Голос звучал спокойно, можно сказать, почти равнодушно, но в нем отчетливо различались металлические нотки, выдававшие напряжение Верховного Главнокомандующего.
Чувствительные мембраны ВЧ звучали громко, наполняли комнату столь знакомыми сталинскими интонациями. Генерал-майор Белявский поднялся, чтобы уйти и дать возможность командующему армией поговорить с товарищем Сталиным без свидетелей, но Василий Чуйков махнул ему рукой, давая понять, что тот может оставаться на месте. Возможно, что именно после этого разговора им придется подкорректировать план действий.
– Да, товарищ Иванов. – Командующий армией невольно поднялся.
– Когда думаете полностью овладеть городом?
Три дня назад генерал-полковник довольно обстоятельно докладывал товарищу Сталину об успехах штурмовых групп во время взятия фортов внешнего круга. И вот теперь новый звонок, что указывало, насколько важно для фронта овладение городом-крепостью Познань. Тут требовался предельно сжатый и объемный ответ. Иосиф Виссарионович хотел получить сведения из первых рук, но многословия не терпел.
– Три дня назад мы приняли капитуляцию от коменданта форта капитана Блауера. Он лично вышел с белым флагом. Днем позже был взят еще один форт, являющийся точной копией первого.
– Как вам удалось так быстро занять оба форта? Меня проинформировали, что они весьма крепкие, при их строительстве использовались самые современные материалы.
– Рецепт найден, товарищ Иванов. Бьем по крепостям снарядами повышенной мощности. Подтаскиваем батареи поближе и под прикрытием дымовой завесы расстреливаем стены прямой наводкой. Значительного опыта поднабрались штурмовые отряды. Они выбирают в обороне немцев самые уязвимые участки, пробивают их и дают возможность пехоте двигаться вперед.
– Какими районами города вы уже овладели?
– Это Марево, Миниково, Степанково, Швиерцево, Староленко. Немцы оказывают ожесточенное сопротивление, товарищ Иванов. В настоящую минуту идут тяжелые бои у городского стадиона и промышленных объектов. Немцы сосредоточили в этих районах значительные силы, большая часть из которых прибыла из цитадели.
– Комитет обороны прекрасно осознает, что в городе собраны крупные соединения немцев, прекрасно владеющие приемами уличного боя. Я бы хотел у вас поинтересоваться, реально ли взять город за десять дней?
Василий Иванович перевел взгляд на начальника штаба Белявского, слышавшего разговор до самых последних интонаций, и ответил:
– Предполагаю, что мы можем овладеть городом через три недели.
– Это слишком большой срок. – Голос Сталина был недовольным. – Мы не можем так долго ждать. В настоящее время складывается благоприятная ситуация на Одерском плацдарме. Мы намерены его расширить, а для этого нам нужно незамедлительно восстановить прямое железнодорожное сообщение с тылами. Это можно осуществить только в том случае, ессли город-крепость Познань станет нашим.
О положении на Одерском плацдарме генерал-полковник Чуйков был наслышан немало. Ночью 22 января к реке Одер, немного севернее Штейнау, вышел механизированный корпус. Он с ходу форсировал реку, на ее левом берегу захватил хорошо укрепленные трехэтажные долговременные оборонительные сооружения. Требовалось расширить плацдарм, включить в него Штейнау и Любен.
– Товарищ Иванов, Восьмая гвардейская армия делает все возможное для успешного овладения городом-крепостью.
– Постарайтесь взять Познань через десять дней.
Ответить генерал-полковник Чуйков не успел. Товарищ Иванов прекратил разговор.
Боевые действия к ночи малость утихли, но могли возобновиться с прежней силой в любую минуту. Безмолвия не было и сейчас. То там, то здесь колотила пулеметная очередь. Иной раз небо стремительно резали бронебойно-трассирующие снаряды.
Прохор Бурмистров расположился в казарменном помещении форта, где еще каких-то несколько часов назад находились фрицы, и вдруг подумал о том, что никогда еще на войне не чувствовал себя столь защищенным. В крепости они засели основательно. Немцам ее уже не отбить, по периметру выставлено крепкое охранение, расположены пулеметные точки.
Ординарец пробежался по крепости и выбрал для Бурмистрова самую приличную комнату, даже с некоторыми претензиями на изыск. На стоптанном полу лежал ковер, стены были украшены темно-синими обоями с каким-то замысловатым узором.
Оказалась, что эта комната ранее принадлежала коменданту форта капитану Блауеру, вышедшему к красноармейцам с белым флагом. В пылу сражения они едва не взорвали его гранатой, о чем он даже не подозревал.
Прохор уснул сразу, едва склонил голову на подушку. Не было ни грез, ни снов, ни образов, напоминающих какие-либо видения. Он просто рухнул в какую-то вязкую душную черноту, из которой не существовало выхода, и затаился в ней, где-то на самом донышке, отделился от всего того, что творилось снаружи.
А там уже опять протекал серьезный бой с применением тяжелой артиллерии. Советские пушки так неистово лупили по стенам соседнего форта, что вибрации потревоженного пространства отголосками добиралась и до временного пристанища командира инженерно-саперного штурмового батальона. Однако артиллерийские залпы совершенно не мешали ему. Напротив, они напоминали громовые раскаты, столь привычные в мирной жизни.
Но даже сейчас, находясь в глубочайшем забытьи, Прохор чувствовал, что в этот раз было что-то не так. Именно неосознанная тревога не позволяла ему отключить последнюю каплю сознания и окончательно провалиться в вязкую глубину сна. В нем, как это нередко бывает на войне, обострились все органы чувств, а инстинкты выживания находились на самой высшей точке. Он буквально физически чувствовал кривизну потревоженного пространства, указывающую на присутствие другого человека.
Одна половина мозга продолжала удерживать его в глубоком сне, убеждала в том, что по военным меркам он находился в полной безопасности. Другая столь же активно заставляла майора открыть глаза, предупреждала о возможной беде.
Мозг комбата каким-то непостижимым образом пробился через плотную пелену сна и безошибочно определил место, где находился какой-то человек. Теперь Прохор в этом уже не сомневался. Наконец-то он окончательно пробудился и открыл глаза. Рука майора потянулась к автомату, всегда находившемуся по правую сторону от него.
При свете тускло горящей коптилки Бурмистров увидел Веру, склонившуюся над ним. Она пытливо, с каким-то живым интересом, столь присущим женщинам, всматривалась в его лицо.
– Как ты меня напугал! – заявила Вера и невольно отшатнулась, увидев перед собой ствол автомата, дохнувшего на нее жженым порохом недавнего боя.
– Что ты здесь делаешь? – спросил Бурмистров, приподнялся и сел рядом с ней на шинель, служившую ему и матрасом, и одеялом. – Ты ведь сейчас должна быть в полевом госпитале.
– Меня отпустили ненадолго.
– А где сейчас полевой госпиталь?
– Рядом. Размещен в одном из домов. Так спокойнее. Ты не ранен? – обеспокоенно спросила женщина, заметив на его лице следы запекшейся крови.
В памяти майора всплыли детали недавней рукопашной, произошедшей на верхнем этаже крепости. Переживания, вроде бы уже забытые, запрятанные в самые потаенные закоулки памяти, вдруг немедленно воскресли. Стоило Вере упомянуть о крови, и память угодливо подкинула ему картину недавно прошедшего боя, да еще в таких сочных картинках, что Прохор едва удержался от желания передернуть плечами.
В ближнем бою не существует более эффективного средства для поражения врага, чем табельный пистолет. Незачем подпускать противника к себе вплотную, его можно уничтожить на расстоянии. Но в тот раз во время выстрела патрон вдруг перекосился в патроннике, и вместо ожидаемого выстрела случилась осечка. А на майора уже летел долговязый жилистый немец с кинжалом в правой руке, с перекошенным от ярости лицом и с громким криком.
Рукоятью пистолета Бурмистрову удалось выбить у него из ладони клинок. Но фриц удержался на ногах, навалился на комбата всем телом и впился крючковатыми сильными пальцами в горло.
Прохор ощутил себя хищным зверем. Он вцепился зубами прямо в кадык врага, осознавая, что другого выхода, чтобы победить, у него не существует. Бурмистров почувствовал, как под его сжимающимися челюстями затрещала трахея. Прежде чем немец засучил ногами в конвульсиях, майор успел сполна испить вражьей крови.
Потом он долго мыл лицо и пил студеную воду, чтобы перебить приторный привкус человеческой плоти. От этих ощущений ему удалось избавиться только после того, как он выкурил едва ли не с полкило махорки. Во рту была такая горечь, что просто сводило скулы.
Как рассказать Вере об этом? Да и надо ли? Будучи военврачом, она, конечно, на фронте повидала всякого, через ее руки прошли сотни раненых. Но даже ей такие вот детали наверняка покажутся настоящим кошмаром.
Видимо, в его взгляде произошла какая-то перемена, не ускользнувшая от проницательной женщины. Вера, словно опасаясь чего-то дурного, слегка отстранилась от него.
– Брился я тут. Лезвие оказалось очень острым, вот и порезался, – постарался Прохор успокоить Веру.
Ее лицо, какую-то минуту назад официальное, строгое, стало прежним, по-девичьи мягким, что вызвало в душе Прохора прилив нежности к милой докторше.
Их встреча состоялась два года назад. Неожиданное знакомство переросло в нечто большее. Нельзя сказать, что он терял от нее голову, но облик этой девушки поднимал его настроение.
На войне у Прохора женщины были, причем немало. Ни к чему не обязывающие встречи, у которых не имелось никакого будущего. Сегодня ты здесь, а завтра можешь находиться в сотне километров от того места, где заночевал, просто пригрел случайную спутницу, подарившую тебе украдкой свою ласку и тепло. Всех их и не упомнишь.
На войне время протекает совсем не так, как в мирной жизни. Некоторые события, на первый взгляд кажущиеся несущественными, воспринимаются остро, а другие, которые, казалось бы, человек должен помнить всю жизнь, забываются едва ли не мгновенно. Ты прекрасно понимаешь, что сегодня живой, а завтра товарищи могут забросать твое холодное тело каменистой землей. И любовь, и смерть на войне тоже очень быстрые.