Стрежинский рассеянно кивнул: он был весь во власти своих мыслей. Поднявшись, он шагнул было к двери, но уже с порога обернулся.
– Скажите, Иверзнев, отчего вы сами до сих пор здесь? – отрывисто спросил он. – Вы ведь попали в Сибирь по обвинению в заговоре против императора! И вы находитесь на заводе уже пятый год. Что вас держит? Отчего вы не попытались бежать, вернуться к борьбе?
– Право, не знаю, поймёте ли вы меня, – помедлив, сказал Михаил. На лице поляка появилось недоверчивое выражение.
– Но не струсили же вы, в самом деле?
– Нет, тут другое. Видите ли, мы с товарищами вели борьбу за свободу наших мужиков… За волю и землю для них. Вам это ни к чему, в Польше крестьяне лично свободны, и вы преследуете иные цели. А мы, так или иначе, своего уже добились: царь дал волю. Безусловно, это породило множество новых забот… но мне нет нужды сломя голову нестись через всю Сибирь, чтобы лично всем этим заняться. Я нахожу, что теперь, после освобождения народа, главная цель всех передовых и развитых людей – помочь этому народу. Вылечить, выучить, внушить им, что они – тоже люди, ничем не хуже, чем их бывшие господа… Многие мои товарищи сейчас заняты именно этим. И я здесь делаю всё, что в моих силах.
– Полагаете, в России сейчас не нужна борьба? – серьёзно спросил Стрежинский.
– Полагаю, что – нет, – твёрдо ответил Михаил. – Нужно заниматься людьми, готовить их к свободной жизни, делать из них разумных и образованных граждан. Это ведь тоже борьба, Стрежинский! И, возможно, даже к лучшему, что я оказался тут.
Поляк нахмурился, готовясь возразить, но в это время скрипнула дверь. В щель просунулась сердитая, заспанная физиономия караульного солдата:
– Михайла Николаич, ваша милость, извольте к бабьему острогу прогуляться! Аникеева, дурища этакая, посередь ночи родить надумала! Всполошила там всех!
– Вот ведь дьявол, говорил же я ей! – в сердцах вскочил Михаил. – Ещё вчера надо было забрать её в лазарет… Доброй ночи, Стрежинский! Будете уходить – дуньте на свечу, а дверь не запирайте. Здесь украсть нечего и некому.
Он ушёл, и поляк остался один. С минуту он стоял у стола, глядя остановившимися глазами на бьющийся от сквозняка огонёк огарка. Затем глубоко вздохнул, погасил свечу и тихо вышел.
В день Владимира Новгородского на завод сыпалась белая, густая и мелкая крупа. Снегом, словно пушистым оренбургским платком, были заботливо укутаны все безобразия и уродства каторжного быта: неопрятные бараки, покосившиеся крыши, ямы и мусорные кучи, горы битого кирпича возле винниц. Казалось, всё вокруг посветлело, принарядилось и вдохнуло свежего, ядрёного воздуха. Весело белела главная заводская улица, вся исчирканная стежками следов – человеческих, собачьих, птичьих и крохотных мышиных. Поперёк этих цепочек уверенно пролегли первые санные борозды: господин обер-полицмейстер с семейством вернулись из Иркутска. Ездили с серьёзнейшей целью: приобретение нарядов для дочерей. Вечером начальник завода давал бал в честь собственных именин, и первые гости съехались уже к обеду. Пёстрый кружок девиц сидел в гостиной, болтая и обмахиваясь веерами, сделанными у единственной на весь завод мастерицы: горничной мадам Лазаревой. Когда-то Пранька служила в варшавском борделе, и держать в руках веер ей приходилось. Кривобокие конструкции, которые бывшая жрица любви мастерила из петушиных перьев, папиросной бумаги, пробки и бечевы, выглядели, что и говорить, неавантажно. Но всё же это было лучше, чем вовсе ничего, и десяток девиц с энтузиазмом, теряя перья, обмахивались Пранькиными веерами.
– Нет, mesdames, всё же веер должен быть настоящий, – сокрушённо заметила Надин Стевецкая, когда изогнутое, сине-зелёное перо, не выдержав сопротивления воздуха, выскочило из пробковой основы. – Это несносно, в конце концов… Чувствуешь себя совершенной провинциальной дурочкой! А нам в институте постоянно внушалось, что вещь должна быть или дорогая и хорошая – или же её вовсе не надобно!
– Но не всегда же можно этому правилу последовать! – весело заметила одна из пухленьких поповен. – Вот шляпка, например! Мы с сёстрами сами шьём и обтягиваем, а куда же деваться? Не выйдешь ведь летом с непокрытой головой! Выглядишь, разумеется, как сыроежка, в Иркутске, вероятно, на смех бы подняли… а здесь-то сойдёт! Всё едино женихов не сыскать! Одной только нашей Натали посчастливилось…
– Ну, что же вы хотите: дочь начальника завода! – язвительно заметила Надин, – Для неё всё припасено: и наряды, и приданое, и жених!
– Не надо быть такой злой, душа моя, – ненатуральным голосом возразила поповна. – Осенью Натали была на пороге смерти! Доктор Иверзнев спас её, рискуя жизнью! Разумеется, что они…
– В жизни не подумала бы, что Иверзнев в неё влюблён! – поморщилась Надин. – Они даже не танцуют никогда! И чем Натали может быть интересна мужчине, хотела бы я знать? Несносные разговоры о книгах, о статьях в журналах, о каких-то мужских сложных вещах… Она просто синий чулок! Я была в её комнате – так там, не поверите, книги стопками стоят от пола до потолка! И к чему столько? Пыль на себя собирают, и всё… И, что самое ужасное, Лидинька, – Натали все их прочла!
– Это в самом деле так, – солидно кивнула Лидинька. – Я сама видела её с открытой книжищей в пуд весом! Толще, чем батюшкино Евангелие! Она и мне пыталась всучить роман какой-то, я еле-еле отбоярилась! Роман… Да меня и маменька заругают, коли я такую ересь открою! Право, не знаю, отчего господин Тимаев не пресекает это! Ведь надо и о будущем дочери подумать, о её замужестве!
– Зачем же ему об этом думать, ма шер, коли всё давно решено! – хихикнула ещё одна из барышень.
– Но ведь они не объявляли о помолвке, – медовым голосом вставила Надин. – Стало быть, предложение ещё не сделано. И я догадываюсь, отчего господин Иверзнев медлит! Надо отдать ему должное: он умный человек… Глупо связывать свою судьбу с женщиной, которой ничего не интересно, кроме пыльных книг и бредовых идей!
– Мне кажется, вы слишком несправедливы, – краснея, тихим голосом вмешалась младшая дочка почтмейстера, крошечная, беленькая Аннушка. – Натали Тимаева очень мила… В конце концов, это же ей мы обязаны сегодняшним праздником! И новыми кавалерами! Разве не она уговорила отца, чтобы эти несчастные поляки были приглашены нынче? Папенька говорил, что они – враги нашего отечества, изменники… но я отказываюсь в это верить! Ведь их отечество – не Россия, а Польша, так как же можно требовать…
– Аннушка, папа запрещает говорить о политике! – строго заметила ей старшая сестра. – Что о нас подумают? Нельзя же, в самом деле, как Натали… Впрочем, в одном ты права: нынче у нас на три кавалера больше. Надеюсь, они будут танцевать! А не как этот невоспитанный Лазарев! Придёт, сядет с мужчинами – и не встанет до конца вечера! Зачем приходить на балы, ежели не танцуешь?!
– А мне кажется, он тоже несчастный, – тихо сказала Аннушка. – Иметь такую красивую супругу – и не любить её… Ведь мадам Лазарева лучше нас всех, надобно это признать! Как она, должно быть, ужасно чувствует себя… Быть такой утончённой, такой блистательной, проделать длинную дорогу из России к мужу – и увидеть, что он о тебе и думать забыл! И живёт с мерзкой каторжной тварью! Фу…
– Эта Меланья очень хороша, – опрометчиво заметила Лидинька, и на неё накинулись разом все:
– Да что же вы говорите! «Хороша»! Она каторжанка! Глупа, тупа, зла! За убийство на завод попала, неужели вам не известно?! Это мужчины могут из-за смазливой рожицы полностью ум утратить, но нам-то этого не позволено! Право, только Натали может целыми днями находиться в обществе этой ведьмы и не бояться! Впрочем, если отец поощряет… А вот наш папенька говорит, что господин Тимаев после локти будет себе кусать из-за того, что донельзя разбаловал дочь!
Донельзя разбалованная дочь господина Тимаева тем временем стояла у окна вместе с доктором Иверзневым и напряжённо вглядывалась в снежную завесу.
– Скоро танцы, а их всё нет! Михаил Николаевич, вы верно передали моё приглашение?
– И ваше, и вашего папеньки, – уверил Иверзнев. – Я убеждён, что Стрежинский с друзьями непременно придут. Им это необходимо гораздо более, нежели нашим барышням. Я уже пообещал им…
– Да-да! Я сделала всё, что было нужно! Мне от Ванды Сливицкой пришло собрание сочинений Лажечникова, роскошное издание в кожаных переплётах, четыре тома! И под каждым переплётом аккура-а-атненько вставлены письма на папиросной бумаге! От родных и товарищей этих несчастных! Я целую ночь их извлекала, страшно боялась порвать… Но, слава богу, обошлось. Нынче при всех верну вам журналы, которые вы мне давали осенью, там, среди страниц, вложены эти письма… Чему же вы улыбаетесь, Михаил Николаевич?
– Право, сам не знаю, – смутился Михаил, только сейчас заметив, что в самом деле улыбается, как дурак, глядя в серьёзные голубые глаза напротив.
– Хотя вы правы, – Наташа озабоченно вздохнула, осмотрелась. – Пусть уж лучше наши барышни думают, что я с вами кокетничаю. И папеньке так спокойнее.
Против воли Михаил улыбнулся ещё шире, и Наташа взглянула на него даже с некоторым изумлением:
– Да что с вами нынче, Михаил Николаевич? Может быть, я…
Договорить Наташа не успела, потому что в бальную залу вошли поляки.
Сразу же воцарилась глубокая тишина. Прекратился даже ожесточённый мужской спор о земской реформе. Все взгляды обернулись к Стрежинскому и его товарищам, стоящим в дверях. Послышалось тихое женское «ах…», короткий, стремительный обмен взглядами в девичьем кружке. Наташа Тимаева поднесла пальцы к губам и бросила на Иверзнева выразительный, полный глубокого волнения взгляд, от которого у Михаила мурашки пробежали по спине. Ему показалось, что Наташа разом повзрослела на несколько лет. Страшно вдруг захотелось взять в руку эти тоненькие пальцы, сжать их в ладонях… Но Наташа уже, отвернувшись от него, торопливо искала глазами отца. Прочие продолжали беззастенчиво разглядывать новых гостей.
Одеты поляки были чудовищно – даже на взгляд добродушного и невзыскательного заводского бомонда. Самый старший из них, кряжистый и сумрачный Владислав Хлудич, был в старом, потёртом до блеска сюртуке, которому неумелая чистка пошла, казалось, только во вред. Збигнев Ячинский, худенький быстроглазый юно