После месяца в «карантине», где пополнение части проходило курс молодого бойца, новобранцев распределили по батальонам и ротам. Батальон Гавроша занимал верхний этаж четырёхэтажной казармы. Через весь этаж тянулся длинный коридор, называемый солдатами «взлётка», с покрытым, словно ковровой дорожкой, коричневым линолеумом полом. Слева и справа от «взлётки» на паркетном полу стояли аккуратно заправленные и выровненные по нитке двухъярусные кровати.
У входа на этаж, прямо напротив двери, рядом с большим вертикальным зеркалом, стояла высокая тумбочка с телефоном без номеронабирателя. Между тумбочкой и зеркалом – место дневального. Он должен вызывать дежурного по роте, если на этаж зайдёт кто-то чужой, и подавать команду «Смирно» по прибытию комбата – так научили Гавроша в «карантине». Ещё его научили, что нужно подчиняться командирам – сержантам, прапорщикам и офицерам, – и делать всё по уставу. А основная задача военнослужащего – изучение материальной части оружия и техники плюс боевая подготовка. Так было в теории.
В реальности все оказалось совсем по-другому. К удивлению Гавроша, выяснилось, что самые желанные и востребованные воинские специальности – не пулемётчик, разведчик или снайпер, а каптёр, повар или хлеборез. Все эти должности занимали те, кого называли национальными меньшинствами. В мотострелковой части эти «меньшинства» почему-то оказались в большинстве, включая офицеров разного уровня – от взводного до комбата. Сержанты, прибывшие в часть после учебки, здесь не решали вообще ничего. Некоторые даже вместе с солдатами драили «взлётку», гоняя на четвереньках по линолеуму одёжными щётками пену от солдатского мыла. А командовали здесь старослужащие, так называемые «деды». В роте Гавроша таких было трое: Родин, Дзюра и Кириллов. По витавшим среди новобранцев слухам, особенно рьяным угнетателем молодых являлся Дзюра.
В первую же ночь у Гавроша украли новую форму, положив взамен почти такого же размера, но грязную и изрядно потёртую. Искать правды у офицеров было бесполезно, а вот нарваться на зуботычину – запросто, в этом Гаврош успел убедиться. Никому ничего не сказав, он схватил одежду в охапку и побежал в умывальник, чтобы успеть постирать до построения.
– Ты обоссался, что ли? – с акцентом спросил взводный Азиев, ехидно скалясь. – Почему мокрый в строю стоишь?!
– Ваши же земляки форму спёр…
Договорить Сергей не успел – лейтенант ударил его в грудь кулаком так сильно, что перехватило дыхание.
– В наряд на тумбочку! – заорал взводный. – Прямо сейчас!
– Есть в наряд! – четко ответил новобранец – все-таки чему-то его в «карантине» научили.
Целыми днями Гаврош с сослуживцами что-то строил, копал, красил, подметал, пилил, носил, посыпал песком, разравнивал… А еще через день приходилось заступать в наряды. Он мыл посуду в столовой, мыл полы и начищал брючным ремнём до блеска медные краны в умывальнике. Руки покрылись цыпками, и постоянно хотелось спать. Всё это было совсем не то, о чём Гаврош мечтал. Но то же самое делали и остальные новобранцы. Некоторым приходилось и хуже. Лёха Нигматов, например, получил сотрясение мозга за то, что отказался стирать носки Дзюры. В санчасть его не повели, отлежался в казарме. Жаловаться командиру роты было бесполезно и даже вредно – он закрывал глаза на проделки «дедов», считая, что те таким образом поддерживают дисциплину. Молодым оставалось тешить себя мыслью, что когда-то и они станут «дедами».
Стоя в очередной раз дневальным «на тумбочке», после отбоя Гаврош боролся со сном. В расположении было темно, только в коридоре, над тумбочкой дневального, тускло светила лампа дежурного освещения. Смотревшие телевизор «деды», в основном, уже угомонились и легли спать, а троица Дзюры всё ещё гоняла чаи в каптёрке. В тишине оттуда доносился их монотонный бубнеж. Гаврош на минуту прикрыл глаза.
Удар кулаком в солнечное сплетение вернул его из полузабытья в суровую реальность.
– Как службу несешь, душара[5] гребаный? – скалился жёлтыми от курева зубами Родин. – Кто разрешил кемарить на посту?
Ещё двое из неразлучной троицы тут же появились рядом.
– Я не спал…
– Молчи, дух, тебя не спрашивают! – прикрикнул писклявым голосом Кириллов.
Этот крик напомнил Гаврошу верещание свиней, дерущихся за хлебную корку.
Дзюра подошёл вплотную, Гаврош даже почувствовал противный запах изо рта. «А от этого воняет, как от свиньи», – подумал он и невольно отвернул лицо в сторону.
– Ты чё кривишься?! – на повышенных тонах начал Дзюра. – Борзый, что ли? В глаза мне смотри!
Гаврош посмотрел в ничего не выражающие оловянные зенки.
– С тебя штраф за нарушение устава!
Про такие штрафы новобранец ничего не знал. Хотя чувствовал свою вину и не видел ничего странного в том, что сон на посту наказывается.
– А сколько? – спросил он.
– Давай сколько есть! И каждый месяц платить надо на общие нужды!
– Какие «общие нужды»?
– Какие, какие. Такие! Ремонт казармы, покупка лампочек, сахара, чая. Чего расспрашиваешь? Самый умный, что ли?
– Да у меня вообще нет денег…
Дзюра ударил его в живот.
– Это никого не интересует! Все платят, и ты будешь!
– Да где же я их возьму? – искренне не понимал Гаврош.
– Предкам позвони, пусть перевод сделают! И посылку пришлют – колбасу, сало, конфеты… Конфеты себе оставишь, остальное – нам!
Гаврош представил свой дом-развалюху, деревенскую нищету, больную спившуюся мать… Какие там деньги! В основном селяне расплачиваются натурпродуктами: мясом, салом, зерном, самогоном… А у них и сала-то уже нет. Может, теть Галя со своим муженьком хозяйство поднимут, хотя вряд ли… Да и когда это будет…
– Мне некого просить, – попытался объяснить он. – Понимаете, у меня мать болеет, отца убили, хозяйство захирело…
«Деды» переглянулись. Этот «дух» явно не въезжал в ситуацию: несет какую-то пургу, на жалость давит… А ведь они в своем праве требовать все, что хотят – они уже отволокли почти всю службу, теперь они хозяева положения, и командиры с ними заодно… И этот несчастный увалень – жалкая букашка против теневой, слаженной лучше, чем легальная, армейской машины, как муравей против бронетранспортера! Так что выбор у него небольшой: или выполнит все, что от него требуется, или… Мало ли что может случиться «или»! Может, сам в петлю залезет, может, придется внутренности отбить – и загнется в госпитале…
Виновных все равно искать не будут: командирам такие ЧП на себя вешать впадлу – отчитаются как за несчастный случай, или отпишут, что «не выдержал тягот воинской службы»! А те, что отправили молодого пацана на тот свет, будут по-прежнему ходить как ни в чем не бывало, ухмыляться, да еще гордиться тем, как укатали «духа», и пугать его примером других новобранцев! Так что этот Гаврин не первый и не последний. И хотя он здоровый как сарай, удары принимает словно комариные укусы, да и говорит спокойно, не боится, но деваться ему некуда!
Правда, в схеме доведения жертвы до петли иногда случаются очень неприятные сбои… Бывает, попадется «дух» с причекундахом, и вместо того, чтобы вешаться, возьмет автомат и положит своих обидчиков, да еще и тех, кто случайно попадет под раздачу… Но такое бывает крайне редко: на взвод покорно принявших смерть найдется один, который даст «оборотку». А может, и один на роту, или даже батальон! Во всяком случае, борзая троица за время своей службы с такими огорчительными примерами не сталкивалась.
– …сестра матери с мужем, может, хозяйство поднимут, пришлют посылку, тогда я поделюсь, не сомневайтесь, – бубнил рядовой Гаврин.
– Да мне плевать, где ты что возьмёшь! – заорал Дзюра так, что брызги слюны долетели до лица дневального, а в казарме кто-то зашевелился и скрипнула кровать. – Или делай, что говорят, или вешайся!
– Как «вешайся»? – оторопел Гаврин. Он же так подробно и доходчиво все объяснил, любой человек должен его понять. Но Дзюра не понимал. Почему?!
Он внимательно всматривался в лицо старослужащего, но видел перед собой лишь тупую свиную морду.
– Так и вешайся! – орал Дзюра. – Можем сами тебя повесить! Знаешь, сколько «духов» мы в петлю отправили?!
Кругом клубился и сгущался зыбкий туман. Родин и Кириллов, будто по условному сигналу, подошли вплотную, зажав Гаврина в плотное полукольцо. Родин поднял за ножку увесистую табуретку, Кириллов намотал на руку ремень, чтобы бить пряжкой. Они угрожающе сопели, обдавая его нечистым дыханием. У них вместо лиц тоже оказались свиные рыла.
Гаврош спокойно воспринимал, когда его заставляли делать грязную работу вместо боевой подготовки: в конце концов, он привык к грязной работе. Он не обижался на оскорбления и побои – оскорбления не затрагивали его глубоко спрятанных чувств, а удары не пробивали мышечный корсет, можно сказать, что он их не чувствовал. Но когда он, по-человечески, объяснил свои сложности, а «деды» не поняли, как будто он говорил на другом языке, – это выбило его из колеи привычного мироощущения. А загадка разрешилась просто: оказалось, что он объяснял свои трудности трем свиньям! Которые, на полном серьезе, грозят его повесить! А свиньям объяснять что-либо бесполезно, с ними нужно поступать иначе, как он и привык…
Сильная рука схватила за загривок Родина, вторая поймала в локтевой сгиб шею Кириллова.
– Трах! – звук от удара лбами был немногим тише, чем грохот упавшей табуретки. Потом мягко повалились на пол два обмякших тела. На ближайших кроватях поднимали головы разбуженные солдаты.
У Дзюры отвалилась челюсть, он попятился, но Гаврош прижал его к стене и уперся предплечьем в горло так, что тот захрипел.
– Шерк, – обманчиво-безобидно проскреб по ножнам выхваченный штык-нож. Острие уперлось «деду» в грудь, прокололо гимнастерку и кожу, капельки крови выкатились из-под клинка и покатились по животу. Дзюра побелел, задыхаясь, и, как выброшенная на берег рыба, хватал воздух широко открытым ртом. Гаврош освободил горло, и тот жадно задышал.