– Отчего ты так говоришь? – нахмурился Хлудич.
– А ты что, впрямь решил, что я вернусь в рудники? – не поворачиваясь к нему, спросил Стрежинский. – Нет. Никогда. И не смотри ты на меня с такой похоронной мордой! Коль уж так сложилось, лучше двоим спастись, чем никому! Я, признаться, когда держал эти проклятые лучинки, трясся, как заяц, что коротенькая нашему Збышеку выпадет!
– Я тоже, – помолчав, подтвердил Хлудич. Стрежинский, наконец, повернулся к нему, пристально взглянул в напряжённое лицо товарища, усмехнулся:
– Так, стало быть, всё к лучшему сложилось? Я-то вечно жить никогда не собирался. Ступай спать, Казька. Нет, сначала лекарство выпей, тебе бежать здоровым надо! И я пойду.
Метель улеглась через три дня, сотворив сугробы по самые окна низеньких заводских построек. Очистившееся небо блёкло голубело над крышами, но в воздухе, обещая к вечеру новую бурю, уже снова вертелись снежинки. Конвойные казаки, до глаз укутанные башлыками, попрыгивая с ноги на ногу, ожидали возле огромного дормеза, в который Пранька суетливо укладывала последние баулы и узлы.
– Как есть, снова к вечеру посыплет… Хорошо, ежели до Польниц добраться успеем, а не то – как есть в буран попадём!
– И с чего барыне ехать неймётся? Нешто хворая?
– Как будто бы так… Только чего ж, к примеру, у Михайлы Николаича не полечиться? Будто невесть какая надобность с каждой хворью в Иркутск кататься… Беда с бабьём!
– А узлов-то, матерь божья! Будто на вечное поселенье собралась!
– Говорю ж – бабы… Наказанье с ними… Ещё с потёмок, слышь-ка, укладываться начали. Да посейчас ещё вон девка носит! Дормез-то ровно без дна: кладут в его да кладут!
– Умолкни, остолоп… Лазариха вышла! Да с начальником!
На крыльце дома появилась Лазарева: уже укутанная в дорогу, в тёплой шали и пуховом платке поверх беличьего полушубка. Она выглядела спокойной, но её лицо было осунувшимся и бледным до синевы. Идущий рядом Тимаев обеспокоенно поглядывал на неё.
– Лидуся, ангел мой, да на тебе просто лица нет! – тихо сказал он, – Право, страшно даже отпускать тебя…
– Оставьте меня, я в добром здравии! – зло, сквозь зубы отвечала Лидия. Снежинки падали ей на ресницы. – Можно, наконец, мне садиться? Пранька! Пранька, где ты, дура? Полезай, нам пора!
Горничная с последним узелком в руках забралась в дормез. Тимаев галантно помог усесться Лидии, поцеловал ей на прощанье руку.
– Завтра будете в Иркутске, душа моя! С богом! Тришка, трогай! Гарьков, осторожней! Чтобы непременно заночевали в Польницах! С богом, счастливого пути!
Сидящий на козлах Тришка взмахнул кнутом, лошади шагнули с места. Завизжали полозья, тронулись за дормезом всадники с ружьями за плечами. Тимаев проводил взглядом удаляющийся возок, с заметным облегчением вздохнул и спустился по крыльцу.
На полдороге в контору он встретил Стрежинского, торопящегося в лазарет.
– Здравствуйте, Вацлав Казимирович! Вы от Парамона Модестовича?
– Добрый день, – Стрежинский тоже посмотрел на дормез, выезжающий в заводские ворота. – Да, только что был у господина полицмейстера. Мы же все трое обязаны являться к нему каждый день для проверки. Так вот, я как раз ходил объяснять, что мои товарищи оба больны: от кашля всю ночь не спали. Господин полицмейстер мне любезно разрешил являться покуда на проверки одному. Боюсь, что если Збышека с Казимиром прогнать по этому холоду, то к вечеру им станет настолько хуже, что…
– Разумеется! Разумеется! Какой может быть разговор! – пожал плечами начальник завода. – Безусловно, и впредь лучше являться не вам всем разом, а кому-нибудь одному… Да, верно, можно и вовсе не являться! Право, не улетите же вы с завода посреди зимы!
– Согласен, это никак невозможно, – без улыбки согласился Стрежинский, провожая взглядом дормез. – Сердечно благодарю вас, пан Тимаев. Мне пора в лазарет.
Исчезновение поляков обнаружилось лишь вечером шестого дня – и то по случайности. Старуха-поселенка, которая брала у поляков бельё в стирку и готовила им еду, пришла, как обычно, в пятницу за грязными рубахами, получила от Стрежинского узелок, удивилась, почему он втрое легче обычного, услышала о том, что товарищи его больны, и удалилась. В разговоре с заводской стряпухой она подивилась тому, что больным не меняют рубах, а чем их кормят – вовсе непонятно, потому что третьегоднишние щи прокисли в печи несъеденные, и на что это похоже? Стряпуха призадумалась. Вечером она рассказала своему мужу, казаку из вольных, о том, что поляки и хворают-то не по-христиански – не меняя белья и без еды. Казак обеспокоился и, едва дождавшись утра, понёсся к сотнику. Сотник же, выслушав подчинённого, прямиком двинулся к полицмейстеру. Там как-то сразу выяснилось, что двух товарищей Стрежинского никто не видел уже неделю. Полицмейстер с тремя казаками нагрянули к полякам – и никого не нашли: дверь была припёрта лопатой. Кинулись в лазарет к Иверзневу – и обнаружили там Стрежинского, который преспокойно менял повязки Ваньке Курощупу. На вопрос, где его товарищи, Стрежинский лишь пожал плечами. После чего спокойно дал себя связать и был препровождён в острог. Иверзнев на вопросы полицмейстера ответил, что ничего об исчезнувших поляках не знает, что каждый день готовил для них лекарство и отдавал его Стрежинскому, и, будучи уверен в том, что Ячинский и Хлудич больны, не считал необходимым их беспокоить. Полицмейстер кинулся к начальнику завода.
Ситуация была невероятной. Никто не мог понять – куда и каким образом могли уйти по заснеженной тайге двое человек – без лыж, без оружия, без тёплой одежды. Солдаты на воротах клялись всеми святыми, что мимо них и птица не пролетала. На всякий случай оповестили окрестные деревни, обыскали поселения, нагрянули в хутор Заболотье, где с 1830 года жили ссыльные поляки, – но даже там никто не поверил, что можно посреди зимы, по сугробам в человеческий рост, бежать с завода.
«Этакого и самые пропащие варнаки не учудят, ваша милость!» – пожимали плечами бывалые каторжане – и ни капли не лгали.
Стали вспоминать, кто в эти дни покидал завод официальным образом. Насчитали четверых: сам полицмейстер Стевецкий, доктор Иверзнев, которого вызывали на поселение к захворавшему младенцу, супруга заводского инженера, уехавшая в Иркутск к доктору, и священник, соборовавший бабу в Польницах. Наибольшие подозрения вызывал Иверзнев. Но начальство, осмотрев разваливающиеся дровни, в которых заводской доктор объезжал поселения, было вынуждено признать, что в них не спрячешь и курицы. В то, что хрупкая, красивая инженерша могла вывезти с завода у себя под платьем двух взрослых мужчин, тоже никто не поверил. Долго и придирчиво осматривали возок священника, но тот оказался ещё меньше иверзневских розвальней. Кроме того, отец Варсонофий страшно обиделся, заявил, что проповедует на заводе вот уже восемнадцать лет и не позволит подозревать себя в помощи государевым изменникам. Кроме того, никто не мог взять в толк, отчего поляки не бежали все вместе. Всему заводу была известна их крепкая дружба.
Стало очевидно, что пролить свет на абсурдное исчезновение арестантов может только Стрежинский. Тот был заключён под стражу в доме полицмейстера, на вопросы не отвечал, в ответ на угрозу отправки в «холодную» никакого испуга не выразил. Полицмейстер, опытный человек, сразу понял, что запугать поляка будет непросто, – о чём и сообщил начальнику завода.
– Изволите видеть, Владимир Ксаверьич, очень уж этот народец, – поляки-то, – сволочной. На мой взгляд, так куда хуже жидов будут. Такого повесить можно – пойдёт на эшафот как на праздник и под самой петлёй своё «С дымом пожаров» во всё горло петь будет! Ничем их не застращаешь, потому как есть – фанатики! Сущие староверы, прах их дери, которые со всем семейством в срубе сжигаются, и никакого на них вразумленья нет! Поляки – та ж порода, ничего вы от него не добьётесь! – полицмейстер помолчал, посмотрел на раздавленное отчаянием лицо начальника завода – и всё же не выдержал:
– Понадобилось же вот их к порядочным людям на вечера пускать! Сидели бы, ей-богу, на Акатуе…
– И оттуда бегают, Парамон Модестович, – машинально сказал Тимаев. – Да-с, положение… Но отчего же этот Стрежинский остался? Вот этого никак понять не могу!
Полицмейстер только закатил глаза и воздел плечи. Хмурясь и кусая губы, Тимаев принялся мерить шагами кабинет.
– Но каким же всё-таки образом…Ума не приложу! Чёрт возьми, не по воздуху же они улетели! Парамон Модестович, может, ещё раз поселения проверить? И этот хутор Заболотье? С пристрастием проверить! Наверняка это поляки своих прячут! Голубчик, распорядитесь! Мне кажется, не могли они далеко уйти! Даже за шесть дней не могли: ведь стужа кругом!
– Как прикажете, – полицмейстер ушёл. Оставшись один, Тимаев продолжал ходить по кабинету, время от времени останавливаясь, чтобы непотребно выругаться.
Положение и в самом деле было отчаянным. Не прошло и года, как он принял руководство винным заводом – а количество побегов уже превысило все мыслимые нормы! А ведь, казалось бы, разве им не были приняты самые тщательные меры для пресечения?.. Разве не он приказывал устрожить содержание каторжан, не увеличил охрану, не удвоил проверки? И как теперь докладывать обо всём губернатору?.. И ладно бы обычные весенние побеги, когда вслед за «генералом Кукушкой» чуть не ползавода срывается в бега! Нет, тут дело серьёзное, государственные преступники, за которыми нужно было следить не смыкая глаз – а не приглашать их на званые вечера! Прав, как ни крути, этот держиморда Стевецкий!
«Но кто же подумать мог, господа?!» – словно оправдываясь перед кем-то, лихорадочно размышлял Тимаев, – «Ведь не громилы какие-то, не ватажники с Волги, не убийцы… Благородные люди, пусть и государственные преступники! Боже мой, да ведь они бешеный успех у наших барышень имели! Этот самый Стрежинский с моей Наташей танцевал мазурку! Ухаживал за ней! Я даже беспокоился, не влюбится ли она всерьёз… Господи, да что же это за времена, когда у благородной барышни только и ухажёров, что ссыльный студент и государственный преступник! Не-ет, надо отсылать Наталью отсюда, ей здесь совсем не место… Но что же, чёрт возьми, поделать-то теперь?! Ни на каких поселениях их не найдут, я уверен! О-о, ну надо же, чтобы именно при мне!.. Ведь и места лишат, чего доброго… отправят куда-нибудь на Кару, за Байкал… а у меня ведь дочь! И чем я виноват?! Разве я их сюда вызвал? Разве моим решением их перевели зачем-то на завод с Акатуя?! Нет! Так и напишу его превосходительству! Государственных изменников надобно держать на цепи в рудниках, а не слать на заводы, где за ними надзору – полтора инвалида с ржавыми ружьями! Не моя это вина, так и напишу! Я их содержал по инструкции – ни писем, ни газет, ни внешних сношений! Кандалы с них были сняты по распоряжению высшего начальства! А насчёт приглашений на вечера никаких предписаний не было! А сейчас…»