ша, явился в простонародном суконном армяке, весьма смело перешитом заводским портным Гришкой на благородный манер. Гришка, не мучаясь сомнениями, разрезал зад армяка и сметал из него фалды, отхватил воротник, а пояс распустил и собрал сзади сборками, украсив свой шедевр невесть где добытым золотым шнуром, которым обычно подвязывают гардины. Получилось нечто среднее между гусарским ментиком и ватным шлафроком. Стрежинский же пришёл в обычной пехотной шинели с медными пуговицами. У всех троих красовались на ногах разбитые, но тщательно вычищенные сапоги, под верхней одеждой были надеты рубашки грубого полотна с простонародным глухим воротом – и ни у одного не было перчаток. Гости начальника завода смотрели на этот каторжный стиль с недоумением и испугом, не зная, как себя вести. Поляки же, случайно или намеренно не замечая того эффекта, который вызвало их появление, стояли в дверях спокойно и непринуждённо, отвечая растерянным гостям прямыми, слегка надменными взглядами.
Наташа быстрыми шагами подошла к отцу, решительно продела свою руку под его локоть – и господин Тимаев опомнился. И вместе с дочерью поспешил навстречу полякам.
– Добрый вечер, господа, рад вас видеть, прошу, прошу… Позвольте представить вам мою дочь, Наталью Владимировну… очень приятно, господин Хлудич, господин Ячинский… С господином Иверзневым вы знакомы. Господин Лазарев Василий Петрович, главный инженер завода, рекомендую… Его прелестная супруга, Лидия Орестовна, украшение, так сказать, нашего скромного общества! Лидия Орестовна, что с вами? Вам дурно? В самом деле, душно как здесь, господа… Надо бы форточки открыть!
– Нет, нет, право, нет… Я замечательно себя чувствую, – уверила взволнованного Тимаева бледная, как полотно, Лидия Лазарева. – И… очень рада знакомству с… господином Стрежинским. Я столько слышала о нём!
Светлые, холодные глаза поляка взглянули на неё в упор. Затем Стрежинский коротко поклонился, отвернулся к инженеру и сказал несколько вежливых фраз о заводских винницах. Подошли другие мужчины, начались представления, знакомства, дамское щебетание. Тимаев поторопился пригласить всех к столу, подали ужин. Поляки вели себя безупречно, нимало, казалось, не смущаясь своим странным облачением, легко поддерживали общий разговор и ухаживали за дамами с таким небрежным варшавским шиком, что вызвали общий восторг. Барышни от души простили им и потрёпанную одежду, и битые сапоги, и отсутствие перчаток, – а ещё через полчаса запищали скрипицы заводского оркестрика и начались танцы.
Первым, из уважения к вновь прибывшим гостям, был объявлен полонез, и в главной паре шли Вацлав Стрежинский и юная хозяйка дома. Вторыми были начальник завода и Лидия Лазарева. Хлудич и Ячинский пригласили супруг полицмейстера и казначея, следом вступили в танец и прочие. Стрежинский танцевал прекрасно, чувствуя себя в полонезе как рыба в воде. Его позы были полны ленивой, великолепной грации, бережной снисходительности к своей неопытной даме и галантного внимания к каждому её жесту. Иверзнев, зная, что Наташа не любит танцевать, был изумлён, наблюдая за тем, как уверенно она кружится со Стрежинским. Сам Михаил приглашать никого не стал – хотя на стульях у стены, похожие на обиженных чайных баб, остались сидеть целых три поповны. Стоя у окна, за которым всё гуще валил снег, он следил взглядом за первой парой и силился понять: откуда взялось в сердце это странное, неприязненное, почти злое чувство?..
«Ох уж поляки эти… Умеют блеснуть перед дамами, этого не отнять! И даже это отрепье их не портит, напротив!.. Если у Лермонтова дурак Грушницкий фасонил своей солдатской шинелью, то у Стрежинского она вызывает лишь уважение! Хотя бы тем, что ему в самом деле нечего, кроме неё, надеть, – а он всё равно выглядит как наследник престола в изгнании! Вон, полицмейстерша наша с Хлудичем любезничает вовсю – а он ведь состоит у её мужа под строжайшим надзором! Эти поляки ненавидят Россию и москалей, первый тост за столом у них – «На погибель Москвы!» А русские им сочувствуют всей душой, принимают у себя, как сиятельных персон! И не знают как угодить и какими словами извиниться за своё ужасное правительство, не дающее свободы гордой Польше… Чудно это всё… и только в России возможно! Безусловно, этой троице надо бежать: особенно после последних известий из Варшавы. Там всё кипит, всё вот-вот готово подняться, хлынуть через край… Стрежинский с ума сойдёт, если освобождение Польши случится без него! Фанатик, да… Другого слова для него просто нет. Но как, чёрт возьми, возможно сбежать с завода среди зимы?! Даже если сумеют каким-то образом прорваться за ворота… Их же медведи съедят в трёх верстах от завода! Ни денег, ни паспортов, ни помощи… Но Наташа-то, Наташа какова! До чего же смелая девушка! Как ловко организовала для них вести из сердца мятежа, из Варшавы, папеньку вовсю за нос водит – а ей и семнадцати ещё нет! И… танцует, оказывается, божественно! Кто бы и подумать мог! Вот что, оказывается, происходит с неловкими барышнями, когда партнёр по полонезу – знаменитый варшавский мятежник!»
– Ревнуешь, Мишка, никак? – послышался рядом хриплый голос. Михаил обернулся. Рядом стоял Лазарев. Глаза его сильно блестели.
– Кого? К кому? – холодно, скрывая смущение, отозвался Иверзнев. – Ты, Вася, я вижу, нарезался свиноподобно и несёшь чушь. Для чего ты вовсе сюда явился? Всё равно не танцуешь. И вечно жалуешься, что тоска зелёная на этих вечерах.
– Самая что ни на есть зеленущая, – согласился Лазарев, не сводя глаз с кружащихся пар. – Смотри, Мишка, заморочит поляк голову Наталье Владимировне! Ему, мерзавцу, не впервой…
– Вы с ним знакомы? – удивлённо спросил Иверзнев, оборачиваясь к другу. – В самом деле, я и забыл… Ты ведь тоже из Петербурга!
– Не имел чести, – отмахнулся Лазарев. – Но Наталью Владимировну, тем не менее, береги. Она – существо эфирное, неопытное. Как там про мотылька, в сеть угодившего?.. По-французски, чёр-рт, забыл… Или всё-таки по-польски?
– Вася, возьми себя в руки, – сердито перебил Иверзнев. – Тебя могут слышать! Я Наташе почти в отцы гожусь, а ты…
– Когда и кого это останавливало, Мишка? – громко рассмеялся Лазарев, и стоящие рядом удивлённо обернулись к нему. – Всё, всё… Я пьян, болван и затыкаюсь. Да, кстати, и полонезу уже конец… Живо, приглашай Наталью Владимировну на вальс, олух! А то к концу вечера перестанешь женихом считаться!
– Васька, ты, ей-богу, осёл, – устало сказал Иверзнев. – Иди спать, пока скандала не случилось. Что за муха тебя нынче укусила? Ступай-ступай, тебя Малаша ждёт. Ей совсем незачем сейчас лишний раз нервничать.
При упоминании Меланьи Лазарев смущённо засопел и забормотал, что и в самом деле, право же, пора, на дворе уже потёмки и вовсе нечего тут делать… но в это время рядом коротко прошуршал шёлк.
– Базиль! – послышался сорванный от волнения голос, и бледная Лидия Орестовна, не замечая Иверзнева, схватилась за рукав мужа. – Базиль, я дурно себя чувствую… прошу вас, проводите меня домой!
Лазарев вздохнул и обречённо сказал:
– Чёрт с вами, идёмте.
Танцы были ещё в разгаре, когда Наташа Тимаева потихоньку выскользнула из залы. Быстро пройдя через сени, она открыла дверь в пустую, залитую лунным светом спальню и, почти бегом приблизившись к окну, прижалась лбом к ледяному стеклу. Некоторое время она стояла неподвижно, с закрытыми глазами. Все беспокойства и опасности были уже позади: письма спрятаны и переданы в надёжные руки, Иверзнева никто не посмеет обыскивать, нынче же поляки будут читать письма от родных, а Ванде она напишет ничего не значащую фразу о том, что всё удалось как нельзя лучше… Но весь сегодняшний вечер Наташа волновалась так, что сейчас ей не удавалось успокоиться, как она ни старалась.
Луна, повисшая в окне, окатывала сугробы тусклым серебром, искрилась в унизавших застреху сосульках. Заглядевшись на эти лунные самоцветы, Наташа не услышала быстрых шагов за дверью и вздрогнула от тихого скрипа двери.
– Извините меня, я уже иду… – начала она, поворачиваясь… и осеклась: в двух шагах от неё стоял Вацлав Стрежинский.
– Пршепрашам, панна Наталья, – неловко, с запинкой вымолвил он. – Я…
– Зачем вы здесь? – растерянно спросила Наташа. – Это неосторожно, вас могут заметить…
– Я знаю, – Стрежинский закрыл за собой дверь и, приблизившись к Наташе, вдруг легко опустился на одно колено. – Я хотел лишь поблагодарить вас. И сказать, что отныне и навечно я ваш друг и раб.
– Так не бывает, пан Стрежинский, – тихо поправила его Наташа. – Друг не может быть рабом.
– Вы правы, – Стрежинский, смущённо усмехнувшись, опустил голову. – Но помните, – я теперь всегда буду к вашим услугам. Всегда, панна Наталья! Ничто на свете не заставит меня забыть о сегодняшнем дне. Отныне, что бы ни случилось в моей или вашей жизни, только позовите – и я приду с другого конца света, чтобы помочь вам! Для меня это будет великой честью, – он взял холодную, дрожащую руку девушки, бережно поцеловал её. Затем легко, словно завершая фигуру мазурки, поднялся, коротко поклонился – и, не оборачиваясь, вышел.
На улице была кромешная тьма. Снег пестрил полосами черноту, из тайги отчётливо слышались волчьи завывания. «Сильно как они в этом году…» – подумал Лазарев, на ощупь спускаясь с крыльца и подавая руку жене.
– Я надеюсь, вы доведёте меня до дома, Базиль? Или бросите посреди сугроба в темноте?
– Доведу, деваться некуда, – сквозь зубы ответил Лазарев. – Хотя в сугробе вам самое место. Извольте дать руку.
– Как вы несносны и грубы… – выразительно вздохнула Лидия. – Только кухарки и способны вас выносить! Боже, о чём я думала, когда надевала такое хорошее платье в такую погоду… Его же надо возить в экипаже, а не таскать по снегу! Теперь весь подол придётся отпарывать… Какой ужас, неужто конец туалету? Базиль, что вы делаете?!. Перестаньте, прекратите!!!
Но Лазарев, не слушая испуганных возгласов жены, довольно грубо схватил её подмышки, вскинул себе на плечо и широкими злыми шагами двинулся по тёмной улице. Остановился он лишь один раз – чтобы прорычать: