ина и самого Лазарева. Однако ж так легко хозяева не отступятся. Неспроста нагрянул сюда Гиль, неспроста зачастили к нему верные псы. Сколько Ипанов ни хитрил, но узнать ничего не удавалось.
— Скорей бы уж, скорей, — шептал он, бродя по темной избе.
Пламя лампы колебалось на стенах, потрескивало. В раскрытое окно влетали мотыльки и падали, обгорая. За ними следом вплывало густое дыхание домниц, сухое стрекотанье кузнечиков. Уныло скрипел коростель, словно надломленное дерево при легком ветре.
Ипанов развернул чертежи, достал циркуль, но работать сил не было. Тускло побледнели на востоке облака, начали побудку петухи. Управляющий строительством умыл лицо и шею ломкой колодезной водою, вышел на дорогу. При неверном брезге родящегося дня пыль казалась темной, как обуглившаяся кровь.
Ветерок донес далекий лошадиный всхрап, скрип телег. Все ближе, ближе… И вот прямо на Ипанова полезли лошадиные головы, телеги с людьми, а за ними — легкий возок.
— Ночью ехали, — вздохнул Ипанов. — Все лето спешат захватить.
Два преображенца бежали к управляющему.
— Ждал, Яков Дмитриевич? — В охрипших от бессонья голосах были удивление и радость.
Ипанов широко растворил руки, сказал с волнением: «Добро пожаловать». Рудокопы снимали с телег шанцевый и маркшейдерский инструмент, надворный советник Гладков в простом кафтане и высоких сапогах негромко распоряжался.
Как из-под земли вырос Дрынов, протер заспанные глаза.
— Милости просим, господин советник, в хозяйские хоромы. — Он согнулся в полупоклоне. — Вас, солдатики, приглашаем к Сирину. А вы, мужички, в казарму.
— Позвольте, — возразил Гладков. — Вместе приехали, вместе и заночуем. Веди, Яков Дмитриевич, в казарму.
Еким и Данила нагнали Гладкова неподалеку от Кизела. Надворный советник пересел в возок, все расспрашивал преображенцев об Юрицком.
— Жаль Моисея Ивановича, искренне жаль. Мне Ярцов много читал его показания. Такого человека сгубили…
Шестеро рудокопов негромко пели тягучую песню, поскрипывали колеса телег.
Когда завечерело, отпустили лошадей в траву, развели костер. Место вроде было знакомое. Не здесь ли сидели они давным-давно и Моисей рассказывал про богатства Урала, а Данила пел песню.
— Нет больше песен в душе, — переломив ветку, сказал Данила. — И никогда не будет.
Возница, невысокий мужичок с округлой мягкой бородою, подряженный от Перми до Кизела, внимательно прислушался к разговору.
— А я ведь Моисея-то в Пермь вез. Зима была, помню, лютая, а он пешочком, пешочком… Странником его тогда прозвал… Как не помнить. Помню! — неожиданно крикнул он.
— Помню-у! Помню-у! — отозвалось эхо, будто откликнулся весь большой, угрюмый лес.
И заново отстроенные после памятного пожара казармы тоже напоминали пережитое, и слюдяные окошки домишек так же бельмасто глядели в дорогу, и дым из домниц был таким же черным, удушливым. И плотина, в которой захоронили когда-то башкирца, а теперь был зарыт горбатый плотинный, и кладбище, где спали Еремкина жена, дед Редька и сотни других, — все напоминало о прежнем.
Ни Еким, ни Данила об этом не говорили, но понимали друг дружку.
Слух о появлении рудознатцев, должно быть, уже пронесся по заводу. Когда они шли вместе с Гладковым к Гилю, работные люди махали руками, орали. Старый мастерко с обожженной бородою низко поклонился:
— Святое дело Моисей Иваныч замыслил и чую — в добрые руки передал.
Еким обнял старика за костистые плечи:
— Памятью его живем, дедко.
Гиль принял Гладкова церемонно, произнес краткую речь по поводу рачения владельца завода о процветании государства. На рудознатцев не взглянул. Еким и Данила еле держались, чтобы не швырнуть в ненавистную морду всю обиду, весь гнев, накопленные за десять лет.
— Прошу, господин надворный советник, со мной позавтракать, — льстиво сказал Гиль.
— И вас, солдатики, просим, — загремел Феофан. — Вы уж в людской не побрезгуйте. — Он стоял в дверях, утюжил дремучую бороду, недобро, устрашающе косил глаза.
— Благодарю, милостивый государь. Но нам необходимо готовиться, не теряя ни секунды. Назавтра утром выходим в лес. Засим разрешите откланяться. — Гладков повернулся, пригласив рудознатцев за собою.
У ворот стояла молчаливая толпа. Костяной темнолицый мужик выступил вперед, протянул Гладкову бумагу, пал на колени:
— Уж не оставь нас, батюшко. Уж не оставьте, земляки-господа-солдаты-ахвицеры. Будете в Питербурхе, доложите государю, мол, силов никаких больше не имеем, сквозь брюхо кулак пролезает и до ветру ходить нечем.
Гладков испуганно и растерянно вертел бумагу.
— Мужики! — Еким поклонился на три стороны. — Работные люди! Приехали мы сюда ненадолго: горючий камень да руды искать, добычу наладить. И сами не знаем еще, будем ли в столице…
— Эх, Еким, Еким, — простонал мужик, не поднимаясь с колен. — Скоро ты позабылся. Брехать-то обучился у господ!
— Брехать! — Еким расстегнул ворот мундира, захватил нательный крест, ладанку. — Вот, клянусь крестом и родной землей, что не продались мы никому. Подождите. Говорю — если поедем в Петербург, возьмем.
— Сразу бери! В мундире-то клятва нетвердая! — заволновались в толпе.
Уже набросились на мужиков приказчики, нарядчики да пристава, и работный люд медленно потянулся в гремящий, огнедышащий ад.
— Не нравится мне вся эта история, — беспокоился Гладков. — Она может помешать осуществлению наших планов.
— Найдем россыпи да горючий камень в больших запасах, все обойдется, — примирительно сказал Данила и осторожно сошел с крыльца.
Втроем дошли они до первой каменноугольной шахты, заложенной прошлым летом за прудом. В узкой дыре на корточках сидел черный голый мужик, долбил обушком литой пласт. Отбитые куски швырял в бадейку и снова долбил, долбил. Рядом с ним копошились другие углекопы. Белые полосы пота ползли, ползли по щекам, по шее, по голым спинам. Подле дыры вырастал глянцево поблескивающий на солнце холмик.
— Ну, как работка, добрые люди? — лишне спросил Гладков.
— А чего? — откликнулся бадейный, совсем еще молоденький парень, рыжий от веснушек. — Вот — кусаем да подымаем, зубы ломаем.
— Нет, здесь нисколько не легче, чем у «кабанов», — сказал Еким. — Не о такой добыче мечтал Моисей, не о такой.
Данила тоже помрачнел: не стоило больше допрашивать.
Росным звончатым утром надворный советник Гладков, два рудознатца и шестеро рудокопов, захватив лопаты, кирки и лотки для промывки, двинулись в Кизеловский лес. Все было так же, как при Моисее, только не виделась впереди легкая, быстрая его поступь и лежал на плечах непомерный груз пережитых лет.
— Здравствуй, батюшка, — сказал Еким, опустившись на дремучую светло-зеленую траву.
Данила чутко прислушивался к птичьим пересвистам, глаза его стали опять синими, ласковыми.
В лесу вроде бы ничего не переменилось. Безмятежно покоились по сырым низинкам россыпи голубики. Мелкими лиловыми звездочками цвел вереск на открытых, забрызганных солнцем склонах. Облетали метелки трав, кидая по ветру цепкие до жизни первые семена. Побулькивали ручейки, перекатывая серебринки через поперечные прутья и корневища. Все было по-прежнему. Но через столько лет ярче казались краски, резче проступали среди трав июльские цветы, и глаза, уставшие глядеть на серый камень, отдыхали…
— Господи, тишина-то какая, — ахнул рудокоп, одно ухо которого было изувечено рваною раной.
— Поспешайте, ребятушки, поспешайте, — торопил Гладков.
Еким и Данила теперь шли впереди, обеспокоенно оглядывали деревья. Все было прежним, но в том-то и таилась главная беда. За десять лет в лесу успели народиться и подрасти тысячи одинаковых деревьев, сотни стволов-близнецов лежали поперек речушек. Иногда попадались пеньки срубленных осин. Засечек не было.
Гладков недоуменно посвистывал, рудокопы ворчали, что шляться впустую им недосуг.
— Скоро уж, скоро, — все больше и больше не веря себе, повторял Данила. — Еще верста, и речка проглянет.
Через полчаса путь перебил неглубокий овраг. По дну его плутала речушка, густо и дико затянутая смородинником, пикановыми трубками.
— Слава богу, — облегченно вздохнул Данила.
Еким молча сел на кочку, обхватил голову руками. Гладков распорядился бить шурф, приготовить лоток, рудокопы быстро скатали дерн, замахали лопатами. Надворный советник поднял отброшенный камень, посверкивающий желтоватыми и серебристыми искорками.
«Обычный известковый камень с вкраплением желтого и белого блеска, — сказал он про себя. — Неужто это ввело рудознатцев в заблуждение? Жаль, что нет образцов. Не может быть, чтобы Югов ошибся!»
Напрасно Данила сам промывал лоток за лотком — клубилась беловатая муть, даже шлихов не было.
— Нечего тратить время, — горько сказал Еким. — Без Моисея ничего мы не найдем. Не дается оно нам в руки, потому что с корыстью мы пришли: освободиться от солдатчины.
Гладков подивился мужеству признания и не обиделся, что преображенец по простоте своей упрекнул и его в незнании рудных земель. Решил ободрить:
— Отчаиваться рано. Места богатейшие… Ясно, что россыпи где-то имеются.
Но он не сказал, что на длительные поиски ни времени, ни разрешения у них нет, — это все знали и так. Надворный советник прекрасно понимал, что грозит преображенцам, если поиски будут безуспешными: Лазарев не упустит возможности отплатить им сторицею.
— Искать, искать, — торопил он.
Данила, как сумасшедший, бегал по лесу, без толку звал рудокопов.
Ночь застала их на бережку маленького ручеишки, сонно бормотавшего под ступенчатым камнем. Истомленные зноем и работою, рудокопы скоро захрапели, на хвойной подстилке придремал и надворный советник. То надвигающийся на пламя, то отскакивающий в стороны лес был полон неведомых враждебных сил. Где-то злорадно ухал и хохотал глашатай этих сил — ночной тать филин.
Прислушиваясь к зловещим крикам нежити, Еким прислонился к Даниле, зашептал, что надо бежать, земля ничего не отдаст.