Аннет, даже не заметив язвительной горечи в голосе Семчиновой, радостно вспыхнула и кивнула. Ольга молча отвернулась к залитому дождём окну, а княгиня Вера подумала, что она уже много-много дней не видела приёмную дочь такой счастливой.
Несколько дней до свидания Аннет летала как на крыльях. Пела в номере итальянские арии, собирая толпы зрителей в коридоре, вслух раздумывала о том, как можно обвенчаться в тюрьме и как скоро после суда им с Андреем нужно будет отправляться по месту ссылки. Наконец, настала пятница, Аннет с княгиней Верой поехали в тюрьму – и в полном недоумении услышали о том, что арестованный переведён в Москву для дальнейшего ведения следствия.
На другой же день Тоневицкие уехали в Москву. Ольга Семчинова, объявившая, что она своё дело сделала и более ничем не может помочь господину Сметову, отбыла в Бобовины. Никто не стал её разубеждать.
В московской тюрьме, казалось, добиться свидания будет не в пример легче: семью Иверзневых знали все. Вера приехала с визитом к супруге начальника жандармерии, с которой её мать вместе училась в институте, провела там целый вечер, слёзно жалуясь на судьбу, на новые порядки, на непослушание детей – и на следующий день Аннет разрешили свидание. Она приехала вместе с Верой в тюремный корпус – и там, как гром с ясного неба, грянула новость: арестованный от свиданий с невестой отказывается.
Обескураженная Аннет приехала в тюрьму во второй, третий, четвёртый раз. Расспрашивала, плакала, требовала свидания, грозила пожаловаться генерал-губернатору, снова рыдала, заламывая руки… Начальство сочувствовало безутешной барышне всей душой, но упорно настаивало на своём: арестованный от свиданий отказывается добровольно.
– Я не верю, не верю в это! – кричала Аннет дома. – Как он может отказаться от свидания – после того, что мы с ним сказали друг другу?! Маменька, объясните мне, – я безнадёжная дура? Я ничего не смыслю ни в жизни, ни в мужчинах?! Я сама себе выдумала это его признание в любви?! Не настолько же я идиотка, и видения меня ещё не посещали! Я добьюсь свидания! Он не может отказываться от встречи! Эти слуги закона наверняка запрещают ему! Не сообщают о том, что я приезжаю и часами жду в приёмной! А может быть, ещё хуже – он болен! Там холодно, стены сырые, а у него была пневмония! Боже мой, маменька, ну что можно сделать?!
Но княгиня Вера сама не знала, что и думать.
Было очевидно, что увезти Аннет из Москвы не получится. Неделя шла за неделей, выпал и не растаял снег, выросли сугробы на улицах, прошли Святки, Рождество, Новый год. Аннет ходила в тюрьму каждую пятницу – и возвращалась с потухшими глазами и осунувшимся лицом. Но никакие доводы, никакие уговоры не действовали.
– Поезжайте в Бобовины, маменька, а я останусь! Да, останусь и завтра снова пойду добиваться свидания! И мне всё равно, что он обо мне думает! И что думает вся Москва, тоже всё равно! У меня жених под следствием, его содержат в камере, в сырых стенах, там крысы бегают! Допросы эти! Очные ставки, суд со дня на день, – а я уеду?!
– Аннет, но до суда ещё далеко… – пыталась воззвать к здравому смыслу княгиня Вера, – Я была у полковника Долмановского, он уверял, что раньше февраля ничего не будет! Но всё равно ведь Андрея, самое малое, сошлют…
– Значит, я поеду и в ссылку! Поеду в Сибирь, в Тобольск, в Нерчинск, куда угодно, – затем, чтобы услышать от него, что он лгал мне в лицо! После этого, клянусь, я вернусь в Бобовины и останусь там навсегда! Хоть схиму приму в монастыре, мне это будет уже безразлично! Но Андрей сам, понимаете, сам должен мне это сказать! А не передавать, как последний трус, через жандармов, что он отказывается от встреч со мной! Он не имеет права, не имеет права так со мной поступать!
– Аннет, но, возможно, у него есть для этого причины?
– И прекрасно!!! Рада буду их узнать! В конце концов, каждый человек обязан отвечать за свои слова! Особенно если их у него никто не вырывал насильно! Он даже не захотел узнать, чем кончилось с поляками! Неужели же я настолько ему противна?!
И Вера понимала, что спорить бесполезно.
… – Барыня, долго ль ещё простоим? – не выдержал извозчик, когда часы на площади гулко отзвонили три часа пополудни. – Третий час уж тут, кобыла вконец застоялась и не поена с утра… Вы б хоть отпустили меня, право, а то ж день почитай что вовсе пропал, а толку?
– Сделай милость, подождём ещё немного, я уплачу за простой, – у Веры от холода зуб на зуб не попадал, и она уже тревожилась всерьёз: что можно было делать три часа кряду в здании тюрьмы? Ни одно свидание не могло длиться столько времени! «Надо идти туда, – решила Вера. – Очевидно же: что-то случилось! Может быть, Аннет нужна моя помощь?»
Она уже откинула полость, чтобы выбраться из саней, – но в это время тяжёлая дверь казённого заведения отворилась и из неё показался молодой усатый жандарм. Он вышел на крыльцо, ногой с усилием сдвинул с него сугробик насыпавшегося снега, шире распахнул дверь – и появилась Аннет.
С одного взгляда Вера поняла, что дела плохи. Аннет шла очень прямо, глядя перед собой сухими, широко открытыми глазами. Лицо её было спокойным, застывшим.
– Аннет, боже мой, что с вами? – перепугалась Вера, торопливо помогая падчерице взобраться в сани, – Трогай, в Столешников, живей!.. Что стряслось? Что вы делали там столько времени? Андрей Петрович здоров? Вы виделись, наконец, с ним?
– Третьего дня был суд, – спокойно сказала Аннет.
– Как?! И мы не знали?!
– Откуда же мы могли знать?.. – тем же ровным тоном отозвалась падчерица. Она смотрела через плечо Веры на пролетающие мимо тротуары и вывески. Снег, падая, садился на её ресницы. – Суд состоялся. Шесть лет поселения. Тобольская губерния. Это ведь ещё дальше, чем Иркутск, верно? И меня ещё уверяли, что всё наилучшим образом обошлось! Могла бы ведь и крепость оказаться!
– Это вам полковник Долмановский сказал? Вы у него пробыли столько времени?
– Да. И, боюсь, этим изрядно стеснила его. Мне ведь, маменька, сначала сказали всё то же самое: арестованный от свидания отказывается. И полковник таким ласковым, отеческим прямо тоном говорит мне: «Анна Станиславовна, ну можно ли благородной барышне так не уважать себя? Даже мне совестно за то, как этот мерзавец ведёт себя с вами! Если бы кто-то так обошёлся с моей дочерью, я вызвал бы его на дуэль! Позвольте, я отправлю вас домой к маменьке. Вам надобно выбросить из мыслей этого человека, он государственный преступник, а вы ещё так молоды, неопытны…» – и прочее в том же духе! И ведь, по-моему, совершенно искренне!
– Вы ему не надерзили?
– О, нет!!! Я просто уселась в кресло в его кабинете и поклялась, что шагу оттуда не сделаю до тех пор, пока не увижу Андрея Петровича или мне не принесут написанной его почерком записки, что он жив и здоров! Долмановский меня уговаривал битый час! Рассказал и про суд, и про то, что господин Сметов весьма дёшево отделался, хотя ничем не пожелал следствию помочь и облегчить свою участь, и что от таких людей надобно держаться подальше… И вас вспомнил! Уверял, что вы мало внимания уделяете моему счастью, вообразите! Поверьте, я была очень с ним вежлива, но уйти – отказалась. Сознаю, что поставила его в очень сложное положение. Долмановский вышел, через полчаса вернулся. Вот с этим листком.
Только сейчас Вера заметила, что падчерица сжимает в красных от холода пальцах листок дешёвой жёлтой бумаги, исписанной карандашом.
– Вы позволите мне, Аннет?
Та молча разрешила Вере взять у неё из рук бумагу. Перед глазами княгини запрыгали крупные, небрежные карандашные строки:
«Княжна! Настоящим письмом уведомляю вас, что все отношения между нами разорваны и кончены. При нашей последней встрече я слишком переоценил свои чувства и внушил вам несбыточные надежды, о чём сожалею. Надеюсь впредь никогда более не возникнуть на вашем пути. Искренне желаю вам счастья, коего вы вполне заслуживаете. Андрей Сметов.»
Вера потрясённо скомкала листок. Аннет не обернулась, продолжая молча рассматривать заштрихованные метелью дома и тротуары.
– Но, Аннет… Это даже не смешно… Боже мой… Если бы не почерк, я бы подумала, что это писал другой человек! «Настоящим уведомляю вас»… «переоценил свои чувства»… Это же казённое прошение, помноженное на письмовник Аленского!
– Какая теперь разница, маменька, – безучастно отозвалась Аннет. – Далее настаивать на свиданиях будет нелепо, согласитесь! Тем более, что суд состоялся… и со дня на день Сметов отбывает в Тобольск. Ну что ж… стало быть, поедем домой.
Вера участливо накрыла ладонью холодные пальцы падчерицы. Аннет не освободилась. Так же спокойно, почти безмятежно сказала:
– Я только не могу понять – зачем? А вы – понимаете?
У Веры были кое-какие соображения на этот счёт. Но, видя каменное от отчаяния лицо приёмной дочери, она сочла за нужное промолчать.
В молчании они вернулись домой. Аннет сбросила шубу на руки горничной, легла на кровать в своей спальне и отвернулась к стене.
Ночью Вера не могла уснуть: лежала, смотрела на летящие за окном хлопья снега, думала, думала, думала… Один раз ей послышались приглушённые рыдания из-за стены – но когда Вера в тревоге поднялась с постели, всхлипов больше не было слышно.
Наутро Аннет поднялась бледная, но по-прежнему совершенно спокойная. Выпила пустого чаю без сахару и напомнила, что надо бы возвращаться в Бобовины.
– Поедем завтра же, – согласилась Вера, старательно вглядываясь в лист «Губернских ведомостей».
– Отчего не нынче?
– С удовольствием бы и нынче, но мне нужно отдать несколько визитов. А Федосье – собрать наши вещи.
Аннет подняла глаза на приёмную мать. «Она похудела за одну только ночь… и подурнела как! – с болью подумала Вера. – Как это, в самом деле, ужасно – вот так зависеть от мыслей, чувств и желаний совершенно чужого, по сути, человека! И отчего это любовь называют божественным чувством? Издевательство, и более ничего! Болезнь, помрачение рассудка…»