Косарю не давало покоя другое. Он и во хмелю не забывал о своем и, видно, прикинув все, держался, не отступаясь.
— Значит, ты мне должен теперь трёшку, — твердил он. — Каждый раз я больше плачу, а пьем поровну!
— Ну, пошел выводить, — недовольно отмахнулся Волощук. — В следующий раз будем по отдельности пить, по отдельности расплачиваться.
Но Косарь добивался совсем не этого. Осклабившееся его лицо полно такого снисходительного лукавства, что можно было подумать, будто Волощук и вправду хотел обойти его в расчетах, но Косарь вовремя догадался и нисколько не обижается.
— Лучше уж совсем не пить, чем так-то… врозь.
— Пряник ты вяземский, — плюнул Волощук, по-прежнему поддерживая его. — Сладок до при́тори, аж с души воротит!
Далеко по магистрали светили фары идущих машин. Трепетная июньская ночь была полна призывно-влюбленного боя перепелов, свистков маневровых паровозов, доброго, запасенного за день, солнечного тепла.
Асфальт на перекрестке отсвечивал накатанно-зеркальным блеском. Перед въездом в Углеград на постаментах виднелись фигуры горняков — в касках, спецовках, с шахтерками и отбойными молотками. Они будто вышли навстречу, приглашают едущих в город. Насмешники прозвали их «Подхалимами», а стоявших у въезда в Углеград с противоположной стороны — «Жалобщиками», отправившимися в область кляузничать о местных непорядках.
— Работать надо, вкалывать! — едва стоя на ногах, корит их Косарь. — Не я ваш звеньевой… а то бы показал.
— Пойдем, Федор, — уговаривает его Волощук. — Ну, что ты всамделе?
— Не-ет, ты скажи им. Кто у нас, на Соловьинке, в передовиках ходит, кто премии отхватывает?
— Пошли, говорю! Спать пора…
Но Косарь заартачился:
— Я сам с ними… у-у!
Стремительно выскочив из-за подъема, машина предупреждающе засигналила светом, пока слепящие ее лучи не уперлись Косарю в спину. Должно быть, водитель вначале принял его и Волощука за дорожных инспекторов и резко притормозил; но затем разглядел, что это всего-навсего пьяные, взял к обочине, стрельнул выхлопнувшим дымком и погнал дальше.
Задние фонари были похожи на раскаленные докрасна тарелки. Рядом с иностранным номерным знаком виднелся советский. Волощук не успел даже разглядеть, что там обозначено. Подхватив Косаря, он потащил его к Северному.
— Раскатывают, — шумел тот, выписывая ногами замысловатые вензеля. — А мы — вкалывай… у-у!
Тимша спал, когда они ввалились в комнату и, стараясь не разбудить, все-таки разбудили его. Щурясь, ничего не понимая со сна, он молча глядел, как раздевался Волощук, как ложился Косарь, и ничем не выражал недовольства, что потревожили. Лишь когда они улеглись, встал и выключил свет.
Косарь засвистал носом, едва только накрылся. Голова его завалилась за подушку, стиснутые кулаки подобрались к подбородку, будто он во сне готовился к драке с любым, кто подвернется.
А Волощуку не спалось. Пока шли, думал — только бы добраться, лечь. Улегся — сна ни в одном глазу. Вздыхая и ворочаясь, он перебирал по порядку случившееся за последнее время — гибель Рудольского и Воронка, нежданное выдвижение и многое другое, чему подчас не было названия.
«И зачем было пить столько? Хотел ведь как человек: культурно отдохнуть, поужинать. А надрался свыше всякого!»
Зря он ходил к игравшим на эстраде музыкантам, зря совал деньги, заказывал «Коногона» и «Шахтерское страданье».
«А уж буфетчице и совсем ни к чему было конфеты дарить, — коря себя, с ощущением запоздалого и непереносимого стыда вспоминал Волощук. — Будут теперь ребята в глаза пылить: пили, гуляли, дарили!»
Потом думы его приняли другое направление.
«Шахтер — крот, да нрав у него не тот!» — пришла на ум давняя, призабывшаяся поговорка. — Ни с кем не сравнить нашего брата, горняка! Нелегкого такого труда ни у кого нет, и удали тоже! — не без чувства собственного достоинства думал Волощук, словно пытаясь оправдать все, что было в ресторане. — Мы всё можем…»
Догадавшись, что он ворочается неспроста, Тимша приподнялся, негромко окликнул:
— Не спится… бригадир?
— Ну, не спится, — хрипло отозвался тот. — А ты чего — впотьмах задачки решаешь? Сколько из одного бассейна выливается, в другой вливается?
— Это мы еще в училище прошли, — сдержанно усмехнулся тот. — Теперь другое…
— Из пустого в порожнее! — достав из пиджака сигареты, зажигалку, Волощук собрался закурить. — Задыми, раз такое дело!
Тимша сел, точно в самом деле собирался взять сигарету. Соколка его смутно белела в полутьме.
— Не надо в комнате курить, бригадир, — сказал он. — Некультурно это!
Как многие курящие, Волощук с Косарем не часто задумывались об этом даже в общественных местах, а у себя — и подавно. Зажигалка вспыхнула и тут же погасла.
— Здоровье свое бережешь? Пра-авильно!
Должно быть, не очень веря, что его призыв будет услышан, Тимша не отозвался. Он хотел было лечь, но вдруг золотой огонек сигареты, описав дугу, шлепнулся у самого порога.
— Не обижайся, бригадир. Я правду говорю.
Волощук озабоченно вздохнул.
— Не знаешь ты еще ничего, петушок. В шахте у нас — штурмовщина, столпотворение…
По-прежнему не соображая ничего, Тимша подсел к нему на койку.
— Нам-то чего переживать?
— Дергас даже отпускников вернул…
— Зачем?
— Премию оторвать хочет! А из-за этого и ребята на тот свет пошли.
Оказывается, поступками людей управляли не только служебные, но и совсем побочные интересы, Тимша как-то не догадывался об этом.
— А что ж в тресте? — вспыхнул он. — Разве там не понимают?
Волощук угрюмо махнул рукой.
— В тресте у него дружки. Им тоже отчитываться перед начальством надо.
Косарь сонно заворочался.
— Спите вы, ду́рики! Наше дело рубать да вкалывать. А начальство само знает что к чему.
8
Что к чему давно знал и Суродеев. Просматривая доклад пленуму горкома, он старался представить, как будет воспринято то, что должны были услышать участники, и боялся, не покажутся ли скучными его цифры и выкладки.
Неслышно войдя в кабинет, дежурная сказала:
— Иван Сергеич! К вам из «Гипроугля»… представитель.
Не любивший, чтобы мешали, Суродеев недовольно поднял отяжелевшие веки.
— Чего ему?
Все уже разошлись. Взглянув на часы, показывавшие начало десятого, он с сожалением вздохнул.
— Ну ладно. Только ненадолго.
Это означало, что минут через пять-десять дежурная должна войти снова и напомнить о каком-нибудь якобы неотложном деле. Тогда, воспользовавшись предлогом, Суродеев прервет беседу и отпустит посетителя.
— Хорошо, Иван Сергеич.
Она вышла. Тотчас же в дверях показался высокий, в прорезиненной куртке на молниях, представитель. Он был лысоват, немолод и производил впечатление изрядно потрепанного жизнью, оставившей ему только эту куртку на молниях да завидную непринужденность в любом кабинете.
Суродеев поднялся навстречу. Как-никак, центральные учреждения не часто баловали Углеград вниманием.
— Рослицкий, — назвался представитель и, подав ему удостоверение личности в залоснившихся темно-красных корочках, сел, не ожидая приглашения. — Хотелось побывать у вас прежде, чем засяду в тресте. Управляющий, говорят, уехал. Так я… чтобы не терять времени.
— Да, его вызвали в совнархоз, — сказал Суродеев, возвращая удостоверение. — Завтра, наверно, вернется.
Словно приготовившись к обстоятельному разговору, Рослицкий достал папиросы. Они были дорогие, в большой, красиво расписанной коробке и чаще шли на экспорт, чем поступали в продажу.
— Ну? Что у вас хорошего?
— Есть и хорошее, и плохое, и всякое.
— А конкретно? По шахтам?
Суродеев понял, что так не отделаешься, и, вспомнив о новом щите, решил сплавить любопытствующего представителя к Дергасову.
— Применили тут у нас, на Соловьинке, кой-какое техническое новшество. Неплохо получилось.
— Что именно?
Прошло уже более пяти минут. Вот-вот должна была появиться дежурная, и, поглядывая на дверь, Суродеев стал скупо объяснять:
— Метростроевский щит в сильно обводненных пластах. Прокладывает горизонтальный штрек из готовых бетонных тюбингов…
В глазах Рослицкого мелькнуло нечто похожее на заинтересованность.
— Вот как! И много прошли уже?
— Метров четыреста.
Дежурная приоткрыла дверь и, не найдя ничего лучшего, сказала:
— Иван Сергеич, машинистка не разбирает вставку в докладе. Может, продиктуете ей?
— Сейчас, — согласился Суродеев. — Найдите мне, пожалуйста, Дергасова. Срочно.
Папиросный дым витал над столом. Рослицкий уходить не собирался.
— Съездите поглядите, — предложил Суродеев. — Наши горняки по-новаторски внедряют многое.
— А как с добычей?
— План полугодия выполним. Но могли бы и перевыполнить, если бы кое-какие шахты не отставали и не съедали усилия передовых.
— Да-а, это, к сожалению, не только у вас, — точно утешая, проговорил Рослицкий. — Дефицит угля в стране к тысяча девятьсот семидесятому году достигнет ста миллионов тонн или около двадцати процентов планируемой сейчас годовой добычи, — он явно старался произвести впечатление знающего, всесторонне образованного инженера. — И нужно не консервировать заложенные шахты, а как можно активнее развивать добычу.
Суродеев и сам думал об этом. Но в совнархозе с недавних пор сложилось мнение, что углеградские шахты слишком убыточны, и плановики, не сводя концов с концами, при каждом удобном случае настаивали не только на консервации заложенных, а и на закрытии работавших плохо.
Несмотря на занятость, ему хотелось поговорить об этом, хотя что-то в Рослицком и предубеждало Суродеева.
«Дефицит… дефицит! Нахватался, наверно, у большого начальства и рассуждает, — подумал он. — А насчет наших шахт — верно. Не о консервации надо беспокоиться, а добычу развивать. Так я и на пленуме буду докладывать…»
Раздался звонок. Суродеев снял трубку телефона.