Баба-бабушка, как ты жила,
потеряв беспокойного внука,
столь ли строгой, как прежде, была,
как тебе удавалась разлука?
Как пила ты свой чай за столом?
Чай, печалилась? Чай, голосила?
И стихи его помня с трудом,
ненавидела их, а любила.
Всё взирала на милый портрет:
мальчик в платье, по старой привычке.
Двадцать шесть предназначенных лет
над ним пели, как райские птички.
Баба-бабушка, холод какой
от твоей беспросветной печали!
Ты всегда остаёшься такой,
как была для нас в самом начале.
Нянька гения, мамка – ферзя,
сочинившего верные строки.
А тебе спотыкаться нельзя.
Спотыкаются лавы-пророки.
Донеся свой насильственный крест,
много ль в жизни ещё ты ценила,
много в сердце оставила мест,
где живых, а не мёртвых любила?
Баба-бабушка, всё решено.
(Бесконечная мера теченья.)
Ты и Богу – я знаю одно –
там, в раю, не простила мученья.
«Как лодка в море я пригвождена…»
Как лодка в море я пригвождена
стихами, точно волнами, к ночлегу.
Какая в небе мощная луна
встаёт, чтоб моему предаться бегу!
Какой пожар среди небес горит
ещё в покой не впавшего заката!
И лишь во мне всё море мира спит,
меня в себя манившее когда-то.
Я не люблю читать свои стихи!
Я их вообще теперь не понимаю!
В них от меня все скалы далеки,
лохмотья тины бьют меня по краю.
И не понять: вернутся или нет,
ушли или в тиши ночной повисли –
мои стихи – они собранье бед,
отчаливанье от никчёмной жизни.
Мои стихи – они мне не дают
с реальностью хоть каплю разобраться.
И кажется: они меня убьют,
когда я вдруг
без них
решу остаться.
X. Больше нет…
Я не знаю
Я не знаю,
с кем ты теперь и где
и в какие земли теперь спешишь.
Умываясь – вижу тебя в воде,
улыбаюсь – чувствую, ты грустишь.
Мне сулят Нью-Йорк…
И сулят Париж…
Уезжать не хочется никуда!
Потому что знаю, что ты грустишь,
и на кухне помнит тебя вода,
помнит лес за городом,
помнит сон
(он под вечер в сердце моё стучит).
И из всех дверей,
и из всех имён
проступает образ твой
и молчит.
Я хочу уехать –
сбежать хочу,
потому что с сердцем моим
беда!
Как тебя увижу – всегда молчу.
Не увижу больше я никогда.
«Что делать?.. Меня не обманешь…»
Что делать?.. Меня не обманешь,
уже не оставишь меня,
мой тайный и светлый товарищ,
хранитель вчерашнего дня.
Глядишь в мои губы устало,
пытаешься быть бодрячком!..
Что делать?.. Такое настало,
что хочется в землю ничком.
Что делать?.. Устлали заботы
тугие колдобины лба…
А ты мне опять про работу –
про бренные наши дела.
А ты мне опять про измены…
Кого – мне скажи – и кому?..
Измены – то мест перемены,
то радость больному уму.
Попытка хоть как-то укрыться
от мыслей, что время не спит,
что жизни чудной колесница
по небу всё жёстче летит.
Не спрячешься, не остановишь,
в любимых людей – не уйдёшь…
Ты взгляд мой нечаянно ловишь,
ты рядом, как Понтий, бредёшь.
Прости мне!.. Отчаянно руку
на руку твою положу.
Пройдя по порочному кругу,
я больше с тобой не дружу.
Не верю я в тихое счастье
и сплетен твоих хоровод.
Родной,
я разбилась на части,
и счастье
меня не спасёт.
«Сегодня ночью сделались чужими…»
Сегодня ночью сделались чужими.
На кухне долго серый таял свет.
Как хорошо когда-то мы дружили.
Теперь ни дружбы – ни печали нет.
Совсем одна –
с утра поставлю чайник,
совсем одна –
в холодный мир войду,
где всё до неисправности случайно,
всё явственно,
а будто бы в бреду.
Сегодня ночью сделались чужими.
И горек мне
встревоженный рассвет,
невольно утверждающий: дружили…
ещё вчера… сегодня – больше нет…
«Это – я…»
Это – я,
сегодня гордая,
закрываю дверь.
Беспокойною и подлою
сделалась теперь,
вековечною и смелою
(в окнах, как струна).
Непонятно, что я сделала,
но опять
одна.
Закурить?.. Ещё подумаю!..
Мне ли привыкать?..
Из себя я корчу умную,
ветреную б…
Угодили все затрещины
в нутриё моё.
А ещё – осталась женщиной,
призраком её.
Я от горести отчаянной
больше не напьюсь:
знаю,
что потом нечаянно
в нового влюблюсь.
До рассвета руки скрещены,
но настанет день –
и опять любимой женщиной
(дико, что не лень)
побреду по сонной улице,
преступая боль,
чьей-то дурочки и умницы
отыграю роль.
Белый свет из окон стелется –
плещется вода.
Дай нам бог,
с тобой не встретиться
больше никогда.
Отречение
«Спаси нас Бог!.. Живёт непониманье…»
Спаси нас Бог!.. Живёт непониманье
во мне – как червь, в тебе – как изумленье.
Другим дарю заботу и вниманье,
с другими вместе славлю воскресенье.
Окружена толпой ненужных истин,
тревожных слов, восторженных объятий,
но всё к тебе меня уносят мысли,
душа кричит, орать готова: «Хватит!».
Уже привыкла, что всегда не с ними,
не с теми, с кем мечтаю и люблю
бродить с утра
бульварами шальными
(быть может, позже встретимся в раю).
И там, в раю, ещё, быть может, вспомним
весь этот сонный и ненужный бред:
холодный свет почти озябших комнат
и до безумья розовый рассвет.
И снова в тех очутимся объятьях,
в которых, точно в лодке по волнам,
готовы плыть, назло любым проклятьям,
к любым, невзгодам
и любым ветрам.
«Попробуем пожертвовать собой!..»
Попробуем пожертвовать собой!
Своим удобством, волей, равнодушьем…
(Напоминает чёрное удушье
моё теперь гуляние с тобой.)
Суров – как ветер,
ровен – как стена,
не выдаешь симпатии и взглядом.
И я боюсь сказать,
как сильно надо
мне знать,
что я по-прежнему нужна.
Но горек мир любовных баррикад
без всяких – даже мелких – просветлений:
мы ходим, а ласкаются лишь тени,
неугомонно, вволю, наугад.
И точно спавшей с берега волной,
я ухожу, уже не понимая:
зачем же, даже нежности не зная,
ты всё ещё встречаешься со мной?!
XI. Горячий аккорд
«И Петербург не мил…»
И Петербург не мил.
И пропастью Москва.
Над Невским – купола,
а на Тверской – гранита
бессмысленная вязь.
И просятся слова,
похожие на плиты.
В просторах площадей,
среди густых огней
порой сама себе
завидую невольно,
но в перехлестьи лет
и в перецветьи дней
от этой пестроты
мне делается больно.
Крик чаек над Невой,
крик галок над Москвой –
тугая параллель
и два старинных дома,
где ждут меня на чай,
где приоткрыта дверь,
но в каждом из домов
я равно незнакома.
Прости, мой Петербург,
и ты, Москва, прости.
Так сложно жить средь вас,
не знающих согласья.
И, видно, оттого
меж вами, на пути
я обрела покой
и потеряла счастье.
«Я учла пару маленьких истин…»
Я учла пару маленьких истин:
если «Нет!» говорят тебе сразу,
а в довесок – «Никак невозможно!»,
это значит: «Всё очень возможно!»
И они вскоре это узнают.
Если «Да!» говорят тебе сразу,
то делить это надвое нужно
и взирать в человека устало,
чтобы он поскорей отказался.
Только сложное стоит решений.
И за сложное только воздастся.
«Теперь пора учиться быть смелей…»
Теперь пора учиться быть смелей,
сильней, старей, доверчивей и проще.