– Могу десятка два таких добыть – полушубок как раз выйдет!
– Невесту, что ль, обрадовать хочешь? – невиннейшим голосом поинтересовался Ефим. Гришка только присвистнул сквозь зубы и покосился через плечо в сторону избушки. Но на крыльце было пусто.
– С невестами тут беда. На тыщу вёрст в округе девок нет, в заводы за ними ехать надобно. Не бурятку же брать… Так ведь она за нашего брата и не пойдёт!
– А ты укради! – усмехнулся Ефим.
– Украсть-то не штука, – хмыкнул и Гришка. – Так ведь затоскует да убежит! Баба лесная, её тайгой не напугать… Да и со своим бусурманом ей всяко привычней будет, на что бабу мытарить? Брательнику моему, Егору, тятька на самый Шарташ за невестой ездил, две сотни соболей и полста лисиц за Марью отдал! И всё зря: померла, дура, через год!
– А ты, я смотрю, нашу Васёну задаром взять хочешь, – сощурился Ефим. Гришка перестал ухмыляться. В упор глядя на Ефима жёлтыми рысьими глазами, сказал:
– Ежели отдашь Васёнку – три сотни соболей дам. Моё слово не пустяк, я с шести годов в охоте.
– Я Васёнке не большак, – сдержанно ответил Ефим. – Коли захочет за тебя – воли не сниму. Только она ж, парень, не пойдёт!
– Это мы поглядим, – без улыбки сказал Гришка. Ужинать отказался, споро сложил санки, встал на лыжи и исчез в тайге.
Василисе об этом разговоре Ефим не стал даже рассказывать. Устинье же поведал всё, отозвав жену на всякий случай на берег озера, подальше от избёнки.
– Только этого недоставало, – нахмурилась Устинья, выслушав мужа. – Ох, Ефимка… Кажись, опять мы из огня в полымя! И опять через Васёну! Воистину, красота нашей сестре в наказанье даётся!
– Ну и где оно – твоё наказанье-то? – буркнул Ефим.
– Где, спрашиваешь? – скупо усмехнулась она. – Да вот оно, рядышком стоит! Ефимом Прокопьичем прозывается! На веки вечные наказанье мне, до гробовой доски! А коли шутки бросить, так Васёнка против меня всемеро краше! И горя всемеро ж больше хлебнула… А теперь ещё и Гришка этот на её голову!
– Так не отдам её, и говорить не о чем!
– Ты-то не отдашь… да как бы он сам не взял, – медленно сказала Устинья, глядя на то, как закатные лучи скользят между обледенелыми соснами, метя их багровым, словно кровавым следом. – Гришка этот в тайге-то как дома. Охотник, стрелок. Ему девку себе забрать – пустяк…
– Ну, Устька, скажешь тоже! – Ефим передёрнул плечами. – Охотник, так не разбойник же – бабу силом брать! Вон – добром договориться хочет, соболей сулит…
– Да что нам с тех соболей?! – рассердилась Устинья. – Ни выделать, ни продать, ни на себя намотать! Да и Васёна не пойдёт никуда! Гришка этот – сущая анафема! Одни глазюки звериные чего стоят!
– Так и про меня такое тож на селе-то говорили, – усмехнулся Ефим. – Нешто забыла?
– Ещё как помню! И посейчас такой же! – в сердцах отозвалась Устинья. – Только что ж я поделать могла, коли дурой оказалась?
– Ну во-от, завела опять…
– Чего «завела»? Дура и есть! Полюбила вот – и мучаюсь с тобой! И нечего отворачиваться, когда так и есть! А Васёнке такое же счастье на что? Ей этот Гришка даром не сдался… Да и нешто после Антипа на кого другого посмотреть можно? Ты глянь на неё, ведь истаяла совсем! Молчит с утра до ночи! У меня уж глаза болят следить за ней, чтоб чего не выкинула! Ведь двух месяцев ещё даже не прошло… Нет… не пойдёт она. Незачем и спрашивать.
Ефим не возразил: жена была права. Василиса ходила похудевшая, бледная, с сизыми тенями под глазами, постаревшая на десяток лет. Не поднимая взгляда, делала нехитрую работу: чистила снег, топила воду в единственном ведре, рубила топором смолистые сосенки на растопку, латала ветхую одежду, нянчилась с Танюшкой. Почему-то быстро уставала, то и дело прикладываясь на лавку и украдкой вытирая со лба и висков бисеринки пота. Часто останавливалась посреди избы, неловко ухватившись рукой за стену или печь, закрывала глаза.
– Да что с тобой, Васёнка? – хмурилась Устинья. – Захворала?
– Ничего, – едва разжимая губы, говорила та. – Кружится всё… Сейчас пройдёт.
Однако, непонятная хворь проходить не спешила. Вскоре к головокружениям прибавилась тошнота. Раз за разом во время обеда Василиса вскакивала из-за стола и, зажимая ладонью рот, опрометью неслась прочь из избы.
– Опять, тётка Устя, – сокрушённо докладывал Петька, выглядывая из сеней. – Прямо на снег все из неё и выметнуло… Только харчу перевод зряшный!
– Червь, что ль, в ней завёлся? – беспокоилась Устинья. – Дёгтя бы надо берёзового, да где же взять-то? И травы у меня никакой, как на грех… И была девка худа, а теперь и вовсе щепкой сделалась! Васёна, да что с тобой такое? Нутро не болит ли?
– Ничего не болит, – чуть слышно говорила Василиса, возвращаясь в избу и навзничь ложась на лавку. Устинья только качала головой, Ефим хмурился.
– Может, харч нонешний непривычный ей? – спросил он как-то жену. – Ведь николи в жизни столько мяса-то не ели! Допрежь всё щи пустые, да каша, да хлеб с обдиркой… А теперь глянь-ка – как баре! Козлятина, медвежатина, да навар кажин день! Вот у девки нутро и не примает!
– Коли так, то у всех нас такое же было б, – подумав, возразила Устинья. – Ума не приложу, что с ней. Ведь и впрямь не болит ничего – а тает девка!
Всё выяснилось в тот день, когда Василиса, едва проснувшись, принялась кружить по избушке с озабоченным видом. Она заглянула в горшок со вчерашним холодным варевом, поморщилась, сунула голову в остывшую печь, вытащила уголёк, зачем-то лизнула его, снова скривилась. Не одевшись, сунула босые ноги в коты, в одной рубахе вышла за порог, потянула к себе ветку сосны, оторвала несколько сизых хвоин и принялась жевать. Пожевав с минуту, яростно выплюнула и – молча ушла в лес.
– Тётка Устя… Васёнка, кажись, обратно рехнулась! – испуганно шепнул Петька, подскочив к порогу. – Смотри, что делает… Гляди-гляди, вон шишку сосёт!
– Помолчи-ка, – коротко велела Устинья, прыгая с лавки. Споро влезла в обувь, кое-как накинула азям и выбралась за порог. Проваливаясь в снегу, подошла к Василисе, которая, стоя у кривого кедра, яростно глодала его шишку.
– Васёна, ты чего это? Поди в дом, застынешь! И пошто шишку в рот пихаешь? Она ж в смоле вся, горькая…
– Вижу, – невнятно сказала та, морщась от отвращения. – А что делать-то? Иголки-то ещё хужей…
– Да на что тебе выворота эта? – напряжённо спросила Устинья, пристально вглядываясь в лицо Василисы и готовясь заметить первые признаки безумия. Но синие глаза напротив блестели сердито, ясно.
– Да сама не пойму! – в сердцах ответила Василиса, отбрасывая шишку в снег. – Клюквы вот хочется – спасу нет! Целу ночь не спала – всё об клюкве думала! Мука сущая… До утра вот дотерпела, кинулась хоть к сосне – а она, остуда, горькая! Ни кислинки нет! Подумала – может, хоть смола поможет?
– Та-ак, – Устинья вдруг глубоко вздохнула, насупилась. Оглянулась на избу, где в окне маячили встревоженные физиономии Ефима и Петьки. – Ты мне, девка, вот что лучше скажи…
Выслушав вопрос, Василиса пожала плечами:
– Да уж давно не было. С самой осени. Ни капельки.
– Угу… – Устинья прямо, в упор смотрела в худое, уже слегка испуганное лицо девушки. – Васёнка, так это что же… У тебя с Антипом-то… было, что ль, чего? Когда же вы с ним умудрились только?!
– Да накануне… – Василиса тоже не сводила глаз с Устиньи, и на щеках её всё ярче разгорались два алых пятна. – Перед тем самым днём, когда утонул он… Всё и случилось у нас…
– Ну, вот оно и ясно! – Устинья вдруг улыбнулась во весь рот, и глаза её разом стали синими, как мартовское небо. – С прибылью тебя, девка!
Василиса всплеснула руками – и села в снег где стояла, не удержавшись на разом подкосившихся ногах. Но Устинья тут же подхватила её, выдернув из сугроба, как редьку из грядки:
– Ополоумела?! Застудишься! Разве можно тебе сейчас?! Господи, Богородица всеблагая! Это ж счастье-то какое! Ефим! Ефим! Поди сюда, Ефи-им!
– Господь с тобой, Даниловна, помолчи! – взмолилась Василиса. Но Ефим уже бежал к ним из избы:
– Что, Устька? Что с ней? Вовсе худо?
– Какое «худо»?! Быть тебе летом дядькой, Ефим Прокопьич! – возвестила Устинья, улыбаясь до ушей. Ефим оторопело вытаращился на жену. Затем перевёл взгляд на Василису, спрятавшую лицо в ладонях. Хрипло спросил:
– Так это что ж… успел Антипка?! – и, не дождавшись ответа, сгрёб Василису в охапку, подбросил – и прижал к себе.
– Ой, ли-ишко… – простонала Василиса, – Устя… Даниловна… Да скажи ему…
– Остолопище!!! – загремела на весь лес Устинья, с размаху отвешивая законному супругу крепчайший подзатыльник, – Поставь на место! Нешто можно брюхатую бабу эдак кидать?! Васёна, Васёна, что такое? В голове круженье?! Вот, олух! Доигрался! Куда ставишь, куда ставишь, ирод? Она сейчас как есть в омморок хлопнется! Держи, я говорю, держ-жи! Неси её в хату – да с оглядкой, смотри! Не оскользнись там, внизу намёрзло! Нет, постой, я лёд с крыльца сколю! Какой лиходей всё крыльцо чем-то окатил?! Нет, погоди, Петьку кликну! Петька, живо с топором сюда! Да скорее там! Ефим, а ты не срони смотри!
Выскочивший на крыльцо Петька сначала ошалело воззрился на Ефима с Василисой на руках. Затем, понукаемый Устиньей, заполошно кинулся за топором, неловко затюкал им, сбивая с крыльца намёрзший лёд. Устинья вырвала у мальчишки из рук топор, принялась колотить сама. Ледяная крошка, играя синими и золотыми искрами, полетела в разные стороны. Ефим стоял как скала, расставив ноги и держа на руках съёжившуюся Василису.
– Да опусти, Ефим Прокопьич… Тяжело ведь тебе! – прошептала она.
– Замолчи, – тихо ответил он, глядя на то, как бестолково суетятся у крыльца, вопя друг на дружку, Петька с Устиньей. – Я тебя так до самого лета проношу – не пожалуюсь. Удержи ты его только, племяша-то моего, Антипыча… в себе удержи… Да не реви, дура! Чего взвыла-то? С меня сейчас Устька башку сымет! Опять, скажет, я виноват! Хоть бы раз кто другой у неё под рукой случился…