А для счастья — жизнь отдашь.
Ой, Амур! Амур широкий!
Амур-батюшка ты наш!
И хотя рядом не было ни Амура, ни сопок, ни новоселов, как по волшебству казалось, что они здесь — стоит только оглянуться, и что жизнь, милая, чудесная жизнь с ее неповторимой прелестью и красой, уходит, как Амур, в далекую даль.
— Ждут в Смоленске или Курске
Писем наши старики.
А у нас теперь в Амурске
Всюду страдные деньки.
По тайге — до далей дальних —
Гул машин и шум труда,
И зовут в огнях причальных
Новоселов города.
В каждом доме — новоселье,
В каждом доме — дочь иль сын
И счастливое веселье
Самых первых октябрин.
Сопки — в дымке волоокой,
Мглой замглился горный кряж,
Ой, Амур! Амур широкий!
Амур-батюшка ты наш!
Рослицкий заслушался. После зачина Тимша не удержался, вступил дрожащим подголоском, звучавшим особенно трогательно и нежно в отдалении и ночной тьме:
— Сопки — в дымке волоокой,
Мглой замглился горный кряж.
Ой, Амур! Амур широкий!
Амур-батюшка ты наш!..
— Поют, — усмехнулся Дергасов, как-то не чувствуя, что лучше помолчать. — На работу — поют, с работы — поют! О тайге, об Амуре, о чем ни вздумается…
— Да-а, — согласился Рослицкий, думая о чем-то своем, что, пожалуй, не так просто было и выразить. — Хорошо!
Дергасов замолчал и, словно спохватившись, вспомнил:
— Пора и нам. Пойдете ко мне? Или здесь, на диване, переспите?
Рослицкий с удовольствием зевнул.
— Здесь, если можно. Не хочется вас стеснять.
— Здесь так здесь. Постельные принадлежности — в диване. Вот только с ужином…
— Спасибо, я не хочу.
— Ну, тогда спокойной ночи! Перед сменой я вас разбужу.
Закрыв стол, Дергасов задержался у двери, переставил ключ вовнутрь. Можно было уходить, но словно бы не хватало чего-то.
В глубине души ему до сих пор не верилось, что Рослицкий заинтересовался щитом и даже собирается смотреть, как тот работает. Не дождавшись, что гость подтвердит свое намерение, он попрощался еще раз, заглянул в дежурку и распорядился переключить туда телефон из кабинета.
«Все они спервоначалу прикидываются, в душу лезут, — думал Дергасов. — А держаться нужно по-прежнему».
А Рослицкий достал из дивана матрац, одеяло с подушкой и постельное белье. Песня затихла, но сдержанная ее сила все не отпускала сердце. И то ли под впечатлением разговора с Дергасовым, то ли под влиянием ее Рослицкому хотелось работать и жить не так, как он жил и работал, а как об этом пелось в песне.
10
Что ни пелось в песне, а проснулся Рослицкий в начале девятого.
«Тоже проспал, наверно, — подумал он о Дергасове, так и не разбудившем его перед сменой, и убрал постель. — Разошлись-то мы после двух…»
Внизу, в дежурке, было людно. Сидя с телефонной трубкой в руке, Дергасов ждал разговора с кем-то и ругал механика компрессорной.
— Где воздух, я спрашиваю? Опять мне забойщики плешь переедают!
Увидав Рослицкого, он замолчал и принялся изо всех сил дуть в трубку. Воспользовавшись этим, обескураженный, переминавшийся с ноги на ногу механик стал оправдываться:
— Каждый день в Тулу звоню, чтобы компрессоры из капиталки выдали; кроме обещаний — ничего!
Оба они едва уловимо походили друг на друга: то ли — привычкой держаться, то ли — манерой говорить. Рослицкий невольно почувствовал это и с интересом стал наблюдать, что будет дальше.
— Тула! Тула! Дайте завод Ленина, — закричал в трубку Дергасов и, не добившись ответа, раздраженно сунул ее механику. — Не клади, пока не вызовешь…
Рослицкий понял: последнее сказано исключительно для того, чтобы что-нибудь сказать, и, не собираясь ввязываться, решил уйти. В коридоре висела стенная газета со статьями и заметками о Первом мая, победителях соревнования и отделом «Кому что снится?»
Почти тотчас же подошел Дергасов, заговорил:
— Как спали? Я уж не стал вас будить…
— Хорошо, — суше, чем следовало, отозвался Рослицкий и требовательно напомнил: — Ну? Спускаемся?
Лицо Дергасова было помято. Под покрасневшими глазами виднелись темные мешки.
— Сейчас. Пойдемте-ка пока позавтракаем.
— А успеем?
— Успеем, успеем. Вы умывались?
— Нет еще.
— Тогда сначала умоемся…
Дергасов взял мыло, вафельное полотенце, провел Рослицкого к умывальнику.
— Слыхали? — точно ожидая одобрения, сказал он. — У компрессорщиков с давлением не ладится, так я толкачом!
В кабинете оказался накрытый салфеткой поднос. На нем стояли стаканы, чайник, а на тарелке виднелись бутерброды с сыром и ветчиной.
— Какова глубина вашей шахты? — так и не отозвавшись на его слова, спросил Рослицкий.
— Сто десять метров. А вы когда-нибудь поглубже бывали?
— В Донбассе. На шахте Артема. Там, кажется, четыреста пятьдесят.
— Ну, у нас не то, — Дергасов пил чай, ел и озабоченно думал о чем-то своем. — И уголек не донецкий, а так — для внутрирайонного потребления.
— Вы где до Углеграда работали? — поинтересовался Рослицкий скорее по привычке, как у всякого бы другого, и, покончив с чаем, закурил.
Но Дергасов усмотрел в его вопросе некий умысел и осторожно отозвался:
— В Караганде. В Товаркове.
В командирской душевой оказалось все необходимое для спуска. Они переоделись в коляные шахтерские спецовки, брезентовые куртки, брюки и резиновые сапоги. На деревянных болванках сидели каски. Перепробовав три или четыре, Рослицкий подобрал себе подходящую и стал похож на заправского горняка.
В ламповой им выдали электрические надзорки, вспыхнувшие ярким светом, и через минуту Дергасов и Рослицкий оказались возле вспомогательного ствола. Алевтина посадила их в подошедшую клеть, захлопнула дверь и дала звонок, извещавший машиниста подъема и стволового внизу, что спускаются люди.
Рослицкому почудилось вначале, что клеть стоит на месте. Но вскоре он услыхал, как что-то задевает за проводники. Казалось, она то опускается, то поднимается — вверх-вниз, вверх-вниз. Откуда-то начала барабанить по крыше вода: все сильней, сильней, пока не стало похоже, что хлещет самый настоящий ливень. Холодные брызги обдавали лицо, попадали за шиворот.
— Вот здесь у нас и случилась авария, — как бы между прочим сказал, словно приберег, Дергасов. — Слышали, наверно? Электровоз сорвался.
— Слышал, — коротко отозвался Рослицкий. И сколько Дергасов ни ждал, ничего больше не добавил.
На околоствольном дворе горели лампы дневного света, особенно удивительного под землей; напоминали о том, что осталось наверху.
— Пойдемте: покажу вам наше крепление, — сразу же предложил Дергасов. — А потом щит…
Главный откаточный штрек уходил вдаль. Дневной свет остался позади. Рослицкий спешил за Дергасовым, стараясь не задеть головой медно поблескивавший вверху контактный провод. Вода хлюпала под ногами, доходила до щиколоток, а когда оступишься с настила, то и до колен. По стоякам крепления, по накатнику расползлась плесень. Толстые, чуть не в обхват, кряжи, казалось, вросли в земные недра.
Дергасов привычно шел, посвечивая надзоркой по сторонам. Иногда он останавливался, осматривал трубы, тянувшиеся из глубины шахты, негромко предупреждал:
— Осторожно! Не оступитесь…
Встречный состав с углем заставил их забиться в какой-то комарок. Посветив по медленно проходившим вагонеткам, Рослицкий выхватил кусок угля. Редкие матовые прожилки играли в нем на свету ломким морозноватым отблеском.
— Ого, германий, — и сам себе пояснил: — Раньше использовался почти исключительно в радиопромышленности, а сейчас находит все большее применение в электронике. И много его у вас?
— Да нет. Пробовали отбирать на сортировке, но не вышло, — равнодушно сказал Дергасов.
Километра через полтора они свернули в боковой ходок и вскоре добрались до такого места, где кровля заметно просела, а стояки были повреждены или заменены новыми. Невыветрившийся запах свежей сосны напоминал просеку в лесу. На настиле под ногами похрустывала чешуя.
Дергасов остановился, опустил фонарь.
— Послушайте!
Рослицкий прислушался. По всему штреку — вдали и вблизи, совсем рядом — время от времени раздавалось едва различимое и словно бы осторожное потрескивание.
— Чувствуете, как жмет? Крепим, крепим, а оно…
Некоторые стояки были переломлены пополам, топорщились длинными, острыми иглами. Вода под настилом уходила в сборник, из которого ее откачивали на поверхность.
— Вот оно: трапецеидальное, — Дергасов пренебрежительно похлопал рукой по стояку, огляделся. — Самое дорогое! Крепим, крепим, а все без толку…
Похоже, он наконец уверился, что Рослицкий не собирается брать на заметку недостатки, и рассказывал не опасаясь.
— Да-а, — вглядываясь, протянул тот. — Ломает, как спички! Какое, вы говорите, здесь давление?
— Свыше ста двадцати тонн на квадратный метр.
Одеваясь, Рослицкий захватил с собой блокнот и ручку, но они были во внутреннем кармане. Он старался запомнить все, что могло пригодиться, и по привычке емко вбирал необходимое.
— Теперь покажу вам круглое крепление, — Дергасов двинулся снова. — Недалеко отсюда…
Увернувшись от ощетинившихся, словно рассерженные дикобразы, стояков, Рослицкий заторопился за ним. Миновав разветвление, где поблескивали накатанные рельсы, они оказались на другом участке.
Трапецеидальное крепление сменилось круглым, металлическим, похожим на обнажившиеся ребра какого-то доисторического чудовища. В одном месте оно было деформировано больше всего: вытянуто в ширину, сдавлено и действительно напоминало лежащее яйцо.
— Мы рассчитывали, что при круглом креплении давление горных пород будет меньше, — точно извиняясь за откровенность, стал объяснять Дергасов. — Но, как видно, на этом участке оно даже больше, чем предполагалось.