– Нет.
– Право? – Андрей поднял на неё тяжёлый взгляд. – Отчего же вы так не жалеете собственную дочь?
– Полагаете, это вы её жалеете?
– Я спасаю её судьбу! – ощетинился он. – Аннет девятнадцать лет! Девятнадцать, сударыня! Какая ссылка, какой Тобольск?! Её ждёт совсем другое!
– Не вам об этом судить, – Вера прямо, холодно смотрела в обозлённое лицо Андрея. – Ума не приложу, почему мужчины сплошь да рядом берутся решать, что лучше окажется для «нашей сестры»! Ломают нам жизнь, рвут по-живому сердце, душу топчут ногами – и пребывают при этом в полной уверенности, что нас же облагодетельствовали! И не смотрите на меня так, Андрей Петрович! Я-то свою дочь понимаю как никто другой!
– Неужто у вас была такая же история? – натужно усмехнулся Сметов. – Покойный супруг пытался вас оградить… от чего? Впрочем, простите, я видимо, дерзок чрезмерно… Княгиня! Вера Николаевна, чёрт возьми! Только этого не хватало! Да что с вами?..
– Ни… ничего… – пробормотала Вера, судорожно ища в сумочке платок. Вместо него, как назло, попадались то катушка ниток, то никому не нужные перчатки. В голове метались бестолковые обрывки мыслей: «Господи, как невовремя… Да что ты, с ума сошла? Только и время сейчас… и место… И перед кем! Перед этим мальчиком, которому и без тебя хватает… Да уймись же ты, дура!»
Ничего не помогло. Колоссальным напряжением воли Вера сдержала заклинившие горло рыдания, но несколько слезинок всё же прорвались и побежали по щекам, ловко ускользая от преследующего их платка. Андрей расширившимися глазами наблюдал за тем, как княгиня Тоневицкая вытирает глаза. Когда Вера, наконец, справилась с катастрофой и неловко сунула скомканный платочек в рукав, Сметов хрипло сказал:
– Вера Николаевна, ради Бога, простите меня. Я… я даже подумать не мог…
– Это вы меня простите, – тихо отозвалась она. – И не примите эту слабость на свой счёт. Просто слишком много страдания в последнее время вокруг меня. И невыносимо, знаете, смотреть… как моя дочь… шаг за шагом проходит мой собственный путь. Набивая те же шишки, плача по тем же причинам… и тоже не будучи ни капли ни в чём виновата!
– Анна Станиславовна ещё будет счастлива! – угрюмо пообещал Андрей. – От меня же, сами видите, одни неприятности…
– Вот-вот, именно… Знаете, даже как-то жутко: как точно, узор в узор, повторяется судьба! – Вера невесело усмехнулась. – Много лет назад один человек точно таким же способом пытался сделать счастливой меня. Вообразите, у него ничего не получилось! Хотя сделано было всё возможное – и с большой самоотверженностью!
– Вы его любили? – хмуро спросил Сметов.
– Боюсь, что до сих пор… Но он так боялся сделать меня несчастной своей бедностью, что…
– «Он был титулярный советник, она – генеральская дочь»?
– Почти что так. Видите, я с вами вполне откровенна. Только, вот беда, я оказалась несчастной не от его бедности, а от его нерешительности.
– А он что же?..
Вера ничего не ответила, а Сметов не повторил вопроса. За окном уже сгустились ранние сумерки. Снег пошёл гуще, и сквозь решётку уже не было видно ни ворот, ни полосатого шлагбаума перед ними. Кинув взгляд на стенные часы, Вера тихо сказала.
– Андрей Петрович, свидание вот-вот закончится, решайтесь же.
– Но ведь уже всё решено, – отрывисто сказал он, глядя мимо Веры в окно. – Аннет никогда не простит мне…
– Да всё она вам простит, боже мой! – с сердцем сказала Вера, – Все мы прощаем бесконечно, пока любим. Поймите же, это страшная самонадеянность – думать, что можешь своей волей решить чью-то судьбу! Свой выбор каждый человек делает сам. Аннет его уже сделала. Я никогда не видела её такой счастливой, как в тот день, когда у вас было свидание в Смоленске.
– Но, Вера Николаевна… – длинные, худые пальцы Сметова бешено барабанили по столешнице. – Есть ведь ещё одно… Аннет – певица, пианистка! У неё ведь способности настоящие, я сам слышал! Что ей со всем этим делать в Тобольске? Кому она там будет петь свои арии? Медведям в тайге?! Да она там с тоски зачахнет через неделю!
– От тоски она зачахнет в Бобовинах без вас, – сердито пообещала Вера, вставая. – И начало уже положено. Впрочем, уговаривать вас я не намерена. Я и так рискую потерять доверие дочери: Аннет ведь уверена, что я сейчас езжу по городу с последними визитами! Ещё недоставало выпихивать княжну Тоневицкую замуж подобным способом! Поезжайте с чистой совестью в ссылку, Андрей Петрович, гордитесь там собой и собственной жертвенностью, этому вас учить не надо, а…
– Вера Николаевна!!! – заорал вдруг Сметов так, что Вера отпрянула от него. В двери со скрежетом повернулся ключ, и в щель просунулась озабоченная физиономия пожилого жандарма:
– Ваша милость, чего шумите-то?.. Не дай бог, господин полковник…
– Федотов, ид-ди отсюда! – рявкнул и на него Сметов, – То есть, нет… стой, поди сюда. У тебя бумага, карандаш есть? Тащи! Немедля! Да живо у меня, времени мало!
– Чичас, чичас… – дверь прикрылась. – Раскомандовался, ишь ты! Вот как прекращу свиданию-то на корню, будете знать! Дописались уж до Сибири, мало им всё… И с чего барчатам-то бунтовать взбродит?!.
Вера вернулась домой в сумерках. Аннет лежала на постели в точно такой же позе, в какой мать оставила её утром. Услышав шаги, она подняла голову. Неразрезанная книжка романа, скользнув по её платью, упала на пол.
– Отчего ж так долго, маменька? – тихо спросила Аннет, – Я уже волноваться начала! Посмотрите, что творится на улице! Чего доброго, не сможем завтра выехать! Вы, должно быть, замёрзли совсем… пообедали хотя бы у Долмановских? Я сейчас распоряжусь насчёт чаю… Маменька! Почему вы на меня так смотрите? Боже, что ещё случилось?!
– Аннет, девочка моя… Сядьте, успокойтесь, – осторожно заговорила Вера. – Я… я только что из тюрьмы. Я виделась с Андреем. Всё это чудовищная ошибка! Он любит вас и просил у меня вашей руки! Вот его письмо к вам.
Медленно, очень медленно Аннет встала. Развернула письмо. Пробежала его глазами. Как во сне, опустила руку, зажмурилась и долго стояла так: вытянувшись в струнку, с запрокинутым лицом, с закушенными, дрожащими губами. Вера тревожно смотрела на неё, не решаясь заговорить. «Будь они прокляты, эти мужчины… Что они делают с нами?!»
Наконец, Вера осторожно спросила:
– Девочка моя… вам дурно? Хотите воды?
Аннет открыла глаза – и с коротким рыданием бросилась на шею матери.
Андрей Сметов и Аннет Тоневицкая обвенчались в тюремной церкви в день Иоанна-мученика, второго февраля. Гостей не было: в храме, кроме молодой четы и шаферов, стояла только семья Тоневицких. Сразу же после венчания молодой муж вернулся в камеру, а невеста с роднёй отбыла в родовое имение: готовиться к дальнему пути.
Всё это Николай Тоневицкий рассказывал Ольге Семчиновой, стоя вечером на пороге болотеевской школы. Метель свистела, как пьяный разбойничий атаман, и носилась по сугробам, занося узкую дорожку к школьному крыльцу. Николай знал, что дорожка каждое утро чистится самими учениками, а иногда и учительницей. Ольга стояла перед ним, кутаясь в серый пуховой платок. Из-под подола платья угрожающе выглядывали круглые носы огромных валенок.
– Перестаньте разглядывать мои катанки! – сердито сказала Ольга, когда Николай в пятый раз скосил глаза на монументальную обувку, – Мне их отдала одна благодарная мать! И Прошка их принёс с таким сияющим лицом, будто бриллиантовое колье жаловал. Не обижать же людей! И, между прочим, это очень тепло и удобно, особенно на шерстяные носки… две пары. У меня всю жизнь страшно мёрзнут руки и ноги, так что хихиканье ваше неуместно!
– Оля, я и в мыслях не держал…
– Все ваши мысли написаны у вас на лбу!
– Ах, так?! Тогда буду изъясняться чужими! – Николай наморщил лоб, окинул взглядом худенькую, сутуловатую фигурку Ольги и, прежде чем Семчинова сообразила, что ей грозит, разразился Пушкиным:
– И дева в сумерки выходит на крыльцо:
Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо!
Но бури севера не вредны русской розе.
Как жарко поцелуй пылает на морозе!
Как дева русская свежа…
– Тоневицкий, замолчите немедленно! Сами вы «дева свежа»… И у вас, и у Пушкина одни поцелуи на уме, ничего дельного! Аннет вышла замуж – и слава богу, столько лет мечтаний увенчались, так сказать!.. А у меня, между прочим, урок не кончен! Слышите, что там уже творится?
Николай прислушался. В самом деле, ещё недавно доносившееся из класса нестройное гудение уже обратилось в разудалое гиканье, сопровождаемое топотом и свистом.
– Всего лишь скачут друг на друге по рядам, – усмехнулся он. – Ну, и долбят друг друга книжками по макушке. Всё, как в старые времена в гимназии…
– МОИМИ книжками?! – Ольга изменилась в лице, – Тоневицкий, марш в закут! Там самовар, грейтесь, почитайте что-нибудь путное… а я скоро закончу!
Она ушла в класс, бухнув тяжёлой дверью… и в тот же миг лихое гиканье и стук прекратились, точно отхваченные ножницами. «Лихо! Она ведь даже голоса не повысила! – восхитился Николай, прислушиваясь к воцарившейся чинной тишине, – Какое «повысила» – рта даже открыть не успела! Наставник от Бога, нечего сказать… Что такое? Географию она им, что ли, даёт?!»
Из-за двери раздавался мерный голос Семчиновой:
– А речушка Сухиновка, по которой вы сейчас на коньках катаетесь, впадает в Суходрев и является его притоком. Сам Суходрев, в свою очередь, – приток большой реки Днепра, которая течёт до Чёрного моря…
– Где турки живут, Ольга Андреевна?
– И турки, Митроша, и не они одни. Чёрное же море является…
Николай вздохнул и, стараясь не топать, прошёл через сени в «закут»: крошечную комнатку за классом, в которой жила, наотрез отказавшись поселиться у Тоневицких, Ольга Семчинова. Здесь всегда было очень чисто и аскетично: ни вышивок, ни вязаных салфеточек, ни шёлковых подушечек. Впрочем, на подоконнике бодро цвели красная герань и серебристо-белый «ванька мокрый», а на простом сосновом комоде выстроились в ряд несколько глиняных свистулек, деревянный козёл с витыми рогами, тряпичная кукла с волосами из мочала, погремушка из бычьего пузыря и пара великолепных липовых лаптей. Николай знал, что это подарки учеников. Узкая кровать была по-солдатски застлана серым покрывалом, но на полу лежал весёлый домотканый половик. Стол, струганые полки, крышка комода и даже стулья были заняты книгами. Николай присел, потрогал пальцем самовар, убедился, что тот безнадёжно остыл, и вышел в сени за растопкой. «Хоть чему-то полезному в Москве научился!» – весело подумал он, заталкивая в самоварную трубу смолистые шишки и щепки.