К горлу горьким комком подкатили слёзы. Торопливо сглотнув их, Устинья покосилась на Гришку: не заметил ли. И сразу поняла, что парень не видит ничего, кроме Василисы. А та жадными глазами смотрела на туесок. Подойдя, она осторожно взяла несколько ягодок, аккуратно положила в рот, раскусила – и по бледному, худому лицу её расплылось выражение бесконечного блаженства.
– Бо-го-роди-ца… – медленно, по складам произнесла Василиса. – Спаси тебя Христос, Григорий Трофимыч… С того света поднял! Да что глядишь-то так?
– Угодил, стало быть? – опомнился Гришка. Смущённо стрельнул глазами на Устинью, потёр кулаком лоб и глубоко, словно вынырнув со дна омута, вздохнул. – На здоровье, Василиса Мелентьевна!
Василиса съела сразу целую пригоршню ягод, щедро поделилась с Танюшкой и Петькой. Последний, деликатно положив в рот три штучки, подвинул туесок обратно:
– Ешь сама, тебе надобней!
– Я ещё привезу, все ешьте! – весело пообещал Гришка, – У нас цельный бочонок в сенцах стоит! Зимой без клюквы-то беда: цинга одолеть может. Клюква да игла сосновая – главное спасенье! Надо было вам ещё и мёду прихватить… ну да это уж в другой раз.
– Трофим Акинфич не забранит ли тебя? – осторожно спросила Устинья, – Куда годится – чужим людям добро разбазаривать?
– Отчего ж чужим? – ухмыльнулся Гришка, поигрывая рысьими глазами в сторону Василисы. – Как знать, может, и породнимся ещё!
Василиса мгновенно перестала улыбаться. Рука её, державшая пригоршню клюквы, разжалась. Тёмно-красные ягоды покатились по столешнице. Не поднимая взгляда, Василиса принялась собирать их. С лица Гришки тоже пропала ухмылка. Виновато покосившись на Устинью, он попытался было помочь Васёне. Руки их столкнулись над столом. Василиса вспыхнула, резко поднялась и ушла за печь.
– Вот тебе и клюковка с мёдом… – пробормотал Гришка, изо всех сил стараясь сохранить лицо. Но на скулах его отчаянно дёргались желваки, а губы побелели до синевы. Ефиму, который молча наблюдал за происходящим с другого конца стола, даже стало жаль парня. "Ох, Василиса Погибелишна, до чего ж ты людей доводишь?"
Вслух же он сказал:
– Устинья, чего села-то? Доставай горшок, покормить гостя надобно! Клюква хороша, а сытым с неё, чай, не будешь!
– И то верно! – опомнилась Устинья. – Григорий, у меня тут каша допрела, сей минут…
– Не трудись, Устинья Даниловна, мне домой надо, – отказался Гришка. – Говорю ж – без спросу отлучился.
– Да что ж ты, голодный да холодный в такую даль побежишь?!
– По нашему-то – пустяк, да на лыжах ещё! – отмахнулся Гришка. Не слушая уговоров Устиньи, встал, потянулся за кожухом и шагнул к дверям. Уже у порога остановился. Не оборачиваясь, попросил:
– Василиса Мелентьевна, не проводишь ли? Разговор есть.
– Что ещё за… – недовольно начал было Ефим, но Устинья со всей силы ткнула его кулаком в бок. Василиса молча, не поднимая глаз, накинула азям, платок, влезла в коты.
– На что гонишь её к нему? – сердитым шёпотом спросил Ефим.
– Сама сказать должна, не мы, – одними губами ответила Устинья. – Да сядь ты, не ходи за ней!
Но Ефим упрямо мотнул головой и, как был в одной рубахе, вышел вслед за Василисой за порог. И стоял на крыльце, лишь изредка передёргивая плечами от стужи, всё то время, пока Василиса о чём-то вполголоса беседовала с Гришкой.
Говорили они, впрочем, недолго. Василиса обронила последнее слово, повернулась и, не оборачиваясь, пошла к крыльцу. Гришка сорвался с места и, подняв вихрь снежной пыли, унёсся в ельник. Серый волчий малахай его лишь раз мелькнул на косогоре между стволами – и исчез.
– Ну что – пойдёшь за него, сестрица? – свирепо спросил Ефим, когда Василиса взошла на крыльцо. Та подняла голову, взглянула в обозлённую физиономию Ефима синими спокойными глазами, в которых чуть дрожала слеза. Ровным голосом спросила:
– Да ты в уме ли, братец? – и прошла мимо, в сени.
– Так хоть бы мёду прежде с него дождалась… – растерянно буркнул Ефим ей в спину. – Небось, и не приедет больше! Жуй теперь кислятину эту, покуда скулы не сведёт… Дуры вы, бабы! С какой стороны ни зайди – всё дуры!
Василиса обернулась. В упор посмотрела на Ефима – и вдруг, всплеснув руками, расхохоталась – звонко, весело и дробно. Из избы выскочила перепуганная Устинья, посмотрела на заливающуюся смехом Василису, на ошалелое лицо мужа, охнула – и сама засмеялась, привалившись спиной к дверному косяку.
Через Бельский уезд неспешно катилась зима. Весь декабрь валил снег, солнце пряталось за седыми, взлохмаченными облаками, лишь изредка прорезаясь сквозь них острым лезвием-лучом. Величественные сугробы поднялись до самых окон болотеевских изб. Давно отгремел Покров с его свадьбами. Пришло время деревенских посиделок, санных забав на крутом, обледенелом берегу реки и снежных крепостей, в возведении которых с огромной охотой участвовала юная болотеевская барышня. За ней приглядывали Федорка и Яким: тринадцатилетние голенастые двойняшки. Близнецы были взяты на столь ответственную службу за то, что были чрезвычайно прытки: осенью Федорка сумела догнать укравшую курёнка кошку и вырвать у той из зубов полузадохшуюся добычу. Дунька здраво рассудила, что после кошки невелик труд будет угнаться и за барышней.
От несостоявшегося мужа Александрин не было ни слуху ни духу. Закатову удалось узнать, что Казарин продал свою деревеньку через третьи руки, по доверенности и за копейки. Было очевидно, что в Бельском уезде злополучный двоежёнец более не появится. Вороная Наяда стояла в конюшне, доводя Ворона до безумия своим кокетливым ржанием через тонкую стенку. В мыслях Закатов уже рисовал себе родившихся осенью жеребят и начало собственного конного завода. Изредка он выезжал на Наяде в снежное поле и радостно удивлялся её выносливости, стати, ровному, стелящемуся бегу и бесконечному, как у оперной примадонны, дыханию. Потомство двух великолепных животных, по недосмотру судьбы принадлежащих Никите, обещало быть блистательным. На конюшне постоянно торчали кто-то из сыновей или внуков Прокопа Силина. Все Силины были страстными лошадниками, и, пока они занимались Наядой и Вороном, Закатов мог быть спокоен за свои сокровища. Гораздо более его волновала Александрин.
Привыкший к затворничеству Закатов не умел и не любил принимать у себя гостей и больше всего боялся, что Александрин заметит это. Однако, через неделю стало очевидно, что это безмолвное, исхудалое, полупрозрачное существо попросту не способно никого собой стеснить. Первые дни Александрин просто спала: спала ночью, спала днём, спала вечером. Дуньке едва удавалось, явившись в её комнату с подносом, насильно впихнуть в рот своей подопечной несколько ложек куриного супа или нежнейшей кашки, приготовленной из овсяной муки.
– Да что же с ней, право? – волновался Закатов, – Как же это можно – чтоб совсем ничего не есть? Может, за доктором в уезд послать?
– Только зря лошадей прогоняете! – отмахивалась Дунька. – Что спит – это правильно, во сне из человека тоска выходит. Столько барыня промучилась – как же теперь не спать-то? К тому же, в положении ихнем это очень даже обнакновенно наблюдается…
– В ка… ком положении?
– Так брюхатые они! – буднично сообщила Дунька. – Уж четыре-то месяца наверняка есть! Да что вы так перепугались-то, барин? Дело бабье, житейское… К лету опростаются в лучшем виде. А кушать начнут поманеньку, у меня не отвертишься! Второго дня только семь ложек супчику съели, а нынче уж девять! Завтра, глядишь, все пятнадцать будут, а там и до блинчиков дойдёт! Парамоновна такие блинчики с мёдом приготовит – сам Господь наш в раю со своими херувимами за них подрался бы!
Дунька снова оказалась права: понемногу Александрин начала и подниматься с постели, и съедать всё то, что притаскивала ей в комнату горничная. В полное распоряжение гостьи отдали хохотушку и болтунью Парашку, которая до этого вяала кружева в девичьей. Парашка оказалась весьма довольна избавлением от коклюшек и теперь каждый вечер весело докладывала барину о состоянии своей подопечной:
– Нынче куда как лучше им! Вчера, когда метель поднялась, уж такие грустные у окна сидели, всё на снег глядели, а из глазок-то – кап… кап… У меня аж сердце занялось! Не хотите ли, спрашиваю, барыня, сказку, а то могу и песенку какую спеть! Спой, говорит, сделай милость – а сама всё плачет, плачет… Ну, думаю, какие уж тут песни – и давай ей сказывать про то, как солдат в Великий пост к купецкой дочке через окно…
– Паранька! – пугался Закатов, – Рехнулась ты, право: такое рассказывать барыне! Эта твоя история весьма фривольна и…
– Не беспокойтеся, до пребольного и не дошло даже! – бодро утешала Паранька, – Солдат ещё и до Москвы не добрался, а Александра Михайловна у меня уж уснули! Спали крепенько, только заполночь что-то закрутились да на непонятном заговорили, да быстро так, жалобно… Ну, я их перекрестила, ворот на рубашке раскрыла, чтобы значит, ангел душку видел, лобик вытерла, – они и угомонились, и до утра спали покойно и проснулись весёленькие! А утром, стало быть, чаю подали, да с кренделюшками, Парамоновна нарочно ещё затемно печь растопила, да с топлёными сливками, да с маслицем! Всё съесть изволили, да порозовели этак сразу, любо-дорого взглянуть! А там уж и Марья Никитишна к ним прорвалась со своею книжкой, и они вдвоём в постельке сидели, да картинки смотрели, да смеялись! И мне показывали! А после я одеваться подала и в сад их вывела, на синичек со снегирями поглядеть! Якимка нарочно кормушку в развилке приладил, чтобы, значит, птичек семечками одарять! Уж так у меня Александра Михайловна разрумянились, что любо-дорого посмотреть! А опосля Марья Никитишна со своею Федоркой бешеной побежали с горы кататься, а я барыню нашу повела чай пить!
Вскоре Закатов должен был признать, что госпожа Влоньская пошла на поправку. Тяжёлый, неспокойный сон и полное отсутствие аппетита первых недель канули в небытие. Вскоре Никита уже видел из окна, как Александрин в шерстяном платье и тяжёлом лисьем полушубке пересекает заснеженный сад, подолгу замирая под рябинами, по которым, роняя снег с багровых, схваченных морозом гроздей, скачут снегири. Специально для неё Авдеич расчищал по утрам дорожки сада, по которым Александрин гуляла в сопровождении верной Парашки. Иногда к ним присоединялась Маняша, набегавшаяся на горке до румянца во всю щёку. Закатов видел, как дочка безостановочно стрекочет,