Словно почуяв его мысли, дед спросил:
– Васёнка-то – брата, стало быть, вдова?
– Угу…
– Так вы приглядывайте за ней, – без улыбки посоветовал старик. – Видать, так по мужу убивается, что из разума вышла. Мы с Гришкой перед светом к балагану подошли, глядь – выходит кто-то прямо на нас! Смотрим – баба, да босая! Ничего кругом себя не видит, идёт по снегу, ровно не чует холоду-то! Я Гришку на случай у балагана оставил, а сам – за ней! А она – через лес, да шибко так, да к озеру! И – в самую воду чуть не бегом сунулась! Я насилу выдернуть её успел! Напугал, знамо дело, но тут уж не до береженья было…
У печи тихо ахнула, вскинув ладонь к губам, Устинья. Василиса пристально взглянула на старика синими глазищами. Резко отвернулась и ушла за печь. Ефим угрюмо смотрел в стол. Молчал. За него сквозь зубы ответила Устинья.
– Не беспокойся, Трофим Акинфич. Доглядим. Пропасть не дадим.
– Баба-то справная, ещё замуж, глядишь, выдадите, – кивнул старик.
Устинья подала на стол кулеш. Дед Трофим достал из мешка кусок солёного сала, аккуратно порезал его на столе, вынул полкаравая хлеба.
– На здоровье, крещёные. Да не ломайтесь, ешьте вдоволь. Мы, слава богу, не впроголодь живём.
Старика никто не послушался: и Ефим, и Устинья, и даже Петька ели чинно и спокойно, в очередь черпая ложками густое, пахнущее грибами варево и не спеша отламывая хлеб, которого не видели с самого лета. Василиса, как её ни звали, вовсе не показалась из-за печи, и Устинья отлила ей кулеша в миску.
– Так, стало быть, твоя это хата-то? – спросил Ефим, когда все насытились и Устинья поставила на угли котелок с водой для чая.
– Не хата, а балаган, – строго поправил дед Трофим. – Знамо, мой. Год назад поставил взамен старого, погорелого.
– С чего погорели-то?
– Да вот тоже бродяжье племя, навроде вас, ночевало. Да, дурни, видать, воды в печь напоследок не плеснули… Я пришёл – одна печь и торчит посредь заимки, а вокруг – огорелыши. Слава богу, что осень стояла, сырость, – не то бы полтайги сожгли! Сам-то я здесь нечасто бываю. У меня ещё четыре таких по округе расставлено: на охоте-то иногда неделями пропадаешь, до дому кажин раз возвертаться несподручно.
– А где живёте-то? – небрежно спросил Ефим. Старик спокойно промолчал в ответ. Гришка у порога ухмыльнулся, повёл рысьими глазами в сторону печи. Оттуда по-прежнему не доносилось ни звука.
– И как же дальше думаешь, Ефим? – спросил дед Трофим, когда Устинья поставила на стол дымящийся котелок с чаем из выкопанного из-под снега в овраге брусничного листа. – Куда отсель пойдёте? Снег, сам видишь, лёг уже, земля промёрзла. Да и волки вас сожрут.
Ефим молча пожал плечами.
– Деньга-то хоть какая есть у тебя?
– Были деньги, да все в воду ухнули. Ничего боле нет.
– Стало быть, помирать придётся?
– Стало быть, так, – не стал спорить Ефим. – Может ты, Акинфич, посоветуешь чего? Ты – человек бывалый. Сам видишь – мы не кромешники.
– Коль не кромешник – отчего на каторгу пришёл? – поинтересовался дед Трофим. Ефим покосился на Устинью.
– Через неё пришлось.
– Угу… А почто ж с каторги сорвались?
– Да вот через Васёну, – кивнул Ефим на печь. Дед Трофим переглянулся с сыном – и оба расхохотались не таясь.
– Что ж у тебя, парень, выходит – все несчастья через баб?
– Так у любого через них все несчастья, – без улыбки заметил Ефим.
Старик молчал, всё ещё посмеиваясь и глядя на то, как Петька зажимает в ладони камешки, а Танюшка по одному отгибает его пальцы и смеётся, вытаскивая один за другим свои блестящие игрушки. Ефим молча ждал, в душе уже начиная закипать. «Скалится, старый чёрт… Знамо дело, не у него на глазах его дети в лесу околеют! Так бы и дал по башке…»
Вслух же он сказал:
– Так что скажешь, Трофим Акинфич? Помирать нам, аль ещё пожить можно?
– Говоришь, на Шарташ торопились?
– Туда. К человеку там слово есть верное. Обещались бумаги сделать.
– Не к Ферапонтычу ли?
Ефим промолчал, скрывая удивление. Чуть погодя сказал:
– Может, дозволишь в твоём балагане до весны нам дожить? Опосля мы тебе отработаем. Я на любое дело соглашусь, и бабы мои работать могут.
– Ни к чему мне, – отказался дед Трофим. – У меня же, парень, шесть сынов взрослых, да бабы ихние. Со стороны батраков не берём.
Ефим растерянно умолк. А дед Трофим вдруг протянул огромную ладонь и попросил у Петьки:
– Не дашь ли, малец, твои бирюльки поглядеть? Не бойсь, ненадолго. Не успеет твоя девонька и зареветь.
Удивлённый Петька протянул старику горсть камешков. Настороженно предупредил:
– Ты, дедка, осторожно: очень уж тяжёлые они.
– Знаю, – спокойно отозвался тот. Взвесив на ладони камешки, не спеша повернулся к Ефиму:
– Вы, парень, где этого добра насобирали?
Ошеломлённый Ефим взглянул на Петьку. Тот растерянно захлопал глазами:
– На берегу нагрёб… Когда нас из воды возле Алтан-горы выволокло. Там их много валялось, да я мало взял. Тяжёлые, вишь, сильно. А Танюшке нравятся!
– Таковы камешки всякому понравятся, – невозмутимо подтвердил дед Трофим. – Самородковое золото это, парень. Цену-то ему знаете?
В избушке воцарилась мёртвая тишина. На лице Устиньи остались, казалось, одни серые, широко распахнутые глаза. Петька схватился за щёки. Ефим мгновение сидел неподвижно. Затем, медленно начал подниматься. Одной рукой прихватывая ружьё, а другую протягивая к старику, тихо, почти ласково сказал:
– Верни от греха, Акинфич. И не дай бог твой Гришка сейчас хоть шевельнётся!
– Григорий, сиди, – спокойно приказал старик и с усмешкой высыпал на ладонь Ефиму самородки. Два из них, величиной с ноготь взрослого мужчины, стукнув, упали на пол, но никто не наклонился за ними. – Забирай. Мне чужого не надобно. Что ж ты, валенок, – на заводе, говоришь, у наиглавного мастера подручным был, а самородки за бросовый камень принял?
– А ты себя охотником обозначил, а золотишко с одного взгляда признал, – в тон ему ответил Ефим, не выпуская из рук ружья. Поглядев на него, дед Трофим поморщился:
– Да положи ты его… Всё едино палить нечем.
– Отчего ж это нечем? – ощетинился Ефим.
– Оттого, что у тебя и порох, и патроны вымокли, когда вас из воды на камни несло. И теперь ты меня пустой дурой стращаешь. Верно ведь?
– Дед! Я ведь и кулаком уложу, ежели чего! – лопнуло терпение у Ефима. – Ты не верти, ты говори – чего тебе надо от нас? Коли хочешь золотишко прибрать, а нас властям сдать – так попробуй скрути меня сперва! Я ведь живым не дамся, и бабы мои тоже! Каторжанки, небось, не барышни!
Дед Трофим зевнул, аккуратно прикрыв рот ладонью и повергнув Ефима в окончательное смятение. Перекрестил рот, поскрёб пятернёй свалявшиеся сивые волосы.
– Ох, грехи наши тяжкие… В собственном балагане покою нет! И что с вами поделать прикажешь? – он покряхтел, помолчал, посмотрел на Устинью, на Петьку, на Танюшку, уже начавшую хныкать и тянуть ручки к своим игрушкам, – и неспешно развернулся к Ефиму.
– Ну, что ж… Коли так, оставайтесь зимовать. Харчей дам.
– Взамен чего спросишь?
– А вот это золотишко, которым у тебя дети забавляются.
– Не круто ли забираешь, дед? – жёстко усмехнулся Ефим. – Я, может, и валенок, но цену золоту знаю. За эти камешки, поди, весь наш завод купить можно.
– Можно, – согласился дед Трофим. – Только на что тебе завод-то? Тебе харчи нужны да жильё тёплое, чтоб до весны дотянуть. Так, аль нет? Вот и прикинь…
– Всё верно, – недобро сощурился Ефим. – Только и ты, старый, прикинь: вот я тебе золотишко отдам, а ночью ты со своими сынами придёшь – и порешишь нас всех да в озеро покидаешь!
– Можно и не кидать, – возразил старик. – Волки придут, в одночасье костей не оставят.
– Ну, ты сам всё разумеешь. Как же я тебе золото отдам?
С минуту Ефим и старик мерили друг друга взглядами в каменной тишине. А затем дед Трофим вдруг рассмеялся и откинулся спиной на бревенчатую стену:
– Ну и глазюки у тебя, Ефимка! Сущий волк бешеный из капкана глядит! Как с тобой твоя Устинья любится только?
– Не жалится покуда, – процедил сквозь зубы Ефим.
– Ну, добро, – старик помолчал. – А что ежели договориться нам с тобой? Положим, буду или я, или сыны мои сюда по временам наезжать. Харч привозить и прочее, в чём нужда будет. Одежонки тёплой дам, пимов, пару тулупов найду. И за каждый раз ты по камешку отдавать будешь. Их всего у тебя сколь?
– Петька, сочти, – не глядя, велел Ефим.
– Се… семь, дядя Ефим, – шёпотом отозвался тот.
Дед Трофим одобрительно кивнул:
– Как раз до весны хватит вам, ежели я раз в месяц приходить стану. Где они у вас лежать будут, в каком-таком тайном месте – мне не дознаться. Стало быть, жизни вас решать невыгодно будет. А весной, как реки вскроются, ты мне, Ефим, место укажешь, где твой малец самородки собрал. Сходим с тобой до того берега, и я своими глазами обсмотрю. А после – идите куда сами знаете.
– С чем же мы пойдём, коли ты всё золото отберёшь?
– А это уж не моя печаль. Я слово даю, что этой зимой не заголодуете. Кстати, могу вам и бумаги добыть. В Шарташе-то мне бывать приходится, и Ферапонтыча знаю.
Ефим молчал. Как ему нужен был сейчас старший брат, его спокойный взгляд, сдержанный голос, его молчаливая поддержка, уверенное слово… Но Антипа больше не было рядом, и Ефим хрипло сказал:
– Что ж, коли так – по рукам. Мне выбирать не из чего.
Через час, когда низкое солнце стояло над лесом, путаясь лучами в кедровых кронах, дед Трофим и Гришка собрались уходить. Они преспокойно достали из кучи бурелома в двух шагах от избы ещё одно ружьё, в ответ на мрачный взгляд Ефима только ухмыльнулись, посоветовали крепче запирать на ночь двери, а волчьего воя не бояться («Нипочём зверю в балаган не пробиться, коли заперто!») – и ушли по снегу в лес.
Когда оба охотника пропали из виду, Ефим шумно выдохнул и обернулся к Устинье.
– Фу-у… Вот ведь нечисть лесная этот дед! До сих пор поджилки трясутся! Будь он неладен… «Дура твоя незаряженная»! Сразу ведь всё про нас понял, а сколько времени тень на плетень наводил!