Повелитель народов, когда пришел его срок, позвал к себе Тэб-Тэнгери и его ученика и сказал:
— Бросьте мое сердце на бубен судьбы.
Тэб-Тэнгери промолчал. Лицо умирающего сделалось холодно и бесстрастно, усилием воли он поднял руку и велел войти в юрту первому полководцу. Тэб-Тэнгери побледнел, как если бы коса смерти зависла над его головой; юный ученик тоже приготовился к смерти: не любил Великий Хан, если вдруг оказывалось, что кто-то не согласен с его суждением. Но пронесло. Приказал Повелитель после того, как старое его тело окаменеет и сделается неспособным ощущать степной ветер, отвезти его в страну мертвых, и там, на дальнем скалистом берегу священного моря, парящего в вечернем небе подобно остроглазому ястребу, предать земле и сверху насыпать курган, и хранить то место в великой тайне.
— И пусть никто из сопровождавших мое тело не вернется в родные утуги. Помните, у кого дурные мысли, тот будет иссушен, у кого недалекий, жадный до жизни ум, будет сокрушен моей волей. А чтобы вы не сбились с пути, скажу: в широком поле направляйтесь к переправе, в высоких скалах — к горному проходу. И да помогут вам духи! — Помедлив, чуть слышно добавил: — Ставшая яшмой, твоя держава понизится, ставшая горой, твоя держава принизится.
Никто, кроме Тэб-Тэнгери, не понял, о чем поведал Повелитель, но старый шаман понял и устало вздохнул, сказал юному ученику своему, когда приближенные Великого Хана в суровом молчании собирали его в последний путь:
— Велика держава монголов — пути солнца пересекаются с нею. Но останется ли она такой же многие леты спустя? — Посмотрел на ученика строго, а вместе с жалостью: — Пойдешь с воинами, призванными сопроводить Великого Хана к месту его погребения. Не тревожься, что далек путь — доберешься; не печалься, что будет тяжело: захочешь поднять — поднимешь. Короток век человека, но впереди у него вечность: утеряв одну форму, он обретает другую. Смотри вперед смело и не опускай головы перед несчастьем, у него короткие ноги.
Дорога была длинной и утомительной; день сменялся ночью, ночь сменялась днем; часто повозка с телом Повелителя Вселенной застревала в болотах, ее вытаскивали и шли дальше. Воины не щадили никого из встреченных на дороге смерти, хотя бы и малого ребенка. Через широкие степи и глухие леса пролег путь, не было ему конца и края. Юный ученик Тэб-Тэнгери не однажды был близок к отчаянию, иной раз силы, казалось бы, вовсе покидали его, но он вспоминал слова учителя: «…Захочешь поднять — поднимешь» и, сминая жгучую боль в кровь стертых ногах, вставал с земли и шел дальше. Видел: тех, кто не умел одолеть усталости, касалась коса смерти. А он был молод, и рождаемое в душе было легковесно и его тянуло к солнцу, он радовался, коль скоро сокрытое ветвями деревьев солнце обрывало таежный сумерек и стекало по желтым стволам на землю.
И вот пришли… И сказал старый полководец:
— Обернувшись крылом парящего в небе ястреба, ты отлетел Государь мой. Обернувшись крылом хватающего добычу ястреба, ты отлетел, Государь мой!
И приказал воинам согнать к месту захоронения Владыки мира жителей ближних поселий и становий. А чтобы ни у кого не возникло желания ослушаться, повелел выжечь все окрест. Тысячи и тысячи людей в одночасье лишились отчего крова. Согнанные к горной речке, они под строгим присмотром свозили землю к могиле Великого Хана, насыпали над нею курган. И, когда курган поднялся высок и крут, воины перебили строителей и побросали их тела в Кызылбайку. Вода в ней день и ночь, и еще день, и еще ночь была красной. А потом воины, разделившись на сотни, кинулись друг на друга, и полегли, посеченные саблями. В живых остались старый полководец и юный ученик Тэб-Тэнгери. Надолго ли?.. Сурово лицо у воина, тяжела сабля в руке у него и остер еще глаз. Он подозвал дрогнувшего сердцем юношу и, шепча молитвенные слова, отсек ему голову, а потом и сам, исполняя повеление Великого Хана, поразил себя в сердце.
И было так, и стало тому свидетелем Вечное Синее Небо. Но кому откроет оно тайну свою, разве что посвященному, да и то лишь в пору Великого Солнцестояния, которое обожжет землю в час схода с нее жизни? Так сказано в Сокровенном сказании, так тому и быть.
Агван-Доржи трудно приходил в себя, и то, из прежней его жизни, долго не отпускало, учащенно билось сердце, и кровь стучала в висках, как если бы он увидел занесенную над ним кривую, посеребренным месяцем сверкнувшую саблю. Когда же очнулся, то и понял, что стоит на древней тропе, зацепившейся за каменистые забереги Кызылбайки. Она не сходна с другими горными речками, несущими свои воды к Байкалу, веселыми и гомонливыми, она как бы впитала в себя чуждое человеческому духу, вгоняющее в озноб сердце. Пришли на память слова: «Обернувшись крылом парящего ястреба, ты отлетел, Государь мой. Обернувшись крылом хватающего добычу ястреба, ты отлетел, Государь мой!» Он долго не мог связать их с тем, что происходило с ним нынче, и, наверное, так и не связал бы, когда бы не обозначилось в памяти, что ястреб, сильная и гордая степная птица, многие леты была эмблемой Чингизова государства, а Байкал, монах наблюдал это не однажды, поднявшись на высокую скалистую гору, дивным образом напоминал парящего ястреба.
Ему вдруг подумалось, что связались нити времен и связались в его судьбе, отчего минувшее открылось так четко и ясно, и открылось через подсознание и сказало, что идет борьба, она в сущности никогда не прекращалась не только на земле, а и в небесных пространствах, хотя и нельзя увидеть этого смертному, но почувствовать можно. И это угнетает человека, отчего в горестные минуты он вопрошает:
— О, Небожители, что же вы запамятовали о своем высоком предназначении, и уж не всегда обратишься к вам со словами молитвенными и скорбящими?
Агвану-Доржи горестно сознавать, что нет мира и среди небожителей, и он хотел бы рассеять угнетавшее, и в какой-то момент это удалось, и светлее стало на сердце, но тут он увидел у самых ног маленький ручей, вода в нем была не привычно прозрачная, а черная, и закраек неба, зависший над ним, тоже показался черным. Отчего бы?
Земля, на которой стоял Агван-Доржи, прозывалась в прежние леты среди южных народов мертвой. Должно быть, это укрепилось в людском сознании после того, как поднялся курган над могилой Великого Воителя. Должно быть, так. Но то еще удивительно, что даже в изножье кургана за многие леты не выросло ни одного деревца, в то время, как чуть в стороне, там, где в те, немыслимо дальние леты цвело болото и куда воины сбросили тела погибших, выросла роща, пышная и яркая. Знать, между ним, Великим, и ими, малыми, все еще не было согласия.
Агван-Доржи долго бродил по лесной роще, как бы ища чего-то… может, той изначальной гармонии в природе, о которой говорил Учитель и в которую до сей поры он свято верил, как вдруг что-то случилось, странное что-то, окатившее студеной водой, а время спустя обернувшееся душевной колготой.
19.
И сказал Ларивон Докукин, глядя в круглое, красное от гнева лицо первого российского императора, влекомый не собственным, уже сломленным жестокой пыткой, но всесветным духом, горестно и устало, провидя в летах грядущих, что кровь царевича Алексея падет на голову последнего русского царя, и отойдет тот в мир иной не по своей воле, а по злой, погубляющей в человеках, от сатаны отверженной, холодной и властной над душами. И сделается тогда по всей России пагубно для сердца любящего, ко Христовым стопам припадающего и черпающего от Великой Истины, мало кому ныне доступной. А еще сделается так, что возгорятся Храмы и восплачут Божьи иконы тяжелыми кровавыми слезами. Но это еще не конец. Подымется во святой, униженной бесовскими деяниями, Руси Велик человек и, перешагнув через кровавые ручьи, войдет в еще непорушенный Храм и припадет сухими окаменелыми губами ко Святой Иконе и станет молить Господа о спасении Руси, и услышится безголосый крик его в Чертогах Божьих, и придет оттуда любящая Матерь Божья, и воспрянет Русь и подымется, очищенная, в славе, ласкаемая ангелами, ненавидимая бесами. Когда же отойдет велик-человек в другой мир, снова возликуют бесы на русской земле, и случится по пророчеству сего человека, принявшего смерть от чужой руки:
— Погибну я, и вы все погибнете.
И это уже будет конец. Конец ли?.. Лютуют на Руси бесы, оттеснив ангелов, власть их крута и свирепа, и малая мысль, рожденная в ослабленном человеческом сердце, утесняется, растаптывается, так и не обретя надобной для свободного полета укрепы. Но тогда почему вдруг да и скажется в страстном порыве и мал-человеком:
— Жив я еще, Господи! Жив!
И посветлеет окрест и раздвинется сумерек — пристанище бесов — и обозначится в них, лютующих, мимолетность, отторгаемость от земной жизни.
Антоний шел по таежной тропе, часто поглядывая на черной крылатой птицей распластавшуюся в небе тучку, она поспешала за ним, стоило ему посмотреть на нее, как она оказывалась над его головой. Антоний уже не однажды прибавлял шаг, намереваясь опередить тучку, на какое-то время она отставала, но в следующий раз опять зависала над ним.
— Вот те-те! — в радостном возбуждении говорил Антоний. — Так я пойду еще быстрее. Чего мне стоит?
У него появилось чувство, что тучка играет с ним. И он мало-помалу втянулся в эту игру. Бывало, срывался на бег, впрочем, легкий, не сбивающий дыхания, а когда удавалось оторваться от тучки, останавливался, поддразнивая ее:
— Ну, чего же ты? Чего?..
Поджидал, когда тучка окажется над головой, и шел дальше, высоко вскидывая руки и бормоча давным-давно запамятованные слова. Но в том-то и дело, что они, эти слова, хотя и были не совсем понятны, вызывали на сердце щемящее, от детства ли пролегшее к нему, от юности ли… Ах, если бы знать! Странно, что ему хотелось этого, раньше не возникало такого желания. Определившись в себе, осознав, что он часть сущего, оторванная от небесной жизни, Антоний только это и держал в голове, все же остальное было ему чуждо.
Так он и шел, пока тучка не разрослась, и не почернело небо, не пролилось на землю сильным дождем. И тогда Антоний, уже не воспринимая себя как нечто, рожденное еще и земной жизнью, упал на взмокшую траву и оборотил глаза встречь дождю и увидел светлую тень, медленно, слегка покачиваясь, спускающуюся к нему. Он так и подумал, что к нему, и даже не удивился, сказа