– Ну… коли так… – Лазарев попытался усмехнуться – и не смог. Подойдя к столу, налил себе в чайную чашку водки – и залпом, большими глотками, словно воду, выпил её. Михаил подвинул к нему блюдо с холодной медвежатиной.
– Закусывай, чудовище. И так уже пьяный совсем… И иди к Меланье. Она целый день ждёт. Ты с ней венчаться собираешься?
– Как только траур выдержу.
– Правильно.
Лазарев поднял голову. Хотел было сказать что-то ещё, но лишь странно усмехнулся, хлопнул друга по плечу и, не оборачиваясь, быстро вышел из комнаты.
Таких снегопадов, как в эту зиму, не могла припомнить даже свекровь Прокопа Силина – самая древняя старуха в Болотееве. Иссиза-серые тучи, ворочаясь и шевелясь, словно сонные доисторические ящеры, сползались над округой с раннего утра. Сначала они роняли на деревню несколько редких снежинок, будто проверяя – хорошо ли летят и легко ли ложатся. Затем просеивали несколько пригоршней мелкой колючей муки. А затем вдруг сходились грозно и плотно – и словно вспарывались сами собой, обрушивая на землю валы крутящихся хлопьев. Выйти из дому в такую пургу было немыслимо. Все окрестные мужики давно уже ездили в лес по дрова целыми артелями. Спешили, рубили кое-как, бросая на розвальни целые нераспиленные лесины, торопились вернуться до очередной снежной бури – и всё равно их накрывало в нескольких саженях от деревни. Санный путь мгновенно заваливался – и бабы, плача и перекликаясь, часами ползали по сугробам, отыскивая своих благоверных.
Происходили случаи разом страшные и курьёзные. Болотеевская баба Лукерья Федотова в поисках мужа и его братьев за день наделала вокруг их саней восемь петель – то приближаясь, то удаляясь, то втыкаясь в дерево, то возвращаясь назад к деревне. Снежная буря накрыла её под самой околицей. Снег перестал лишь к вечеру, мужики Федотовы благополучно добрались до дому, узнали, что Лушка ещё заполдень ушла их искать и не вернулась, кинулись обратно. За ними поползли на животах по снегу все болотеевские мужики вместе с барином и дворней. Поиски затянулись до темноты. Лукерью нашла собака Арапка по тёплой ямке, продышанной сквозь два вершка выпавшего снега. Доблестная Арапка сначала принялась раскапывать снег, затем завыла. Сбежались люди, бесчувственную Лушку потащили в избу, отогрели, привели в чувство – и с тех пор мужики накрепко запретили домашним искать их по следам:
«И нас не сыщете, и сами пропадёте! Эвон какое Божье наказание на нас с небес свалилось! Никита Владимирыч, в книгах у тебя про то не прописано? Не конец ли света, часом, пришёл?»
В конец света Никита не верил, но бесконечная снежная круговерть за окном уже начинала внушать беспокойство.
«Сколько же можно? Март на носу!» – изумлялся он, выглядывая утром в окно – и не видя двора за возвышающимся под окном сугробом величиной с Эверест. Барский двор стараниями Кузьмы и Авдеича кое-как ещё чистился, но о том, чтобы запрячь лошадей и поехать в уезд за почтой или хотя бы к соседям, не могло быть и речи. Все бельские помещики сидели затворниками по своим усадьбам. С самых Святок Закатов не видел ни писем, ни новых журналов. Он злился, ворчал на Дуньку, непоколебимо считающую, что излишнее чтение вредит мозгу, сердито перечитывал в десятый раз позапрошлогодние подборки «Нивы» и «Вестника» – но в глубине души был даже рад сложившимся обстоятельствам.
«Ну, и как я могу сейчас писать Вере об Александрин, если моё письмо будет без толку валяться на почте? Да и до почты его не довезти: не посылать же Авдеича на верную погибель? Мужики вон боятся на полверсты в лес отойти, а тут – в уезд! Нет, уж лучше подождать. Весна на носу, вскоре всё закончится, тогда и… А там снег растает, распутица, вовсе не пролезть будет! Ну разве я в этом виноват, чёрт возьми? Стало быть, не судьба покуда!»
Вредный голос совести, впрочем, не дремал и иезуитски напоминал, что написать-то можно было и раньше… Однако, сражаться с совестью Закатову было не впервой: он отмахивался тем, что не может человек предусмотреть всё, а Александрин в её положении нельзя волноваться… В общем, Закатов и совесть говорили друг другу ещё много чего и мирились обычно вечером за бутылкой «ерофеича». Но против «ерофеича» страстно восставала Дунька, и всё чаще и чаще Закатов не находил заветного полуштофа в привычном месте за книжными полками. На его мрачные вопросы, куда девается барское имущество, Дунька только воздевала в потолок невинные очи и валила всё на домового. В домового Закатов верить отказывался и однажды, в очередной раз не обнаружив за книгами полуштофа, попросту принялся самодурски орать.
Дунька выслушала своего барина молча и с невероятным презрением. Не дождавшись окончания почти гомеровской филиппики «Что за проклятье – в собственном доме собственной вещи найти невозможно?!», – вышла в сени, приволокла в охапке шесть полуштофов и аккуратно выстроила их в ряд на столе перед опешившим Никитой.
– Вот вам! Благоволите! Хоть залейтесь! Могу и до кабака прорыться и полведра вам приволочь – на здоровье, Никита Владимирыч! Вот только когда сопьётесь до облизьяньего виду, печёнкой почернеете да долго жить прикажете – не жалуйтесь тогда, что Маняшу в приют свезут! Потому, кроме вас, у неё ни единой родной кровиночки на свете! А я в тот же день на чердаке без покаяния повешусь и прямиком в адский котёл отправлюсь! Будто мне без этого забот мало! Вот тогда вам хорошо будет! Вот тогда своего добьётесь! Пейте, на здоровье! Огурчиков принесть?!
Дунька разошлась не на шутку, и Закатов испугался:
– Да что ты орёшь-то, дурёха?.. В доме люди! Александра Михайловна ещё не спит… Забери это всё, ради бога! Что ты меня, право слово, каким-то пьяницей выставляешь?
– Знаем, небось, с чего запойный грех начинается! – бушевала Дунька, – С покойным барином двадцать лет, поди, прожили, кажин день глядели! Слава богу, хоть голубушка моя, Настасья Дмитревна, до вот этих дней не дожила! Мало ей папеньки было, так ещё и супруг законный!.. А Маняша-то в чём повинна? Какую вы ей молодость готовите?! Читаете-читаете книжки свои, а всё как в дыру уходит! На что тогда и глаза портить, коль не впрок?!
– Дунька, ну полно, хватит… Виноват, не буду больше, – сдался Закатов. – Уноси это всё… Ну хоть лафиту вечером можно? Сама будешь наливать и приносить, чёрт с тобой!
На лафит Дунька с большой неохотой согласилась, и мир кое-как был восстановлен.
На другой день экономка поинтересовалась:
– Никита Владимирыч, Кузьма в дальних сенцах какой-то сундук нашёл, так в нём не то книжки, не то бумаги! Прикажете спалить, аль сами взглянете сперва?
Никита, заинтересовавшись, приказал принести сундук – и обнаружил его забитым по самую крышку старыми-престарыми журналами, которые вышли в свет ещё до его поступления в корпус. Здесь были «Библиотека для чтения», «Московский вестник», «Современник», «Новости литературы» – и Закатов никак не мог взять в толк, откуда у него взялось такое сокровище. Сомнения его разрешила всё та же Дунька:
– Да это же сосед наш привёз, Пряжинский! Серафим Панкратьич! Ещё в позапрошлых осенях, когда вы в губернию на съезд мировой отбыть изволили! Привёз, сбросил посредь двора и говорит: не надо ли Никите Владимирычу? Пряжинский, изволите видеть, после батюшки покойного шкафы-то разбирал да много этого книжного добра нашёл! А сами-то они читать не больно гораздые, так что… А я велела сей сундук в сени затащить – да и забыла, дура, про него напрочь!
– Дунька! Изверг! Нашла о чём забыть! Да ты хоть поблагодарила как следует Серафима Панкратьича? Я ведь с ним виделся после и ни словом не упомянул… даже спасибо не сказал! А этот сундук у меня третий год, оказывается, стоит!
– Да было б за что спасибо-то говорить! – хмыкнула Дунька. – Будто у вас такого же добра не полны углы! Добры-то люди хлам в печи жгут, а не по соседям развозят! На, мол, тебе, боже, что мне не гоже!
Дунька была неисправима, и Закатову оставалось только махнуть на неё рукой. Он провёл счастливый день за разбором старых журналов, листая пожелтевшие страницы со строками Погорельского, Одоевского, Погодина, Сомова, Вельтмана… Что-то ему приходилось читать прежде, некоторые вещи он видел впервые. Никита так увлёкся нежданно свалившимся на него чтением, что не сразу обратил внимание на тихо проскользнувшую в гостиную Александрин с вязанием в руках. Очевидно, она не рассчитывала найти здесь кого-то и, увидев Закатова, обложенного стопками журналов, смутилась:
– Извините меня, Никита Владимирович. Я нарушила ваше одиночество? Прошу прощения, я немедленно вас оставлю…
– Что за глупости, Александрин? – он немедленно захлопнул старый альманах. – Вы ничего не нарушили! Вероятно, это я помешал вам?
– Вы – мне? В вашем собственном доме?!
– Но вы же любите это кресло, – смущённо сказал Закатов, неловко вставая из старого кресла с высокой спинкой, в котором Александрин действительно любила устраиваться по вечерам. Шёл уже седьмой месяц её беременности, и живот молодой женщины сильно топорщился из-под расставленных Парашкой платьев. И, словно в насмешку, всё тоньше становились пальцы и запястья Александрин, всё больше худело лицо, и всё огромнее делались на нём светлые, прозрачные глаза. Прежде по вечерам, когда Маняша ложилась спать, Александрин отсиживалась в своей комнате. Как уверяла Дунька, она часто там плакала. Закатова эти вечерние рыдания весьма беспокоили, и он стал настойчиво приглашать Александрин в гостиную.
– Дитя моё, но ведь это скучно, право – целый вечер сидеть одной и смотреть на луну… Да ведь и луны не видно за этой проклятой метелью! А здесь – удобные кресла, да и светлее вам будет с вашим вязанием…
Первое время Александрин наотрез отказывалась следовать этому приглашению. Но, когда сам Никита стал проводить вечернее время в своём кабинете, объясняя это тем, что там удобнее работать с присланными из губернии документами, молодая женщина стала охотнее появляться в гостиной. Сегодня из-за соседского сундука Закатов не успел вовремя уйти к себе – и сейчас Александрин уже готова была сбежать из гостиной.