– …и получаю от этого несказанное удовольствие! – отрезала Александрин. – Стало быть, это я должна заплатить вам за него! Вы сделаете мне огромное одолжение, Никита Владимирович, если мы более не вернёмся к разговору о деньгах!
Закатов осторожно перевёл дух, понимая, что дёшево отделался. Больше он не возвращался к денежной теме.
Александрин была права: их занятия с Маняшей больше напоминали весёлую игру. Для Закатова это было неожиданностью: он помнил собственное безрадостное ученичество, долгие часы зубрёжки, сухой голос учительницы: «Вы опять ничего не помните, чем забита ваша голова?» – от которого хотелось сжаться в точку и исчезнуть с божьего света. Уроки же французского – по утрам, за чаем – напоминали ему весёлое перекидывание мячика:
– Чайник, ma chere?
– Bouilloire!
– Сахарница?
– Sucrier!
– Tres bien! Servez le lait, ma chere!
– Je ne comrend pas, madame!
– Ну, пустяки, вспоминайте! «Lait», «servez»…
– Вспомнила! S’il vous plait, avec plaisir!
– Превосходно, вот и выучили!
– Александрин, вы просто непревзойдённый педагог! – с искренним восхищением заметил однажды Закатов, наблюдая во время вечернего чая за этим перебрасыванием словами. – Никогда не думал, что можно так легко и просто учить языки! Этому сейчас учат в Смольном институте?
Александрин грустно улыбнулась, отпустила Маняшу играть – и та помчалась из комнаты прямо в протянутые руки Федорки. Когда за ними, хлопнув на весь дом, закрылась дверь (хорошие манеры не прививались, хоть убей, ни Маняше, ни Федорке), Александрин со вздохом ответила:
– Ничему, кроме смешного кривляния, в нашем институте научиться было нельзя. И как жаль, что я лишь сейчас начинаю понимать это.
«А Вера это утверждала уже в двенадцать лет,» – невольно подумал Закатов. Вслух он этого, разумеется, не сказал и неуклюже попытался вернуться к комплиментам:
– Но откуда же тогда у вас такая лёгкость в обучении детей? Я знаю Маняшу, она добрая, весёлая, но неусидчивая страшно! И ей всего-навсего четыре года! Она нипочём не станет учить то, что ей скучно или не хочется! Вы как-то упомянули «Руслана и Людмилу» – но Маняша знает эти стихи лишь потому, что слышит их с двух месяцев! Я, к сожалению, других стихов наизусть не знаю. А у вас она уже болтает французскими виршами и… Где вы учились преподавать, в таком случае, если не в институте?
– Моя приёмная… – Александрин запнулась. – Княгиня Тоневицкая при мне занималась с крестьянскими детьми. Она и меня с княжной пыталась привлечь к этому, но я… мне тогда казалось это скучным. Аннет удавалось гораздо лучше. Вера Николаевна утверждала, что у нас совершенно неверно обучают детей! Сначала долго, нудно учат «аз», «буки», «веди». Потом надо объяснить дитяте, что «аз» читается как «а», «буки» как «б»… Ненужная трата времени – и только. А потом начинается это ужасное слогочтение! Помните? «Сгдрв», «блркт», «мнсгл»… Ломание языка, слёзы, нетерпение… ненависть к чтению на всю жизнь! К чему? Княгиня писала детям простые слова: «репа», «сено», «лук»… Потом потихоньку добирались до длинных слов, а уж после шли «еры» и «ери». И очень быстро и легко всё выходило! А языки лучше всего учатся в обыденных разговорах за столом или во время гулянья. И получается куда быстрее, чем по книгам!
– Детей надо любить и видеть в них людей… – задумчиво сказал Никита. Александрин удивлённо взглянула на него, и он, смутившись, пояснил, – Эта фраза, как говорила мне Ве… княгиня Тоневицкая, заменяет все труды по педагогике и воспитанию. Если руководствоваться ею – всё получится. Право, не знаю, так ли это. Меня воспитывали, руководствуясь совсем другими фразами, – и ничего хорошего не получилось.
– Меня тоже, – задумчиво отозвалась Александрин. – Знаете, я сейчас переживаю странное чувство… Я смотрю на вашу Мари, на то, как она весела, радостна, свободна… да-да, свободна, она ведь ничего не боится в своём доме, среди любящих людей! И я почему-то ничуть не завидую ей. Со мной такое впервые… Ах, боже мой, я напрасно всё это говорю, простите меня… Но у меня так сложилась жизнь, что я везде и всюду чувствовала себя чужой. Чужой и ненужной.
– Мне очень хорошо знакомо это чувство, Александра Михайловна, – задумчиво сказал Закатов. – У меня всё было так же. Боюсь, что и сейчас… Когда я вижу спокойного, счастливого человека, мне кажется, что он и не человек вовсе, а… ну, скажем, житель Луны. А в нашем грешном мире таких попросту нет и не должно быть. Детство наше делает с нами страшные вещи.
– Вы выросли сиротой? Как и я? – Александрин, отвернувшись от огня, участливо и грустно взглянула на него. Закатов сразу же забеспокоился, не сболтнул ли лишнего. Но Александрин не отводила взгляда, и волей-неволей нужно было продолжать.
– Мать моя умерла родами, а отец… Отец не считал нужным мною заниматься, – Закатов впервые за свои тридцать три года произнёс это вслух и невольно вздрогнул – хотя сказал чистую правду. – В двенадцать лет меня отдали в корпус. Там же я познакомился с братом княгини Веры и вошёл в семью Иверзневых. Именно там были и моя настоящая мать, и настоящие братья, и друзья, и… – он едва успел умолкнуть. К горлу подкатил ком.
– Как странно… у меня всё то же, – Александрин, наморщив лоб, глядела в огонь и, к счастью, не заметила смятения Закатова. – Но я оказалась хуже вас… много хуже. Когда я выпустилась из института и попала к Тоневицким, это было… это было… всё равно, что рыбу взять из пруда и бросить в кипяток.
– Полно, Александрин! – изумился Закатов. – Неужто так?!
– Именно так! Вот вы говорили о жителях Луны… а представьте, что вас отправляют к этим жителям на вечное проживание! Сейчас я понимаю, что Тоневицкие были очень… очень хорошие люди… Никто из них не хотел ни мучить меня, ни издеваться… Но я привыкла совсем к другому! Судите сами: своей семьи у меня не было, на каникулы из института я ни к кому не выезжала! Училась за казённый счёт! Шесть полных лет в Смольном, в четырёх стенах, среди одних и тех же лиц… В институте всякую искренность, всякое живое чувство считали недопустимой вольностью, вульгарностью! Говорили, что только кухарки могут так себя вести! Что благородные барышни не должны проявлять свои чувства, если не хотят показаться глупыми и смешными! И мы в это верили, как в священное Писание! А тут… тут… Аннет распевает на два голоса с горничной под пианино – и вместе они хохочут как сумасшедшие! Княгиня Вера учит деревенских детей грамоте, а от них же, пардон, пахнет, они заросшие волосами, ч… ч… чешутся! Князь Сергей РУКАМИ выводит из дома собственного пьяного кучера! Укладывает его спать в людской, а на другой день даже не велит наказать! Я не знала, что и думать! Мне казалось, что все надо мной смеются, что всё это придумано нарочно! Что это ненастоящая, искусственная жизнь – как в театре! А ведь искусственным был наш институт и шесть лет моей жизни в нём… но как же я могла это понять?
– Неужели княгиня Вера не видела того, что происходит с вами? – мягко спросил Закатов.
– Видела… конечно, видела, как я сейчас понимаю, – грустно отозвалась Александрин. – Но каждый разговор с княгиней был для меня мукой. Я видела, как я непохожа на её детей. Понимала, что никогда не смогу стать такой же. Что никогда мне не обладать этой свободой, этой непосредственностью, этим спокойным изъявлением своих желаний… Я ведь даже не могла сказать за обедом, что суп не хочу, а хочу жаркое! Ела то, что положат, или не ела вовсе! Помню, однажды Аннет при мне уронила куриную косточку на платье… Вообразите, она попросту смахнула её под стол, как пылинку, и продолжала, как ни в чём не бывало, что-то рассказывать братьям! А я после такого позора лишилась бы чувств и неделю не смогла выходить из комнаты!
– В чём же позор? – удивился Закатов. – Обычная неловкость, со всяким может случиться… Я, помнится, однажды на званом обеде у командира полка тарелку щей на себя вывернул! И отправился домой в старых полковничьих шароварах! В таком виде и к цыганам с товарищами после поехал!
– А я бы, наверное, отравилась после такого, – серьёзно сказала Александрин. И замолчала надолго, глядя в гаснущее нутро печи.
«Пора заслонку закрывать, – подумал Никита. – Поздно… Да и спать пора.»
Он уже был готов пожелать Александрин спокойной ночи, когда она, не отворачиваясь от умирающих углей, спросила:
– Вы ведь очень близки с Тоневицкими, не правда ли?
– Думаю… думаю, что да, – осторожно ответил Закатов. Дремота разом схлынула без следа.
– Не известно ли вам… Князь Сергей Станиславович женился, наконец, на своей соседке? Адели Алфериной?
– Насколько мне известно, нет, – Закатов старался как можно тщательней подбирать слова и сохранять при этом небрежную интонацию вкупе с сонным выражением лица. – Но княгиня Вера писала мне, что князь Сергей женился на некоей Зосимовой… Варваре… отчества, простите, не упомню. Знаю только, что она – бывшая отпущенница Тоневицких. Об этом мезальянсе до сих пор шумит весь Гжатский уезд и обе столицы.
– Боже! – Александрин повернулась к нему так стремительно, что Закатов даже оторопел. – Так он всё же женился на ней? Он нашёл её?!
Глаза молодой женщины стали огромными. Никита, испугавшись уже по-настоящему, вскочил.
– Что с вами, дитя моё? Что я такого сказал вам? Вы так взволнованы, успокойтесь! В вашем положении это вредно, право… Может быть, вам лучше лечь в постель?
– Я лягу… лягу непременно, но только повторите! – бледное лицо Александрин уже было мокро от слёз, жалко дрожали губы. – Князь Сергей женился на Варе Зосимовой?!
– Княгиня Вера писала мне, что они уже ждут первенца… – пробормотал окончательно растерянный Никита.
Александрин спрятала лицо в ладони. Худые плечи её содрогались от рыданий. Никита подошёл к ней – и беспомощно замер рядом. Александрин неловким движением нашла его руку – и прижалась к ней губами.
– Александрин! Господь с вами! Я, воля ваша, не священник!
– Простите… – сдавленно пробормотала она. – Простите, но вы… но вы… своими словами… Простите, сейчас я возьму себя в руки… Нет, никого не зовите, ради Бога, оставьте!