— Обязательно! Я бы рекомендовал опросить еще и жену Журова…
Дергасов сам не знал, как это ему пришло в голову. Но Мамаев многозначительно возразил:
— Ну… вряд ли удобно. Говорят, у них семейные дрязги…
— Она работает здесь. Вы ее как рукоятчицу опросите.
— Как рукоятчицу можно, — подумав, согласился тот. — Это совсем другое.
Нечего было и надеяться, что злополучный «карлик» удастся отремонтировать и заставить работать снова. Поглядев, как он покорежился, Дергасов приказал резать его автогеном и вынимать по частям.
«Придется просить в тресте новый, — решил он. — Наверно, не откажут теперь, занарядят!»
Самое трудное было позади. Предстояло еще сообщить о случившемся в трест — начальству и в горком партии — первому или второму секретарю.
«Мозолькевич, пожалуй, знает уже обо всем, — озабоченно предположил Дергасов. — Чего-чего, а информаторов у него хватает. О хорошем не сообщат, а чуть случись что — накляузничают!»
Он знал: управляющему трестом Мозолькевичу в конце концов лишь бы оказаться в сторонке.
«Пошумит, напустит черт те какой строгости, а все оставит как было. Только бы самому чистеньким да сухим из воды…»
У Мозолькевича, по-видимому, были гости. Взяв трубку телефона, он даже не дослушал сообщение об аварии.
— Завтра, завтра. Натворили… даже в воскресенье не отдохнешь!
Первый секретарь горкома партии Суродеев относился к Дергасову более чем сдержанно, словно всегда ждал от него чего-то вроде аварии. Дергасов охотнее обращался ко второму секретарю, Буданскому, с которым работал когда-то в строительном управлении и чувствовал себя почти на равных.
Нужно было не только доложить об аварии, а и убедить Суродеева не сообщать ничего в обком и совнархоз — под тем предлогом, что ничего особенного не произошло и можно не придавать значения случившемуся. Задумав это, Дергасов и тут решил действовать по-своему и позвонил не Суродееву, а Буданскому, чтобы в случае чего сослаться на разговор с ним.
Буданского дома не оказалось.
«Позвоню еще раз, — не собираясь отказываться от задуманного, сказал себе Дергасов. — Верно, в городе где-нибудь?» — и занялся неотложными делами.
Но что бы он ни делал, чем ни занимался — звонок Буданскому не давал покоя. Время шло: в тресте, наверно, знали об аварии, а если так, то дежурный мог сообщить о ней и Суродееву.
Убедившись еще раз, что Буданского по-прежнему нет, Дергасов подождал немного, словно собираясь с духом, и позвонил в трест. Тотчас же в трубке послышалось:
— Дежурный слушает.
Дергасов узнал, что Суродеев дома, а Буданский — уехал, и поскорее положил трубку. Похоже, Суродеев еще не знал об аварии; это немного облегчало разговор. Оставалось только найти верный тон. Самое лучшее — без нервозности, сдержанно рассказать, что случилось, заверить: необходимые меры приняты, работа продолжается, последствия вскоре будут ликвидированы, а виновные понесут наказание.
Мысленно повторив все это, Дергасов позвонил и внутренне подобрался.
— Иван Сергеич, — тревожней, чем следовало, заговорил он. — Извините, что беспокою в воскресенье…
— Ну-ну, — сдержанно повторил Суродеев, словно бы не расслышав или оставив в стороне все остальное. — Что такое?
— Беда у нас, на Соловьинке. Чрезвычайное, можно сказать, происшествие.
Суродеев ощутимо посуровел. Это чувствовалось по тому, как он выслушал все, как чуть-чуть, самую малость, помолчал.
— Аварии только не хватало!
Дергасов стал докладывать:
— Ночью вышел из строя электровоз-«карлик». Слесаря не смогли устранить неисправность, выдали его на-гора. Пока ремонтировали — сорвался в шахту…
— Жертвы есть? — перебил его Суродеев, точно надеясь, что может быть обошлось хоть без этого.
— К сожалению, есть.
— Сколько?
— Трое. Четвертый — электромеханик Журов, — объяснил Дергасов. — Ремонтировавший электровоз.
— Так почему же трое? Он — что? Остался жив?
— Нет, разбился насмерть.
Суродеев сердито задышал в трубку:
— Чего ж вы путаете? Так и говорите: четверо. Что делается для ликвидации последствий?
— Работа в шахте продолжается. Ввиду полной невозможности использовать покореженный электровоз, автогенщики режут его и вынимают по частям. Как только закончат расчистку — пустим новую клеть, и вспомогательный ствол станет работать как работал.
— Комиссия по расследованию причин аварии прибыла? Кто возглавляет?
— Старший инспектор горного надзора Быструк. Выводы обещают представить завтра.
— Ну так, — вроде бы немного смягчился Суродеев. — Помощь требуется?
— Спасибо, Иван Сергеич, — подчеркнуто поблагодарил Дергасов. — Никакой помощи пока не нужно, справимся своими силами. Единственно, о чем хотел бы попросить вас, — замялся он. — Если, конечно, согласитесь с моими соображениями…
— Ну?
— Считаю, что в область пока об аварии сообщать не стоит. Ликвидируем последствия, исправим все и в квартальном отчете упомянем. А то только подтвердим паникерские сплетни. И так наш уголь в совнархозе не в почете. А после этого…
Он знал, что в области ходили разговоры о закрытии углеградских шахт, и, подкинув это спасение Суродееву, не ошибся. В совнархозе да и в обкоме партии сообщение об аварии могло произвести самое нежелательное впечатление, и Суродеев, сразу же представив себе все, вынужденно согласился:
— М-да, пожалуй. Может, и так.
— Так. Только так, Иван Сергеич, — поспешно заверил Дергасов. — Им только дай лишний козырь!
Но Суродеев уже не слушал. Казалось, он сделал какие-то свои выводы из всего и, как обычно, не собирался тратить время на пустопорожние разговоры.
— Когда Костяника возвращается?
— Завтра-послезавтра. Если что-нибудь не задержит…
— Простить себе не могу, что отпустил, — вздохнув, признался тот. И, не обещая ничего хорошего, посулил: — А о том, что произошло, мы еще поговорим!
4
О том, что произошло, разговоров хватало. Не потому ли Тимше привиделось: спускается он с проходчиками в шахту, а сверху на них — «карлик», с зажженными фарами, страшный. Ударил клеть, оборвал и, перевернувшись, ушел через расстрел в другую часть ствола.
Стремглав летя вниз, Тимша заметался на койке, сбросил одеяло, подушку. Задыхаясь от ужаса, с трудом приподнял стриженую голову, очнулся и, ничего толком не понимая, оглядел темную комнату.
За окном на столбе диковинным ночным цветком распустился фонарь. Не поймешь со сна: не то — ромашка, не то — одуванчик. Пустые койки смутно виднеются по углам: соседи — в ночной смене.
В смежной комнате слышится недовольное кряхтенье, сонный зевок. Не поднимаясь, Волощук окликает:
— Чего ты? Приснилось что?..
— Не знаю, — Тимша силится вспомнить, что же такое приснилось, и не может. Только волосы еще ёжатся на макушке. — Привиделось… а-а-а!
— Чего ты? — Волощук — босый, в кальсонах — щелкает выключателем, щурится на пороге. — Приснилось, так очнись!
Тимша спускает ноги на пол, подбирает подушку, одеяло. Плечи трясутся, как в ознобе. На руках, на ногах — гусиная, в пупырышках, кожа.
— Привиделось: будто в клети я, а сверху — «карлик»! Ка-ак садану-ул…
— Петушок ты еще, — снова зевает Волощук. — На меня всамделе падал — я молчу, сплю. А тебе только приснилось — орешь благим матом.
Вздрагивая, Тимша словно бы виновато оправдывается:
— С зажженными фарами! Страховитый! Клеть оборвал и…
— Давай лучше перекурим, — рассудительно предлагает Волощук. — До утра часа два, не меньше.
— Кури, я не буду, — отказывается тот. Потом, помедлив, откровенно признается: — Не умею еще.
— Да ну? — Волощук идет к себе, приносит сигареты, спички. — Не маленький… эва какой вымахал!
— Никотинный яд сердце отравляет. И спиртной, алкогольный…
— Мы вчера с Косарем здорово хватанули. В «Сквознячке» — за спасенье от неминуемой! — Закурив, Волощук предлагает сигарету Тимше. — Задыми, чтоб на том свете скоро не ждали.
Завернувшись в одеяло, тот подбирает ноги, не решаясь отказаться, размашисто чиркает спичкой. Он и вправду не умеет еще ни курить, ни пить, хотя и понимает, что шахтеры без этого не живут.
Воротынцев перевел его вчера в смену к Волощуку. Четвертого пообещал дать в ближайшее время.
Стараясь не морщиться от дыма, Тимша сидит на койке и затягивается как можно реже, боясь поперхнуться, закашляться. Окончив семилетку, он не захотел работать в колхозе, удрал из дому — и, прошатавшись со стройки на стройку целое лето, прибился к осени в горное училище.
Волощуку тоже не по себе. Не то вчера действительно перебрали в «Сквознячке», не то он вспомнил, что было во время аварии, и хмуро поводит широченными плечами.
— Ты давно в шахте? Чтой-то я тебя вроде не примечал.
Тимша боится признаться, боится соврать и, бросив обросшую пеплом сигарету в неприкрытое окно, едва слышно произносит:
— Четвертый день.
— А как зовут? Фамилия?
— Овчуков. Тимша.
— Тимофей, что ль? По-нашему.
— По-нашему, Тимофей. А по-сибирски — Тимша.
— А ты разве сибиряк?
— Нет, бельский. Дед когда-то, еще при царе, в Сибири был. Привык там всех по-чалдонски: батю — Ваньшей, меня — Тимшей. Так и осталось…
— А в шахтеры ты не зря? — испытующе оглядывает его Волощук. — Может, лучше б еще куда?
Тимша мгновенно заводится:
— Я горное кончил. Еще куда — нас не распределяли.
— Лады, не тарахти с одного оборота, — Волощук добродушно смеется, но это почему-то совсем не обижает Тимшу. — Топором умеешь?
— В лесу вырос.
— А проходчиком хочешь стать?
— Хочу.
— Рудольский и Воронок прирожденные проходчики были, — словно не обратив внимания на его желание, вспоминает Волощук. — Настоящие побратимы! Работать — вместе, гулять — вместе. Вместе и смерть приняли.
Все в шахте кажется Тимше необыкновенным. Необыкновенны и сами шахтеры, тем более — погибшие так страшно.