— Это Сашунькина. Возьмите.
Антон Прокофьич взял зажигалку, повертел, словно не зная, что с ней делать, и вернул ему. Она была в виде ракеты со спутником. Сноп огня, казалось, мог унести ее из рук далеко-далеко.
— Я не курю. Пускай уж тебе на память.
— Лады, раз такое дело, — не стал отказываться Волощук и растроганно поблагодарил: — Спасибочко!
Будто почувствовав облегчение, Антон Прокофьич оглядел комнату долгим, запоминающим взглядом и, сгорбившись, обернулся. Видно было, что он собрался в дорогу и ждал теперь, когда можно уйти.
— Ну, до свиданья! Будет что рассказать матери. Когда успокоится…
Гуркина и Воротынцева за столом уже не было. Всем распоряжался Косарь, а Марфа хозяйничала на кухне, угощая поминальщиков и успевая выпивать сама.
Увидав вернувшихся, она торопливо вынесла миску разварившейся рисовой каши, стала угощать их, как маленьких:
— Кутьи, кутьи! Без нее — не поминки, свычай не весь…
Волощук съел несколько ложек, поднялся.
— Куда ты? — окликнул его Янков. — Еще гляди сколько водки остается!
— Пора и честь знать.
— А ты не спеши. Узнай сперва, что хозяин скажет?
Не поняв, Волощук даже вздрогнул. На миг показалось, что Журов жив и, пока их не было, вернулся с кладбища.
— Какой хозяин?
— Не видишь? Не успели Журова схоронить, объявился. Ишь, хозяинует…
Предотвращая скандал, Марфа схватила Янкова сзади в охапку.
— Ты что это, а? Сейчас же за порог!
Не попрощавшись ни с кем, тот покорно отправился на крыльцо. Там, оставшись один, попытался досказать беспорядочно теснившееся в душе.
— Эх, Ларионыч! Свято место пусто не бывает: черти налезут!
Захмелев, Косарь и вправду почувствовал себя хозяином. Сходил за водкой, принес две бутылки и наливал кому хотел, пил с кем нравилось.
Увидав Волощука, он плеснул остававшееся в стакан, предложил:
— Лаврен, дружок мой стоеросовый! Давай выпьем! Живым — жить, а мертвые пускай на кладбище…
— Ступай домой, Федор, — сердито приказал Волощук. — Слышишь?
— А что? Я и тут высплюсь, — заартачился Косарь. — Сейчас свадьбу-похоронку эту разгоню, и…
Не оставалось ничего другого, как отвести его в общежитие. Попросив Антона Прокофьича подождать, Волощук подхватил, увел Косаря.
Все стали расходиться. Одна только Марфа держалась по-прежнему и, хотя выпила не меньше других, привычно убирала посуду. Оставшуюся закуску переложила на чистые тарелки, водку слила в бутылку, справедливо рассудив, что ее еще можно будет выпить, если не в мужской, то в своей женской компании. Кутью поставила в духовку: завтра из нее хозяйка сделает сладкую бабку, а не то самую обычную рисовую кашу.
Сидя на крыльце, Антон Прокофьич думал о шахте, где работал и погиб сын, и замутившимися глазами глядел на террикон, на копер, на окрестные поля. Покончив с уборкой, Марфа вышла к нему. Рябоватое ее лицо, со следами давней оспы, было потно.
— Чайку, Прокофьевич? Сейчас заварю…
— Ох, не до чаю, — поспешно отказался он. — Скоро уж и на поезд.
Марфа присела напротив, утерлась краем передника. Она редко теряла способность здраво оценивать окружающее и не забывала ни о чем.
С той поры, как Антон Прокофьич сошел на станции, добрался автобусом до шахты и увидел сына в гробу, с ним никто не поговорил по-настоящему, хотя в выражениях сочувствия и не было недостатка. Все время — в нарядной, на кладбище и здесь, на поминках, — он чувствовал себя никому не нужным, переживая не только потерю сына, но и собственную отчужденность.
Словно согласившись, что ему не до чаю, Марфа раздумчиво заговорила:
— Саша-то старшой у вас?
— Нет, старшая — Верочка, — горько и через силу отозвался старик. — Замужем. В Смоленске.
— Внуки есть?
— Есть. Внучке два годика скоро.
Марфа выслушала все это с самым живейшим и неподдельным участием.
— Бабушка, стало быть, у них сейчас гостюет?
— У них, у них. А то бы совсем беда!
— Да-а, беда, — посочувствовала та. — От дочек всегда скорей деду с бабкой яблочки катятся. Будь бы Саша женатый — и от него бы тоже.
— До армии гулял он с одной, — вспомнив, стал рассказывать Антон Прокофьич. — Чуть не женился. Да пока служил — не дождалась, замуж выскочила. Так и остался. «Теперь, сказал, не женюсь, пока настоящую подругу жизни не найду!»
— Самолюбивый, значит, был, — одобрила Марфа. — Другие сразу в тот же самый омут кидаются.
— Золотая душа! Обмана, несправедливости ни на вот столько не терпел, — показал кончик мизинца старик. — И тут не удержался — с начальником каким-то за правду сцепился. Не знаю — верно, нет ли?
— Верно, — подтвердила она. — Об этом все знают.
— С кем же он не поладил? Я хотел у секретаря спросить, на кладбище, да постеснялся.
— С главным инженером нашим. Пришли добиваться, чтобы порядок навел, а тот и слушать не захотел. Ну, ребята и обиделись…
Пока вернулся Волощук, они успели переговорить обо всем, что теснилось в душе; без этого горе казалось бы неразделенным еще много-много дней. А так всё — как оно должно быть, и можно было уезжать, зная, что тебя не оставили в беде, что ты держался по-настоящему и теперь справишься с ней и дома.
— Отвел? — спросила, поднимаясь, Марфа. — Чтой-то он ослабел так?
— Переугощала ты его, — упрекнул Волощук. — Но теперь он дорогу сюда забудет.
— И правильно. А то уж от людей стыдно.
Алевтина была в сенях и, не стерпев, выглянула, оборвала ее:
— А ты чужой стыд на себя не бери! Я сама знаю, как с ним быть.
Антон Прокофьич стал прощаться.
— Ну, до свидания! Пора уж на вокзал…
— До свиданья! До свиданья! — Марфа проводила их за калитку и тоже пошла домой. — Не поминайте лихом, ежели что.
— Спасибо за все.
Словно не веря еще, что все кончилось, Алевтина вернулась в комнату, поправила накидку на диване и, опустившись на него, трудно задумалась. От тишины звенело в ушах, перед глазами мреяли круги. Самый раз было подумать о том, как жить дальше, что делать. Но вместо этого на ум приходила какая-то чепуха: обрывки воспоминаний, давние обиды, чудные и несбывшиеся мечты.
«Надо бы платьишко какое пошить, — прикидывала она и пыталась вспомнить, есть ли у нее подходящий материал. — Что-нибудь потемней, поскромнее. А то опять им стыдно за меня будет. Хоть голая ходи, и то не угодишь! Ни с кем не встречайся, не разговаривай — все равно осудят да под монастырь подведут!»
Отлично понимая, что это не так, Алевтина не могла отказаться от щемящего душу удовольствия чувствовать себя жертвой людской несправедливости. А призрачные июньские сумерки наплывали, причудливо меняя очертания предметов и сгущаясь по углам.
«Три года еще учиться мне, — точно убеждая себя в этом, твердила она. — Только бы выдержать, не бросить. Дергасов обещал на ребят пенсию оформить. — И снова радовалась, что их нет дома, что тяжелое и навек запечатлевшееся в душе обошло ее сына и дочку. — Хорошо хоть — в лагере. Не видали всего, не переживали…»
Очнулась Алевтина от вкрадчивого стука в дверь. Неслышно поднявшись, босиком, вышла в сени, прислушалась.
«Завел моду — ломиться, — оскорбилось в ней что-то. — Подури-подури… авось умней будешь!»
Потоптавшись на крыльце, Косарь перебрался к окну, забарабанил в стекло еще настойчивей. Он знал: Алевтина — дома, а раз дома — откроет.
— Не спишь ведь, — услыхала она. — Открой, Алюта! Это я…
На миг ей стало легко, как в детстве, когда играешь в прятки и, затаившись где-нибудь в укромном уголке, дрожишь от восторга, следя за тем, кто ищет и не может тебя найти. Подумалось:
«А может, открыть? Кому какое дело? — но тут же как бы со стороны увидела неприглядность этого и удержалась. — Постучит, постучит — и уйдет. Только больше уважать станет…»
Наконец Косарь ушел. Вздохнув, Алевтина вернулась в комнату и, не раздеваясь, легла на диван. Впервые положение, в котором она оказалась, заставило ее внутренне содрогнуться, почувствовать себя непоправимо несчастной.
«Ну и ладно, — со злостью сказала себе она. — Надо же кому-нибудь и такой быть. Счастье с несчастьем рядом ходят, а что мне не повезло — кто виноват?»
Ущербный месяц клонился над заказником, над кладбищем, где под шатровыми елями виднелась обложенная дерном братская могила, а на ней венки и полевые цветы. Колеса на копре все вертелись и вертелись: шахта работала, как обычно.
Проводив Антона Прокофьича, Волощук вернулся в общежитие. Пора было собираться в ночную смену.
— Ну, как поминки? — поинтересовался Тимша. — Не перебрал?
— А, будь они неладны! Ничего, кроме дуроты́…
— А зачем ходил?
— Тебя завидки берут, что ль? — сердито огрызнулся вдруг Волощук. — Зачем да куда? Пристал, как нуда!
Вместо того чтобы обидеться, Тимша понимающе рассмеялся.
— Не добра-ал! — и, взяв сверток с едой, весело добавил: — Пойдем-ка… шахта сердитых не любит.
Косарь ждал их возле нарядной. Спецовка ловко сидела на нем, резиновые сапоги играли незамутившимся глянцем. И странное дело: он казался совсем трезв. Как это ему удавалось — не догадывался даже Волощук.
— Сейчас сигнал к спуску будет! Ох и смена у нас: ты да я, да мы с тобой…
Волощук немного повеселел.
— Очухался? Видно, поспал чуток.
— Лег, глаза закрыл, — не стал отпираться тот. — Ну, не могу! — и захохотал, будто ему действительно было так весело.
7
Весело не весело, а Волощуку досталась койка Рудольского, у окна, Тимше — место Воронка, ближе к двери. Напротив — Косарь. У него два матраца, собственная подушка и плюшевое одеяло. Внизу — вместительный сундук с внутренним запором и грозно оскалившимися львами возле замочной скважины.
Мельком глянув на чемодан Волощука, Косарь осведомился:
— Замыкается?
— А зачем?
— Для подкрепления сознательности.
Тимшу задело. Все это могло иметь отношение в первую очередь к нему.
Но Волощук то ли не понял ничего, то ли не придал значения словам Косаря. Завязывая тесемки на наволочке, равнодушно отозвался: