– Весьма неожиданно. Никакой награды я не ждал. Просто исполнял и исполняю свой долг. Вот если бы я мог поменять крест на медикаменты для раненых, чтобы хоть как-то облегчить их участь, то был бы доволен, – в задумчивости протянул комендант.
Глава 28Затишье
Рота капитана Волынина сумела пробиться к многоэтажному жилому комплексу, ударила прямо в спину немцам. Те сразу ослабили наступление. С верхних этажей, вложив в контратаку последние силы, немедленно двинулись вперед красноармейцы подполковника Крайнова. Еще добрые полчаса шла усиленная перестрелка, а потом у немцев закончился боекомплект. Они оказались зажатыми с двух сторон, подняли белый флаг и стали сдаваться небольшими группами.
Следующие полтора часа полк и рота закреплялись на занятых позициях. Бойцы устанавливали пулеметы в местах возможного контрнаступления противника, минировали подходы к своим позициям. Грузовики отвезли в тыл раненых, которых было немало. Перед самым рассветом туда же были отправлены и пленные, выстроенные в колонну по четыре. Там они тотчас же угодили в сборный лагерь.
В очищенных от немцев домах, точнее сказать, в том, что от них осталось, стояли часовые. Вокруг зачищенной территории было организовано боевое охранение, усиленное пулеметами в местах возможной контратаки противника.
В расположение вот-вот должна была подойти кухня, но бойцы достигли предела усталости, едва ковыляли. Каждый из них невольно удивлялся тому, как ему какой-то час назад удавалось бегать, стрелять, укрываться, а самое главное – уцелеть в этой неразберихе. Сейчас сил у солдат едва хватило на то, чтобы разместиться в жилищах, почистить оружие – кто знает, возможно, уже через несколько минут возобновится бой, – наспех соорудить себе лежанку и окунуться в тяжелый беспробудный сон.
Командиры подразделений были заняты эвакуацией тяжелораненых и организацией быта. Война не отменяла ни кухню, ни отдых. Каждый офицер понимал, что если не дать бойцам вздремнуть хотя бы до рассвета, то вряд ли у них получится прикорнуть в дневное время, когда немцы будут намного более активны. Некоторые солдаты устроились у стены и писали письма.
Часть бойцов была занята инженерными работами. Они укрепляли новые позиции.
За высоткой, где теперь уже был глубокий советский тыл, передвижная ремонтная база восстанавливала подбитые танки. Оттуда доносилось вполне мирное, размеренное постукивание кувалды по железу.
Запахло сытным варевом. Кухня не заставила себя долго ждать, подошла быстрее, чем рассчитывали командиры подразделений. Через час-другой можно будет будить красноармейцев на прием пищи.
Рассредоточение войск проходило по-деловому, размеренно, без суеты, даже где-то буднично, что особенно проявлялось на второй линии обороны. Но действительность была иной. Враг находился всего в какой-то сотне метров. В любую минуту с его стороны могла просвистеть мина, ударить пулеметная очередь.
С Велесовым за прошедший день Бурмистров пересекался лишь дважды, совершенно случайно. Во время боя они перемолвились между собой ничего не значащими фразами, убедились в том, что обоим удалось уцелеть в этой передряге, и разбежались по своим военным делам.
Сейчас настала минута, когда можно было проведать друга. На войне всякое бывает, мало ли что. Может, потребуется помощь или какое-то сочувствие, а теплое дружеское слово никогда лишним не бывает.
Бурмистров, проверив посты, отправился в расположение разведчиков.
Капитан Велесов отыскался на втором этаже многоэтажного дома. Он присел на ящик из-под патронов и при свете коптилки писал письмо. Сосредоточенный, серьезный, с глубоким умным взглядом, Михаил напоминал себя прежнего, прилежного студента.
Увидев Бурмистрова, подошедшего к нему, он устало и как-то по-мальчишески беззащитно улыбнулся.
Его открытый взгляд говорил о многом.
«Вот видишь, мы опять уцелели в этой жуткой круговерти, царящей повсюду. Значит, и дальше будем бить фашиста, пока не вгоним в его грудь осиновый кол».
Много говорить теперь было не нужно. Все понятно и так. После боя самые уместные слова – простые, весьма далекие от войны, позволяющие не думать о смерти, дающие возможность наслаждаться настоящей минутой, такой сладостной потому, что ее могло не быть, и такой горькой оттого, что не каждому дано испытать ее.
– Вот пишу письмо, – негромко, как-то обыкновенно сказал Михаил. – Жене. Прежде все не было времени. А тут еще неизвестно, когда удастся. А потом ведь и не знаю особенно, что и писать. Как-то все одно и то же. Война – вещь такая, ее не очень-то и распишешь. Не сообщать же ей о том, что за последние два часа меня могли убить раз сто, сам не знаю, почему уцелел, когда других уже нет. Они были посмелее и половчее меня. – Голос его потускнел, звучал слегка потише, как если бы он чувствовал свою вину перед теми, кто не сумел пережить последнего боя.
Потери были немалые, особенно в пехоте. В штурмовых подразделениях они оказались меньшими. Как бы ни ругали солдаты свои бронированные нагрудники, но они не однажды спасали их жизнь. Бойцам всякий раз оставалось удивляться тому количеству отметин от пуль и осколков, которое приняло на себя железо.
Сказать, что части были потрепаны, значит озвучить лишь половину правды. Число убитых и раненых составляло едва ли не треть личного состава. Подразделения ждали переформирования, в котором солдатам выпадет возможность отдохнуть от артиллерийского грохота и наконец-то поспать на час-другой больше прежнего. Но в силу каких-то причин высокое начальство не торопилось отзывать в тыл уставшие части. Это означало одно. Командование было озабочено следующим этапом наступления, где им снова уготована главная роль.
С одной стороны, отцов-командиров понять можно. Выводить в тыл подразделение, которое уже набралось боевого опыта в городских условиях, нецелесообразно. Новому формированию придется набивать собственные шишки, что может замедлить продвижение, да и потери будут значительно выше. Но солдатам очень уж хотелось отдыха, пусть ненадолго, на день, на два, хотя бы на несколько часов.
– Это верно, такое не напишешь, – сказал Бурмистров, присаживаясь рядом с другом. – Лучше напиши о том, что скучаешь, любишь. Женщины хорошо понимают такие слова и очень их ценят.
– Я послушаюсь твоего совета, – с улыбкой проговорил Михаил. – А что ты будешь делать после войны, Прохор?
Майор Бурмистров слегка нахмурился. Вопрос был задан неправильно. Война – не тот случай, чтобы загадывать о далеком будущем. Дожить бы до завтрашнего утра, а там видно будет.
Плохая примета – грустить о людях, оставленных дома, и планировать далекую жизнь, которая, возможно, будет протекать без тебя. От таких людей солдаты старались держаться подальше и не спешили вступать с ними в разговор, чувствовали, что на своих плечах они несут смерть.
Нередко примета оправдывалась. Человек этот погибал в ближайшем же бою, а то и уже в глубоком тылу, от разрыва снаряда, прилетевшего невесть откуда.
Сам человек, говоривший такие слова, никогда не чувствовал смерть, дышавшую ему в затылок, зато другие различали ее отчетливо.
«Неужели и Михаил?» – Бурмистров посмотрел на друга так внимательно, как если бы хотел уловить в его глазах нечто такое, что свойственно человеку перед кончиной.
Ничего подобного он там не обнаружил и честно признался:
– Я не планирую так далеко. Уж если посчастливится уцелеть, то женюсь, детишек заведу. Вот и вся моя житейская правда.
Снова, как когда-то давно, когда они были совсем молодыми, когда рядом была Полина, объединяла их и одновременно разъединяла, оба почувствовали душевную близость, каковой каждому из них столь не хватало.
Неожиданно где-то этажом ниже прозвучал встревоженный женский голос:
– Где здесь майор Бурмистров? С ним все в порядке?
– Вы не тревожьтесь, товарищ старший лейтенант, с ним все хорошо, – услышал Прохор успокаивающий голос ординарца. – Сейчас он отдыхает.
– Я хочу его увидеть. Где он? – требовательно проговорила женщина.
– Товарищ старший лейтенант, он устал, был очень трудный бой. Вы бы его не тревожили. Я же вам говорю, с ним ничего не случилось.
– Вы что-то от меня скрываете! Я хочу его увидеть. Не уйду отсюда, пока не поговорю с ним!
– Петро, пропусти товарища старшего лейтенанта, – выкрикнул из глубины комнаты майор Бурмистров.
Через несколько секунд в помещение стремительно вошла молодая особа, военврач с погонами старшего лейтенанта. В глазах трудно скрываемая тревога, в уголках губ, плотно сжатых, две маленькие черточки, делавшие ее несколько старше, но совершенно не портившие аккуратного тонкого личика. Из-под сырой ушанки, рассекая лоб надвое, выбивалась неряшливо слипшаяся небольшая каштановая прядь.
Ее стремительный шаг замедлился на середине комнаты. Далее она шла неуверенно, виновато посматривая на Бурмистрова, поднявшегося ей навстречу. Не дойдя до него самую малость, девушка вдруг неожиданно разрыдалась. В слезах, столь обильно пролившихся, было все: недавний страх за близкого человека, облегчение, совершенно очевидная радость по поводу того, что все так благополучно разрешилось, и даже обида за свою невольную слабость.
– Ну и чего ты ревешь, дуреха, – заявил Бурмистров, переполненный чувствами. – Что это на тебя вдруг нашло?
– Прохор, мне сказали, что тебя убило осколком, – всхлипнув, произнесла женщина.
– Вера, вот сама представь, разве это возможно, чтобы меня убили? – сказал Прохор и бережно притянул к себе докторшу.
Она прижалась к его груди доверчивым ребенком. Он чувствовал тепло и нежность, исходившие от нее. Они делали его податливым, мягким, на короткое время заставляли позабыть о пережитом, которое, как ему казалось, он будет помнить до скончания века.
Девичьи слезы помалу иссякли. Взгляд дорогой гостьи стал ясным. Именно такое сияние исходит из глаз малолетних детей, еще ни разу не встречавшихся со злом.