— Ну, как у вас? — оглянулся он. — Скоро перепартачите?
— Кончаем, — отозвался Волощук. — Глянь-ка: как теперь?
Оставив топор, Ненаглядов подошел, прищурился. Без каски, широколобый, лысоватый, он выглядел моложе, чем в забое.
— Лучше некуда! Любой бык-производитель подойдет, боднет: «Вот это шефы!»
— А нам только б его ублажить, — засмеялся Тимша и, соскочив с подмостей, побежал в тенек, где стояла деревянная корчажка с водой, — Ох, пить хочется! После толченки, что ль?
Все время, пока они ставили стропила, настилали решетник и крыли щепой силосную башню, его не оставляло удивительное, трепетно-будоражащее чувство. Казалось, он глядел на все вокруг совсем другими глазами, видевшими не только то, что все, а и невидимое им.
«Ой и здо́рово! — не утихая, радостно звенело в нем это чувство. — Работаем! Кроем крышу! Хорошая у нас смена, самая передовая! Бригадир — настоящий шахтер, а Ненаглядыч — Герой труда. Орден Ленина и Золотую звезду так, ни за что, не дают…»
Выстилая в ряд щепу по решетнику, Тимша прошивал ее проволокой, прибивал, как положено, гвоздями и перелезал выше. А в душе ликовало по-прежнему.
«Косарей-хватарей из смены вон! По-шефски — колхозу подмогли и ни копейки не взяли. Ненаглядыч с Волощуком сказали: «Ну и придумал же ты, Овчуков! Пойдем в шахтком к Гуркину, без него — нельзя». А Гуркин, как всегда, только сделал вид, что понимает, а всамделе ничего не сообразил. «Погодите денек-другой, половите рыбку в Днепре, я согласую…»
Проходившие мимо девчонки что-то кричали снизу, махали граблями. Ненаглядов, усмехнувшись, тронул Тимшу за ногу — босую, загорелую, цепко упершуюся в выстланный ряд.
— Оглох, что ль?
— Чего?
— Не видишь: щепа кончается! Ну-ка, подбрось…
Тимша нехотя спустился на подмости. Голова высунулась из неприкрытого решетника — стриженая, с запеченным носом и широко раскрытыми, щедро зачерпнувшими нестерпимо-густой небесной сини глазами.
— Мастерок! Мастерок! — наперебой кричали девчонки. — Приходи сегодня на вечерку…
— Умойся, приоденься!
Ни с того ни с сего он прикинулся простачком:
— Не троньте. А то мамке скажу.
Они дружно рассмеялись, пошли дальше. А одна, озорница, приотстала, оглянулась.
— Тебя как звать-то… маленький?
Дурашливо сморщившись, Тимша метнул:
— Забыл, бабушка! Поп крестил, отец растил, а кто в шахту спустил — и сам не знаю…
27
Сам не зная, Дергасов только напортил себе. Чаще всего люди, совершившие те или иные проступки, хоть и с трудом, но осознают их. А он не осознал ничего.
Все шло бы своим чередом и, возможно, окончилось бы как обычно — ничем, но после очерка в газете Дергасов явно переоценил себя. Он еще собирался жаловаться, доказывать свою правоту, искал сочувствия и поддержки у Костяники, а тот только отводил глаза в сторону.
— Самого, брат, обложили. Как медведя…
Приказу о переводе в сменные инженеры Дергасов не хотел и подчиняться.
— Что ты посоветуешь? — будто в самом деле нуждался в советах, спросил он. — Подскажи, Михалыч?
— Да что тебе подсказать? Поработай, переждем. А там видно будет.
— А кто вместо меня? — ревниво поинтересовался Дергасов. — Только бы не Никольчик!
Костяника усомнился:
— Ну, вряд ли? Не его это профиль…
— И я вроде тебя думал. А теперь вижу — не зря он мне подножку.
Костяника достал немецкие свои сигареты и, уже не предлагая ему, закурил. Говоря о медведе, он действительно ничего не преувеличивал.
— Съезди в трест, — поглядывая сквозь дымок на бывшего своего главного инженера, наконец подсказал он. — Нельзя же так! Даже не вызвали перед приказом… ни тебя, ни меня.
— А я думал: тебя вызывали, — Дергасов знал, что Мозолькевич вряд ли переменит свое решение, но съездить в трест, конечно, следовало. — Пойду попробую дозвониться.
«Пойди, пойди, — вздохнув, подумал Костяника. — Не очень-то с нашим братом считаются. А после того, что случилось — тем более…»
Мозолькевич оказался не один и настроен совсем не под стать собственному приказу. В кожаном кресле возле стола сидел и пил минеральную воду Рослицкий, все в той же прорезиненной куртке на молниях и синем берете на заграничный манер.
— «Джермучку»? — радушно предложил Мозолькевич и Дергасову. — Перед обедом…
Тот отказался:
— Спасибо.
«Вот жизнь, — подумалось невольно. — Сидят, водичку попивают! В шахтоуправлении весь день ни охнуть, ни вздохнуть, а тут никакой гонки. — Дергасову всегда казалось: чем выше должность, тем больше свободного времени, можно заниматься чем хочешь, но только не добычей, компрессорами и черт те чем еще. — Недельку бы так поработать, — мечтал он. — Да что недельку…»
Командировку Рослицкого руководство «Гипроугля» сочло удачной, выступление его в газете понравилось. Ему было поручено обобщить опыт работы с новаторами в Углеграде и написать об этом брошюру. Волей-неволей пришлось приехать сюда еще раз, хотя он и избегал появляться в каком-либо месте дважды.
Мозолькевич уже рассказал ему о том, что Дергасов переведем в сменные инженеры. Оставив недопитый стакан и поздоровавшись, Рослицкий посочувствовал:
— Ничего, уголь черен, да горняка не чернит!
— Особенно в тоннеле, — через силу улыбнулся ему Дергасов и обратился к Мозолькевичу: — Борис Алексеевич, я хотел поговорить с вами по…
Зазвонил телефон. Не ответив, Мозолькевич взял трубку, стал разговаривать с кем-то, время от времени задумчиво переставляя стакан с места на место.
Воспользовавшись паузой, Рослицкий снова обернулся к Дергасову. Как-никак, а его «Тоннель к углю», видимо, запомнился.
— Читали? — не отказал он себе в удовольствии спросить. — Ну как?
— Читал…
Не сразу найдя, что сказать, Дергасов замялся. Желая помочь ему, Рослицкий напомнил:
— А что говорят шахтеры?
— Приходите послушайте. — И, вспомнив, что говорили Шаронину проходчики, Дергасов прибавил от себя: — Говорят: «От статей дети не родятся!»
— Что это значит? — переменился в лице Рослицкий. — Не понимаю.
Дергасов не смягчил ничего.
— То, что слышите!
Приладив пробку поплотней, чтоб не улетучивался газ, Мозолькевич отставил бутылку и, словно собравшись с силами, сказал:
— Ну? Слушаю вас…
— Борис Алексеевич, — когда надо было Дергасов мог прикинуться кем угодно. Увидев Рослицкого, он решил, что ни за что не останется на Соловьинке, но пока приберегал это про себя. — Вы же знаете: любой мог оказаться на моем месте. И любой…
— А я разве вас виню? — пожевал губами Мозолькевич. Должно быть, нёбо у него еще щипали взрывчатые пузырьки анионов и катионов. — Но, что случилось, то случилось: оставлять вас там главным инженером больше нельзя. Понимаете? Дергасов молчал.
— А к тому же еще эта глупая выходка… в шахте. Как вы могли так сорваться, Дергасов? — вспомнив снова все, Мозолькевич не знал, что и сказать. — Может, и обошлось бы еще, а теперь, ей-богу, не знаю. Не знаю и не поручусь! Хорошо хоть Василий Павлович Буданский старается помочь. Иначе совсем бы…
Дергасов догадывался об этом. Иначе действительно ему бы пришлось еще хуже.
— Да ведь обидно стало, Борис Алексеевич, — в меру откровенно признался он. — Ни за что они на меня. Честное слово!
— Обиду вы спрячьте. На работе не до обид, — поморщился Мозолькевич. — А нонгратировать[4] вас, как любят говорить дипломаты, сейчас самое время.
Толком не поняв, что значит это слово, Дергасов постеснялся спросить, обнаружить свою необразованность, зная пристрастие Мозолькевича к подобным выражениям, как бы приподымавшим его над жизненной обыденщиной. Считая необходимым спасти Дергасова от более серьезного наказания, тот решил снять его, понизить в должности.
«Дважды за одно и то же у нас не бьют, — думал Мозолькевич. — Снят с работы, перемещен в сменные инженеры… чего еще?»
Но Дергасов закусил удила.
— Тогда отпустите меня, Борис Алексеевич, — неожиданно попросил он. — На Соловьинке я не останусь!
Мозолькевич удивился:
— Куда?
— Что я себе хомут не найду?
Не представляя, как это Дергасову удастся, тот снова потянулся к бутылке с водой.
— Вы же — член партии. Нет, об отпуске из треста я в горкоме разговаривать не буду.
— Ну, тогда что хотите, а сменным на девятке не останусь!
Открыв бутылку, Мозолькевич обернулся к нему:
— Вы что? Не понимаете ничего?
— Я уже давно понял, — Дергасов поднялся. — И даже в ЦК написал… как обещал!
И, чтобы сказанное произвело еще большее впечатление, не прощаясь, обиженно вышел из кабинета…
Мозолькевич и в самом деле думал было ограничиться перемещением Дергасова в сменные инженеры. Понимая, что главного инженера взять неоткуда, он решил предложить эту должность Никольчику.
«А маркшейдером у него побудет пока Чистяков, — думал он. — Молодой, подучится. Да и Никольчик ему поможет. Чего там… решено!»
Но Никольчик отказался от повышения наотрез.
— Нет-нет, — смущаясь, сказал он. — На посту главного инженера шахты нужен организатор, командир производства всестороннего профиля. А у меня — специализация определенная.
— «Определенная, определенная», — хмурясь, повторил Мозолькевич. — У всех у нас тоже определенная специализация. Но если нужно для дела, если требуют обстоятельства…
Разговор этот происходил не в кабинете, как с Дергасовым, а, можно сказать, на ходу — в перерыве совещания по перспективам разработки углеградских месторождений. Но Никольчик не соглашался:
— И с общественной точки зрения. Как это будет воспринято всеми?
— Ну, это меня волнует меньше всего, — не скрывая, признался Мозолькевич. — Княгиня Марья Алексевна всегда найдет, что сказать.
— А меня волнует, — возразил тот. — И не может не волновать… поверьте!
— Почему? — в голосе Мозолькевича сквозило не только недовольство, но и явное удивление. «Почему действительно тебя может волновать то, что я беру на себя, как старший?» — недоумевал он.