И тогда спокойный и флегматичный Сережа Гаврин, который учился средне, но агрессии никогда не проявлял и вообще дисциплину не нарушал, подождал в школьном дворе Бульдозера, который был старше на два года, ударом в пах сбил с ног и избил до полусмерти, да с такой яростью и остервенением, что физкультурник и трудовик едва смогли оттащить четвероклассника от пускающего кровавые пузыри Коляна. Взрослых мужиков удивило, что Гаврин был при этом совершенно спокоен!
Школа не стала выносить сор из избы и ограничилась обсуждением инцидента на педсовете. Но родители Бульдозера жаждали мести и написали заявление участковому – капитану Полупану, внешне похожему на стандартного киношного сельского милиционера: коренастый, краснолицый, с пронзительным прищуром, квадратной челюстью, плотно сжатыми губами и жесткой щетиной усов над ними. Он был не дурак выпить, и многие считали, что толку от него немного. Другие придерживались противоположного мнения, в подтверждение которого приводили его прозвище – Горыныч, которое, якобы, приклеилось после схватки с залетными бандитами, бесчинствовавшими в районе и оставившими за собой шесть трупов в разоренных домовладениях. Он их, вроде бы, задержал, отправив двоих в морг, а троих – в травматологическое отделение местной больницы. Скептики считали, что это легенда, а прозвище – результат искаженного отчества: капитан звался Федором Гавриловичем. Гаврилыч – Горыныч: такое сходство делало подобное объяснение более правдоподобным, чем лихой сюжет голливудского вестерна, перенесенный на сельскую почву Тиходонского края. Однако осведомленные люди могли подтвердить, что истина лежит посередине: Горыныч действительно разделался с налетчиками, но те, на свою беду, напали на его собственный дом и не оставили ему иного выхода! В других подобных подвигах за пятнадцать лет службы он замечен не был, следовательно, арсенал его личных и служебных возможностей оставался невостребованным до тех пор, пока дело не касалось его самого. А поскольку такие ситуации в жизни каждого милиционера случаются чрезвычайно редко, то вместо пистолета и раскладной металлической дубинки он с успехом обходился форменной одеждой и обычной шариковой ручкой.
Получив заявление, Горыныч сразу оценил обстановку: в связи с малолетством Сергея Гаврина привлечь его к ответственности невозможно, а сам пострадавший имел длинный хвост криминальных «подвигов»: воровал мелочь из карманов одежды в гардеробе, отбирал деньги у младшеклассников, затевал драки, разбил камнем окно в учительской… По возрасту Бульдозер уже годился для постановки на учет в ИДН[2], и даже для направления в спецшколу закрытого типа, но, хотя Полупан напрямую не отвечал за проделки несовершеннолетних, именуемых на профессиональном сленге «недоносками», такой финал бросил бы тень на безупречную репутацию его участка, и хотя она, в основном, создавалась той самой ручкой, разрушать ее из-за каких-то сопляков смысла не было. С присущей ему убедительностью Горыныч доходчиво донес свою точку зрения до заявителей. Предки Бульдозера, которые сами не отличались трезвостью и законопослушным поведением, её разделили, заявление забрали, и дело благополучно было спущено на тормозах. Но все, кто о нем знал, сделали выводы.
После этого Гаврина никакими прозвищами называть не рисковали, и даже про «Наполеона» забыли: парень психованный и не по годам сильный – вдруг ему что-то не понравится?
Со временем предсказание школьного врача начинало сбываться: к седьмому классу Сергей заматерел, раздался в плечах, налился силой, и хотя не особенно вырос, но заметно повзрослел. К тому же новая одежда изменила не только внешний вид, но и самоощущение. Он стал увереннее в себе и ощутил, что из мальчика превращается в мужика, хотя, памятуя слова наставника, вслух это слово не произносил. Он не мужик, он пацан! А к редкому пульсу Сергей привык и считал его вполне нормальным. Как и к тому, что остается спокойным в самых критических ситуациях.
Никитос продолжал давать ему уроки, сочетая теорию и практику. Однажды, на седьмое ноября, он со своими корешами поехал на чагиной «Ниве» в Климовку и позвал с собой Сергея. Все были в нарядной одежде: Никитос в белой рубахе с распахнутым воротом, выходном костюме и начищенных до блеска туфлях, Сергей и климовские – тоже одеты во все новое. Они выпили из горла пару бутылок все того же портвейна, причем на этот раз и Сергей не отказался, побродили по украшенному плакатами и портретами вождей райцентру и пришли на танцплощадку, где оглушительно гремела музыка, на асфальтированном пятачке толклись несколько крепко прижавшихся друг к другу пар, а вокруг толпились разномастные зрители, в основном нетрезвые, которые грызли семечки, показывали пальцами на танцующих и непонятно чему смеялись.
– Иди, попроси у этих рыл закурить, – Никитос подтолкнул Сергея к самой разнузданной компании из шести парней, которые громче всех визгливо хохотали, матерились, толкали друг друга и задирали окружающих. Их явно опасались и старались близко не подходить, от чего вокруг образовалось пустое пространство, заплеванное и засыпанное семечковой шелухой.
– Это пацаны Лысого, он тут центровой! – предупредил Чага. – Замесят Серого, зуб даю! Да и кодла у него большая, мигом набегут… Может, лучше не связываться?
– Наоборот! – усмехнулся Никитос. – Иди, Серый, у этого лысого хрена попроси культурно! А ты, Чага, поддержи его слегонца…
После вина Сергей расслабился и чувствовал, что ему море по колено. Что ему какой-то хрен с горы…
Как всегда спокойный, он подошел к грозной компании, сплюнул и, обращаясь к крепкому, стриженному наголо парню в джинсовой куртке, сказал:
– Дай сигаретку, братское сердце!
Парню было лет под двадцать, да и вокруг стояли его ровесники, у всех челюсти отвисли: какая-то никому не известная мелюзга подкатила к ним с такой наглой просьбой. И то, что обратился он уважительно, как принято среди блатных, компания пропустила мимо ушей.
– Ты кто такой, сопляк?! – спросил Лысый. – Совсем офигел? Хочешь зубы в руке носить?
– Он правильный пацан, стремящийся, – пояснил выдвинувшийся на первый план Чага. – В Яблоневке живет!
– А ты что возбухаешь?! С тобой разве кто-то разговаривает? Ложил я на вашу Яблоневку и на вас с прибором! – окрысился Лысый, и его дружки привычно обошли незнакомцев полукругом. Приближалось «месилово», без которого и танцы не праздник!
– Ты, чухан помойный, ты на кого бочку катишь! – вмешался незаметно подошедший Никитос, и оттолкнул одного из местных, чтобы не стоял сбоку. А Худой обошел их и стал за спиной Лысого, что всегда нервирует и выбивает из колеи.
Ситуация изменилась. Шестеро против четверых, из которых трое – взрослые, видавшие виды пацаны, явно лезущие на рожон, это совсем не то, что шестеро против одного глупого сопляка… К месту назревающего конфликта стали подтягиваться любопытные. Даже оркестр замолчал, захлебнувшись на полуноте. И хотя кодла Лысого, может, действительно большая, но ее здесь не было. Приходилось менять тактику.
Лысый пожал плечами и миролюбиво ответил:
– Никто бочку не катит. Просто непонятка вышла…
– Значит, помойного чухана проглотил? – презрительно оскалился Никитос и огляделся по сторонам. – Все слышали? И расскажите остальным!
– Да ты что, охренел! – заорал Лысый. – Ты знаешь, кто я?!
– Ты теперь – Помойный Чухан! И кодла твоя, если не хочет зашквариться, пусть держится от тебя подальше!
– Да я! – Лысый угрожающе двинулся вперед.
– Серый, дай ему в рог! – приказал Никитос. – Пусть знает, как на вежливые просьбы отвечать!
Сергей без колебаний шагнул вперед и изо всех сил ударил Лысого в лицо. Тот отшатнулся, из носа брызнула кровь. Сергей добавил левой, потом ударил коленом, снова правой… Драться его тоже научил Никитос. «Молоти, пока не упадет! – говорил он. – Руками, ногами, камнями, палками…» И он молотил. Лысый зашатался и на глазах многочисленных зрителей рухнул на землю. Чужой сопляк уложил местного «короля»!
– Молодец! – удовлетворенно сказал Никитос. – Еще чушкари есть? Кто за помойку мазу потянет? Может, вопросы ко мне имеются?
Он сделал несколько неопределенных движений рукой, в которой была зажата узкая самодельная финка с наборной рукояткой. Финка придавала его жестам полную определенность. Вопросов не было. Заступаться за бывшего «короля» желающих тоже не нашлось.
– Ну, раз нет вопросов, тогда мы поехали! И запомните – я Никитос, это мои кенты, кто возбухать будет – закопаю!
Они прошли сквозь толпу, которая почтительно расступалась перед ними.
Слухи об этом случае и о дружбе Сергея с Никитосом быстро распространились по округе, авторитет его заметно возрос: старшеклассники стали первыми протягивать руку и угощали сигаретами, хотя он и не курил. Даже ореховские парни обходили его стороной, а если все же встречались, то вежливо здоровались и проходили мимо. Ему казалось, что даже учителя теперь лучше относятся к нему и лояльней ставят оценки. Так было на самом деле или нет, сказать трудно, но учиться он стал немного лучше. Может, сыграло свою роль внешнее преображение – в одежде и манерах. Во всяком случае, и Нинка Кузнецова начала благосклонно улыбаться в ответ на его взгляды исподлобья. Серега стал провожать ее до дома, и даже несколько раз они поцеловались, причем исключительно по ее инициативе.
В седьмом классе они изучали по литературе отрывок из какого-то французского романа, про отчаянного беспризорного мальчишку по имени Гаврош, который жил в пустотелой статуе слона и сражался на баррикадах за тамошнюю революцию. Когда у революционеров кончались патроны, он спускался с баррикады и собирал боеприпасы у убитых противников. Во время очередной рисковой вылазки его, как и следовало ожидать, застрелили…
Неожиданно после этого урока его прозвали «Гаврошем». Вначале прозвище распространилось по школе, а потом по всему селу. История с Бульдозером и «Наполеоном» уже забылась, и присвоение нового погоняла начало второй круг. Серега не возражал: Гаврош был пацан правильный, духовитый, и жизнь у него была романтичной, и смерть…