противоречивость, которая мне казалась его несостоятельностью: «Я видел все эти противоречия, но они меня не остановили». Когда вы молоды, вам трудно понять, как это может быть истиной. Становясь старше, вы понимаете, что наиболее элегантное решение вероятно является ошибочным. Ни природа, ни человек не являются настолько упорядоченными, чтобы их можно было объяснить, не прибегая к противоречию. Декарт и Паскаль должны были быть католиками, чтобы сохранить верность своему прошлому. Они оба сделали очень много, чтобы подорвать позиции церкви, чтобы оказаться верными будущему. Оба понимали, что они вынуждены жить с этим противоречием внутри себя, противоречием между прошлым и будущим.
Однажды я принял участие в жарком споре в кафе на бульваре Сен Жермен. То были времена, когда студенты могли еще себе позволить посидеть в таких заведениях. Дискуссия переходила от одной темы к другой, никто не помнил, с чего все началось. Я помню, как одно уверенное острое словцо и специфически французское выраженьице опрокинули всю мою американскую логику, все рассуждения по теме, которую я все еще горячо обсуждал в то время, как все уже переключились на что то другое, никак с этой темой не связанное.
Мне тогда казалось, что такой аргумент в споре является нечестным. Потом уже я пришел к пониманию того, что в человеческой речи, в споре, даже для отъявленных картезианцев чистая логика не является окончательным доказательством; логика — это только одна из частей, что составляет суть человеческой личности. Мои французские друзья понимали, что в споре критичным является не просто найти наиболее весомый аргумент, а вести сам спор наиболее «человечным» образом, апеллируя не только к логике своего визави, но и облекая свои аргументы в такую форму, которая явственно демонстрирует мудрость и здравый смысл твоей позиции.
Такой стиль дискуссии обращается к более глубоким и тонким, чем чистая логика, струнам человеческой души и выводит сам спор в новое и более важное измерение, характерное человеческой природе. Если жизнь является набором противоречий, то, согласно французам, их надо преодолеть, если невозможно разрешить. Уверенность в себе, стиль, острый язык, острый глаз могут сделать то, что не под силу чистому разуму. Мне очень не нравилось проигрывать в таких спорах, особенно потому, что мои аргументы казались мне более весомыми и правильными. И все же я проигрывал один спор за другим. Это напоминает мне споры с женой: победы в мгновение ока могут обернуться поражениями. А вот для французов наоборот — поражения очень скоро могут превратиться в победы.
Во время моих посещений Парижа в семидесятые восьмидесятые годы город стал центром для всевозможных террористических групп, и арабских, и европейских. Туда же тянуло и их врагов — американцев, израильтян, британцев и т. д. Для Америки все было ясно: террористов надо обнаружить и уничтожить. Французы не жаждали превращения своих улиц в поля сражений, но они также смотрели на это явление — терроризм — как на более сложное. Это было место и время для всего — и кое-что должно было быть уничтожено, кое что защищено. Цели постоянно менялись. Каждая группировка имела свои особенности, свои права и свои правду, однако было и очень много общего между ними. Французы достигли прямо-таки совершенства в том, как предпринимать минимально возможные меры, поэтому временами казалось, что они даже защищают террористов. Несмотря на то что Франция была членом антитеррористической коалиции, никаких сомнений не возникало, что ее взгляд на проблему отличался от взглядов ее союзников.
Говоря словами Руссо, очевидная противоречивость такой позиции не остановила французов. Они рассматривали битву за Европу, как иногда все это высокопарно называли, как нечто слишком важное, чтобы просто в ней победить. Из нее надо было выйти с приемлемыми результатами, путем аккуратного маневрирования, не обязательно достигнув окончательного решения. «Приемлемые результаты» — это понятие было сложно заранее определить и поставить себе в качестве цели, которую необходимо достигнуть. Какими будут эти «приемлемые результаты» должно было стать ясно через какое-то время, в процессе работы. Простое физическое уничтожение всех известных террористов не означает долговременное решение проблемы — останутся те, о ком в данный момент ничего неизвестно. Слежка за террористами похожа на коллекционирование почтовых марок, как мне однажды сказали. Она должна осуществляться медленно и осторожно, обращая внимание на различные особенности, без какой либо спешки в продажах и покупках. Это спокойная, даже созерцательная деятельность.
Одним из главных моментов для французов было не допустить, чтобы открытая война с терроризмом велась на территории Франции, тем более Парижа. В противном случае толпы террористов стали бы слетаться сюда в еще больших количествах. Мне сказали: «Мы слишком небольшие, чтобы сражаться за благо всего мира. Мы боремся за Париж, чтобы сохранить его мирным. Вы, американцы, можете спасать мир повсюду, но только не в Париже».
Я был молод и возмущался французским вероломством. Это все казалось противоречивым нонсенсом. Но такой же казалась и французская философия, пока наконец до меня не дошло, что мне пытались объяснить: нам бы хотелось уничтожить всех террористов и терроризм как таковой, но мы не знаем, как это сделать. Поезда каждую минуту приходят в Париж — вместе с ними приедут новые отморозки. Мы не знаем, как искоренить терроризм в мире. Но если нам удастся сделать так, чтобы террористы не убили слишком много людей в Париже, то это уже будет кое-что. И если в процессе достижения этой цели нам придется делать вещи, которые могут озадачить наших союзников, то нам, французам, ничего не останется, кроме как вытерпеть это и смириться с этим. Мы сделаем это потому, что мы французы…
Для французов карьерные планы — не главное, что призвано придать цель жизни. Их жизнь — это цепь событий: случайные встречи, спонтанные углубления в самих себя, мимолетные интрижки. Каждое такое событие рождает неожиданные возможности, дает повод для созерцания, для любви в жизни. Или не дает.
В то же время есть семья и какие-то вещи, для которых француз был рожден. Что бы ни произошло, семья всегда примет его. Противоречие между космополитическим характером французского интеллекта, дом которого — вся планета, и конкретным французом, который всегда летом едет к своей семье в Вогезы, поражает и удивляет, но я воспитал в себе привычку не зацикливаться на этом. Вспоминается, как одна француженка — блестящая женщина необыкновенной красоты — решила поддерживать меня. Ее образ жизни был исключительно богемный, но каждый вечер она возвращалась в квартиру к своим родителям.
Французская утонченность может привести к тому, что они сами себя могут сбить с толку. Разве что тонкость их натуры достигнет таких пределов, что сбить с толку будет вообще невозможно. Мировой разлад они просто пережидают. Они ждут, что придет затем. Для того чтобы понять французский характер, а в его свете — даже некоторые особенности всего Евросоюза, помните, что их не смутить противоречиями, их не остановят ни поражения, ни упадок.
Упадок Франции начался в начале девятнадцатого века после поражения Наполеона, но тогда он был еще не так очевиден, как в конце того века, когда летящая на всех парах Германия оставила экономику Франции далеко позади. Страна оказалась между двух необыкновенно успешных индустриальных держав: между Британией на западе, отделенной узким проливом, и Германией на востоке, на другом берегу Рейна. К концу девятнадцатого века оба этих государства явно возвышались над Францией.
Много копий было сломано в спорах, почему так произошло. Макс Вебер в своем произведении «Протестантская этика и дух капитализма» доказывал, что протестантизм обеспечивает лучшую базу для экономического развития, чем католичество. Аргументы были приведены весомые, но одновременно был проигнорирован тот факт, что Бавария и Рейнская область, регионы с доминированием католичества, были частью Германии, а Рейнская область — это вообще индустриальное сердце Германии. Другие аналитики делают упор на сопротивлении индустриализации со стороны французского крестьянства. В общем, существует много соображений на этот счет, причем большинство из них носит вполне логичный и здравый характер, объясняет ту или иную особенность развития страны, но нет ни одно