«Мегилла» сжимается, как согбенная старушка, и реб Лейб уносит ее в шкаф.
Мы следим за ним глазами. Теперь еще целый год нам не видать свитка. А реб Лейб, закрыв дверцу шкафа, как-то удивленно смотрит на нас.
Разве он читал только нам троим?
Разве не целому свету?
ПУРИМШПИЛЬ[18]
На Пурим весь день до самой вечерней трапезы люди собирают и шлют друг другу подарки.
Бедная старая разносчица в полном изнеможении.
— Руки-ноги отваливаются — жалуется она, с тяжелым вздохом ставя на стол очередную корзину.
— Ничего, Двоша! Зато потом целый год отдыхать будешь! — говорит кухарка. — А пока поторопись. Вон еще одна корзина осталась, а скоро вечерняя трапеза!
У Шаи поблажки не дождешься!
В столовой уже зажгли люстру. Вовсю кипит самовар.
Быстрым шагом входит мама — магазин наконец закрылся.
— Где Двоша? Ты всем разнесла подарки? И тете Зипе? И моей старшей золовке тоже? Помнишь, как в прошлом году получилось? Подумай, ты никого не забыла?
Старая Двоша разносит наши шалахмонес каждый год и знает всю мамину родню наизусть.
— Все в порядке, Алта. Все с Божьей помощью разнесла. Все остались довольны и прислали вам в ответ много подарков, а еще больше добрых пожеланий.
— Ну хорошо, Двоша, хорошо… Вот, возьми! Это тебе на Пурим. Поздравляю! — Мама кладет ей в руку несколько серебряных монеток.
— Спасибо, Алтенька! И тебя поздравляю! Хорошего тебе и веселого праздника! Чтоб нам всем дожить до следующего Пурима в добром здравии и благополучии! Дай-то Бог…
Папа восседает за столом в шелковом сюртуке. Волнистая борода его тщательно, волосок к волоску, причесана. Люстра заливает его лицо сияющим потоком, брызги света скачут по скатерти.
Разгораются мамины большие свечи.
Все готово к пиршеству.
Поздравить папу с праздником заходят шамес, кантор и сосед по двору. Он приглашает всех за стол.
— Садитесь, реб Эфраим! Садитесь, реб Давид! Стаканчик чая перед ужином?
Чай распивают, как вино. С каждым стаканом застолье делается все веселее. Каждый стакан разливается по жилам теплом и радостью.
У папы под рукой лежат наготове серебряные и медные монетки. Каждого входящего в дом нищего он наделяет пригоршней мелочи.
— С праздником, реб Шмуль-Ноах! С праздником, сударыня!
Весь город, включая всех до единого нищих, проходит через наш дом. Дверь не закрывается. Можно подумать, мы сидим на улице и мимо нас идут и идут люди.
Рядом с папой теперь уселся крупный чернобородый человек. Артаксеркс пожаловал, думаю я, вот сейчас все встанут, и сам папа уступит ему почетное место.
Но бородач уходит, опустив голову, совсем не по-царски.
Горка монет все тает. Кто еще должен прийти? Кого папа ждет?
Вдруг на столе задребезжали стаканы. С кухни слышится такой тарарам, будто там дерутся и швыряют на пол фарфор и серебро. Топот, хохот, свист.
Папа переглядывается с гостями.
И тут с треском распахивается дверь.
— Актеры пришли! — шепчет кантор.
Высокие и низенькие, толстые и тощие. Они не только валят через порог, но просачиваются сквозь стены и щели, раздвигают окна и двери.
Лица, лица, сколько лиц! Тот щекастый, тот носатый, у этого голова грушей…
А ноги-то где? Не видно… Ноги не стоят на месте. Они мельтешат, топочут, ставят подножки, спотыкаются — все сразу. И все под раскатистый смех.
— Тихо! — Из кучи-малы выступает актер с накладным красным носом, который он придерживает рукой, пытаясь покрепче приладить к лицу.
Верно, его собственный нос еще ужаснее, раз он его прячет?
— С праздником, друзья! С праздником, дорогие хозяева! Вот и наступил веселый Пурим! Вот и я, Красный Нос!
— С праздником! — нараспев подхватывает труппа.
Красный Нос захлебывается.
— Эй, братья музыканты! Почему вы перестали играть? Давайте веселиться! Давайте плясать!
И он первым начинает петь, прыгать и бить в ладоши.
За ним вся компания пускается выписывать кренделя по комнате. Все скачут как сумасшедшие, шатаются, натыкаются друг на друга.
— Эй, барабан! Мендель, где ты там?
Вперед выкатывается здоровяк Мендель. Ног у него будто нет — из-под барабана выглядывают только два приплясывающих ботинка, вроде как совсем не его. Вот сбоку взлетает рука и лупит по барабанному пузу, а сзади, за ушами, наяривают медные тарелки, будто взбадривают его оплеухами.
— Тихо! — снова вопит Красный Нос. — Идет царь Артаксеркс!
Он делает шаг вперед, отклеивает свой нос и водружает на голову золотую корону.
Царь — это он.
— Неужели и Эсфирь тоже будет он, с этакими-то сапожищами? — шепчут зрители.
Другой актер, опираясь на белый посох, ковыляет на середину.
— Это он, Мардохей! — кричит заводила.
И наконец, мелкими шажками семенит третий ряженый, в треугольной жестяной маске и шляпе с бубенчиками.
Бубенчики пришиты не только на шляпе, но и на башмаках, и на всем костюме. Этого папа уже не выдерживает. Он затыкает уши, хохочет до слез.
— Хватит! Хватит! Вам же еще весь город обходить!
Красный Нос — Артаксеркс подскакивает к столу и сгребает всю кучу денег. Тут закипает свара уже не на шутку. Но дерущихся разнимает папин голос.
— Алта, подай чего-нибудь выпить!
Всем наливают по рюмке ликера. Братия лихо, одним глотком, осушает рюмочки, едва не проглотив заодно и их… Это подливает масла в огонь. Глаза блестят, барабан гремит, флейта свистит, тарелки звенят, ноги топочут, бубенчики заливаются. Зовут, заманивают нас… У меня кружится голова, сейчас я побегу на зов… И вдруг… что это?
Бубенчики звучат все тише, все глуше и дальше, или это я удаляюсь от них?
Я оборачиваюсь. Ряженых нет. Все разом они выпорхнули за дверь. Только эхо летит вдогонку и угасает.
Где же они?
Исчезли, словно их и не бывало. В дом вернулись, более ощутимые, чем прежде, покой и тишина.
Только люстра празднично сияет огнями.
На стол ставят закуски и напитки. Приходят новые гости. Я все смотрю на дверь Не вернутся ли ряженые?
Папа с улыбкой приглашает:
— Пора за трапезу.
Все встают. Иду со всеми вместе и я, а в ушах все звенят бубенчики.
ОБЕДЕННЫЙ ЧАС
— Саша! Хая! Уснули, что ли, там на кухне? — кричит Израиль из столовой. — Или не слышите, что я зову?
Мой брат Израиль вечно ворчит. Такой у него характер. Он обижается и скандалит по пустякам. Например, если кому-то дали кусок получше, чем ему.
Вот и сейчас сел за стол, ковырнул вилкой в тарелке и сердито отпихнул ее.
— Что за мясо мне дали? Есть нечего, одни кости!
Из кухни на мощных ногах Шаи приносится буря. Хая набрасывается на брата с криком:
— В гроб вы меня вгоните! Что вам всем от меня надо? Пиявки!
Хая вся дрожит, лицо ее пылает. Хозяйских детей она не боится и потому может дать волю гневу:
— Думаешь, ты тут один-единственный? Нет, посмотрите-ка на него! Я, что ли, виновата, что ты являешься позже всех? Хая! Всегда Хая! Телячью отбивную — Хая! Пирог — Хая! Цимес — Хая! Одному подай яичницу, другому мясо, третьему — молочное!.. — Хая гримасничает, передразнивая каждого. — И попробуй не дать! Эти шалопаи так из рук все и рвут! Еле успеешь хозяевам хоть что-нибудь отложить!..
Шаю трясет, грудь ее шумно вздымается и опускается. И вдруг она осекается, кусая пухлые губы.
— Может, по-вашему, это я все мясо съела? Господь свидетель. Что я могу съесть с моим больным желудком? — Она утирает слезу. — Вся семья у меня на шее! Работаю как лошадь! И хоть бы кто-нибудь пожалел!
— Ладно, ладно! Слышали мы эту песню! — Израиля ее слезы не трогают. Лучше ступай на кухню да принеси мне другой кусок мяса! — И он сует ей в руки тарелку. — И не забудь кашу положить горячую, эта совсем остыла!
В будни у нас едят кто когда. Сидишь за столом в одиночестве и не знаешь, что бы такого придумать. Братья целыми днями шатаются без дела. Но тут им хочется поиграть в хозяев, таких же занятых людей, как папа с мамой, у которых каждая минута на счету.
Маме вообще некогда спокойно поесть.
Должен выдаться особый, благословенный денек, без забот и хлопот, чтобы она позволила себе пообедать вовремя. Обычно же она вырывается поздно, замученная, хмурая. Лучше к ней не подходить.
Проходит через контору, не глядя на бухгалтера, ей неудобно усаживаться за стол посреди рабочего дня.
— Саша, есть у нас что-нибудь поесть? Неси скорей на стол! Быстро, у меня нет времени!
Горничная бросается освобождать угол стола, придвигает все необходимое хлеб, соль, вилку, ложку. А мама моет руки, не переставая дергать прислугу.
— Боже мой, что же так медленно! Саша, где ты застряла? Все дети пообедали? А Башка что-нибудь ела?
Мальчишки, уверена мама, себя не обидят. А вот меня, бледненькую, младшенькую, надо пичкать силком.
Все на столе.
— Как жалко, хозяйка! Пока вы съедите суп, мясо остынет.
Мама не успела сесть, как уже прислушивается к голосам из магазина:
— Не морочь мне голову! Она и без тебя раскалывается. Тише! Я слышу, кто-то зашел в магазин.
Она в спешке глотает последний кусок и уже готова бежать. А тут и мальчишка-посыльный:
— Мадам, вас хозяин зовет!
Мама срывается с места, горничная огорченно смотрит ей вслед:
— Отнести вашу тарелку в магазин?
Я тоже обедаю одна. Хорошо — некому пожаловаться маме, что я ничего не ем. Горничная вносит блюдо за блюдом.
— Саша, я больше не хочу!
— Бог с тобой, Башутка! Что ты говоришь! Так вкусно! А пахнет как! Попробуй только — во рту тает! Ну что с тобой, Башенька? Уж не заболела ли, упаси Боже? Пойду позову Шаю.
Саша знает, что Шаю я боюсь больше нее. Кухарка приносит с собой луковый запах.
— Почему это ты не желаешь есть? Не ломайся, пожалуйста! Когда ж ты наконец поумнеешь и будешь есть по-человечески? Ничего не ешь, поэтому такая зеленая. А мама потом будет меня ругать, что я тебя мало кормлю!