Правду говорил Бутузов: «За оружие держишься — на душе легче».
«Чего теряться? — подбадривал себя Алексей. — Я ведь здорово стреляю. Недаром получил „Ворошиловского стрелка“! Да и в шофёрской школе на стрельбах не мазал».
Возбуждённый, он крикнул Бюрке по-русски (немецкие слова как-то забылись):
— Пусть только сунутся!
Бюрке молчал.
Немцы вскинули автоматы.
— Оставим автомобиль, — робко предложил Бюрке. — Отойдём.
— Шиш! Этого не хочешь? — Алексей яростно ткнул немцу фигу.
Теперь враги были отчётливо видны. Правый, в лоснящемся чёрном плаще, то и дело поворачивался к другим, видимо, командовал. По знаку «чёрного» они разомкнулись ещё шире и ускорили шаг. Матёрые, по-звериному ловкие, готовые на все. И с ними придётся сражаться ему, Лешке Якушину, почти не обстрелянному солдату, вчерашнему школьнику.
Он решился:
— Бюрке. Нимм. Бери. Бери автомат. Иначе и тебе и мне — капут.
Подвинув локтем оружие, повторил:
— Нимм. Бери!
Немец нерешительно притянул к себе автомат.
— Выстрелю — стреляй и ты. Понял?
— Йа, йа, — ответил немец дрожащим голосом.
Якушин прицелился в «чёрного», несомненно, самого главного. У этого немца наверняка хищный нос и короткие гитлеровские усики.
Выловив в прицеле трепещущую мушку, уже готовый выстрелить, он скорее почувствовал, чем услышал какое-то движение слева.
Повернул голову и увидел, как поднявшийся во весь рост Бюрке вышагнул из-за тягача. Тряся контуженной головой, размахивая автоматом, пленный что-то пронзительно кричал.
Ошеломлённый Якушин улавливал лишь отдельные слова:
— Нихт шиссен… Камраден. Нах хаузе… Капут… Нихт шиссен… Вег…
Что это? Неужели он уговаривает их сдаться или уйти? Дурак!
«Та-та-та» — ударил автомат.
«Теньк… теньк… теньк» — пропели пули.
Бюрке схватился за живот. Скрючившись, присел, как для прыжка, и повалился набок.
«Своего убили, немца. Сволочи, звери, гады паршивые!» — От ярости Алексей заскрипел зубами. Ещё в руках «чёрного» бился автомат, когда Якушин, успокоив прыгающую в прицеле мушку, нажал на спуск.
Плащ осел, надулся колоколом и, смятый, упал.
«Попал, попал, попал!»
Передёргивая затвор и поводя стволом карабина, Якушин искал оставшихся фашистов и не мог найти. Мельтешили стебельки пшеницы, головки цветов, темнели бугорки и воронки, а немцев не было. Он не сразу понял, что они залегли.
Ожидая ответного удара, Якушин отполз влево, вдоль гусеницы, и правильно сделал, потому что на прежнюю его позицию в тот же миг шквалом обрушились автоматные очереди.
Теперь Алексей был совсем близко от Бюрке. Маленький немец, сжавшись, лежал на правом боку. Над ремнём, на пыльном мундире, расплывалось тёмное пятно. К нему прижималась, ощупывая, ладонь левой руки, а правая, неестественно длинная, судорожно вцепилась в ремень автомата. Казалось, Бгорке тянулся к оружию и не мог дотянуться.
«Стрелял бы, а не уговаривал, — с горечью и досадой подумал Алексей. — Им наплевать, что ты немец, они же добьют тебя, вот сейчас добьют».
Противясь этой мысли, он подлез под корму «крокодила», рывком выдвинулся из-за укрытия, обеими руками ухватил Бюрке за полы мундира и потянул на себя. Тощенькое тело словно бы упиралось, стало тяжёлым и неподатливым. Сбивая коленки, натужно выгибаясь, Алексей поволок раненого, за которым тащился автомат. Но, поворачиваясь, чтобы приподнять Бюрке и прислонить к борту машины, он вдруг почувствовал хлёсткий, как железным прутом, удар по ноге и на миг замер.
Удар погас. Ещё не понимая, что произошло, Алексей усадил хрипевшего Бюрке, подобрал автомат, стёр со ствола пыль, положил рядом, и только тогда ногу наскозь прошила слепящая боль.
Алексей подавил крик — сквозь боль остро и отчётливо пробивалось в сознании: услышат немцы и догадаются о беспомощности.
От сделанного усилия захолонуло сердце, на лбу выступила испарина.
Это продолжалось секунды, а потом наступило облегчение и с ним неожиданная радость: «Да, ранили, да, да, а я держусь, и мне не страшно: я и сам не знал, какой я сильный, крепкий, упорный человек!»
Он прислушался к рваным, коротким очередям автоматов, к звяканью о металл, вжиканью и посвисту пуль, Подумал, что надо бы перевязать рану, но гораздо важней отстреляться, показать немцам, что действует и не даст им сделать ни шагу. Уперев автомат магазином в гусеницу, Алексей из-за кормы, не целясь, выпалил очередь.
Его охватила неуёмная жажда деятельности. Оставив оружие, волоча ногу, он перебрался к двигателю. Прихватил карабин, приладил его меж фарой и радиатором и дважды подряд опять выстрелил.
У него две огневые точки. «Крокодил» — его дот, его крепость, он ещё повоюет!
Задержавшись на коротком пути к автомату, надёжно прикрытый кузовом и катками, он сорвал ремень и стал туго перепоясывать им ногу у самого паха. И вдруг услышал за спиной топот. Обернулся. В сотне метров два фашистских солдата короткими перебежками огибали тягач. Что делать? До автомата не успеть дотянуться, опередят, откроют огонь. А если гранатой? Лимонка в кармане. Выхватив её, Алексей мигом выдернул чеку. Осталось размахнуться и бросить, как вдруг судорога пронзила руку острой болью.
Ладонь окаменела, пальцы намертво сжали лимонку с выдернутой чекой.
Неожиданная беда поразила своей неотвратимостью. Спазм длился секунды, но эти мгновения беспомощности казались бесконечными.
Алексей стал мысленно приказывать себе: «Не сдавайся. Ты держишь в руке смерть. Но ты можешь, ты должен заставить своё тело слушаться. Только спокойно. Ну, глубже вздохни, ну, повернись, взгляни, что делают фрицы… Они перебегают, все ближе…»
Алексей почувствовал: спазм ослабевает. Пальцы свободнее ощущают ребристый металл и прижатую к нему спусковую пружину. Превозмогая боль, развернулся и сплеча, что было сил, швырнул лимонку в бегущих врагов.
Грянул взрыв, пронеслись свистящие осколки.
Якушин поднял голову. В трех десятках метров от него, распластавшись, неподвижно лежали оба немецких солдата.
Оставались ещё двое.
Повернувшись к машине, Алексей посмотрел на Бюрке. Безмолвный, пепельно-серый, тот широко открытыми глазами следил за ним, Алексеем. Живыми в глазах были только зрачки.
Сузившиеся, точечные огоньки, они плавали как догорающие фитильки в парафиновых плошках, угасая и вспыхивая.
Со щемящей жалостью Алексей кивнул Бюрке, через силу улыбнулся и пополз к автомату, торчащему над гусеницей.
Он стал и командиром, и гарнизоном крохотной железной крепости. Мысленно приказывая, сам же выполнял приказания. Ни на секунду не останавливаясь, маневрировал, метался вдоль стены — металлического бока «крокодила» — от бойницы к бойнице. Черпал из цинка патроны, набивал обойму, вталкивал в карабин и стрелял. Сменив магазин, полосовал из автомата.
Дважды или трижды он схватил фигуры немцев, распластавшихся на озими, бил в них, но не понял ещё, попал или нет.
Он проползал свой путь все хладнокровней, расчётливей и спокойней вёл огонь. Когда в ответ забил единственный автомат, он понял, что одним противником стало меньше.
Якушин ещё долго держал оборону, изнемогая от усталости и боли, глотая пропитанный запахом солярки, крови и пороховой гари воздух. Он не заметил, как, вспыхнув в последний раз, померкли огоньки в глазах Клауса Бюрке. Не услышал, как по степной дороге, с востока, нарастая, поплыл гулкий, с перезвоном стук моторов.
Он стрелял и стрелял.
14
Парты с выцветшими чернильными пятнами и потемневшими ножевыми порезами были сдвинуты одна к другой.
Их собрали в этот класс со всего школьного здания, Которое за годы войны последовательно занимали штаб советской дивизии, немецкие комендатура и казарма, а теперь — наш военный госпиталь.
В классе, уставленном партами, был красный уголок. Сюда, постукивая костылями и палками, шаркая растоптанными шлёпанцами, собирались выздоравливающие и легко раненные. С трудом втискиваясь, хлопая крышками, рассаживались. Пахло йодом, карболкой, дегтярной мазью.
Примостившись с краешка на парте, вытянув в узкий проход плохо сгибавшуюся ногу, Алексей Якушин увидел, как в дверь класса быстрой походкой вошёл плечистый генерал. За ним следовали худенький, стройный офицер с толстым портфелем, видимо адъютант, и начальник госпиталя.
Алексей попытался встать. И другие раненые поднялись над партами, как ученики в школе при появлении учителя.
Генерал поздоровался. Гулко прозвучал ответ: «Здрав…» Адъютант высыпал из портфеля на столик ордена и медали, стал их раскладывать кучками. Генерал строго осматривал собравшихся. Его лицо показалось Алексею знакомым. Этого человека он где-то встречал. Но где? Вспомнить не удалось.
Адъютант, сильно напрягая голос, принялся читать с листа:
— За отвагу и мужество, проявленные в боях с немецко-фашистскими… наградить…
Называя фамилию, офицер быстро придвигал генералу орден или медаль, и тот, шагнув навстречу человеку, отозвавшемуся коротким «я», крепко пожимал руку, протягивал награду.
Когда адъютант назвал очередную фамилию, генерал, уже взявший со столика орден, замер и внимательно вгляделся в приближающегося высокого парня. Его шея и грудь были перемотаны бинтами, а на гладко выбритой голове темнели следы ожогов.
— Младший лейтенант Петров, — представился раненый.
— Петров? Что и говорить, редкая фамилия, — улыбнулся генерал. — У нас в селе каждый третий — Петров. А ты не танкист?
— Так точно, танкист.
— Из хозяйства Гричука?
— Так точно, товарищ генерал.
— Тогда я о тебе знаю, наслышан… Значит, живой, а теперь и здоровый?
— Так точно, товарищ генерал.
— Заладил «так точно» да «генерал», ишь служака. А ну-ка доложи всем про свои приключения.
«Так вот кто это? — вспомнил Алексей. — Тот самый Петров, который первым ворвался в занятый фашистами город! А генерала я видел ещё полковником, в том маленьком украинском городке, около казнённых немцами танкистов. Да, да, он ещё приказывал составить наградной на командира танка Петрова, которого искали и не могли найти. Что же было с ним дальше?»