Скорбно сжав полиловевшие губы, Никольчик не глядел ни на кого. Многим думалось: он боится судебной ответственности, но это было неверно. На самом деле Никольчик судил сейчас сам себя более пристрастно и безжалостно, чем любой суд.
В горной промышленности он работал больше двух десятков лет, был опытным и знающим маркшейдером. Как командир производства, Никольчик во время дежурства отвечал за вверенных людей и обязан был проверить, где ремонтируется поднятый на-гора электровоз, приняты ли необходимые меры безопасности.
«Должен и обязан, — с горечью повторял он. — А на деле — преступное ротозейство, непростительная беспечность!»
Перебирая чуть не по минутам злополучное то воскресенье, Никольчик старался найти, что привело к непоправимому несчастью, — и не мог. Беспечность подводила многих; погубила она и Журова. А Никольчику — отвечать за нее не только перед судом, но и перед своею совестью. И совесть, как строгий и нелицеприятный судия, приговаривала его к самому суровому наказанию, куда более серьезному, чем то, что мог назначить суд.
Ровно в двенадцать четыре гроба — один за другим — медленно показались из нарядной и на плечах шахтеров поплыли к кладбищу под тягучий похоронный марш. Машины, предназначенные везти их, так и не понадобились, ехали сзади.
Тимша шел с Волощуком, стараясь думать о смерти, и как-то не мог сосредоточиться. Происходившее представлялось ему порой просто ненастоящим, не взаправду. Но всхлипывал кто-нибудь из женщин, надрывно заводил оркестр — и, оглядываясь, он снова убеждался, что все это не во сне, а наяву.
Тяжело ступая, Волощук вполголоса убеждал Косаря:
— Мы же с тобой дружки?
— Ну, дружки.
— Комендантшу я уговорю. Не все ли равно кто где живет?
— Несговорная она баба, — усмехнулся тот. — С чудинкой.
— Пускай. Мне-то что?
— Молодых да смазливых не любит!
«Думал ли он, что мог бы лежать рядом с погибшими? Или вместо них? — ужасался Тимша. И приглядывался к Косарю: — А Косарь?..»
Чубатый, золотобровый, тот украдкой тянул спрятанную в рукаве папироску и был полон бьющей через край силы жизни. Даже не представлялось, как бы он мог оказаться на месте Рудольского или Воронка. А медные трубы оркестра выводили и выводили свое — надрывно-горевое, мучительное.
Вчера, обсуждая подробности похорон, Гуркин поссорился с Дергасовым. Комиссия предложила хоронить погибших не по отдельности, а всех вместе — в братской могиле.
— Вместе они смерть приняли, вместе и лежать должны! Как на фронте…
Возражать против этого было трудно. Но Дергасову затея с братской могилой показалась сомнительной. Хорошо представляя себе, что придется еще отвечать за аварию, он опасался всего, что могло не понравиться начальству и так или иначе усугубить происшедшее.
— Ну, мы не на войне, — не скрывая, что нервничает, возразил он. — Не выдумывайте!
— Народ предлагает, Леонид Васильич, — чувствуя, что его не переубедишь, сказал Гуркин. — Комиссия похоронная, шахтеры…
Не терпевший возражений Дергасов вспылил:
— А ты что — флюгер? Крутишься на ветру!
Странные у них были отношения. Вслед за начальником шахты Дергасов считал, что может, не стесняясь в выражениях, говорить Гуркину все, а тот сносил это и обычно помалкивал.
Но вчера Гуркин, должно быть, почувствовал, что этому пришел конец, и взорвался тоже.
— Я флюгер, а ты — петух! Как бы не сорваться тебе да не полететь с него по-петушиному!
Так и не решив, как хоронить погибших, он хлопнул дверью и ушел. Дергасов не успел даже оборвать, поставить его на место.
Оставшись один, он надумал позвонить Суродееву, исподволь выяснить, внял ли тот подсказке, и заодно посоветоваться, как хоронить погибших: по отдельности или в братской могиле. В случае чего будет оправдание: все, мол, согласовано с горкомом.
Набрав номер, он совсем другим тоном, совершенно не похожим на тот, каким разговаривал с Гуркиным, назвался, попросил соединить с Суродеевым. Немного погодя, как обычно, послышалось:
— Слушаю.
— Иван Сергеич, здравствуйте! — поскорее поздоровался Дергасов. — Опять я вас беспокою.
— Здравствуйте, — отозвался Суродеев. В голосе его не слышалось ничего, что могло бы встревожить. Глуховато-сдержанный, он звучал, как всегда.
Дергасов ждал: Суродеев спросит, как дела в шахте, как с планом добычи, но тот не спросил. И поняв, что ничего не случилось, заговорил сам:
— Простите за докуку, Иван Сергеич. Шахтком наш, похоронная комиссия предлагают хоронить погибших не по отдельности, а всех вместе — в братской могиле.
— Ну и что? — против ожидания, не возразил Суродеев. — Хороните.
— А удобно ли? Не война ведь, не партизанщина. Как это будет выглядеть со стороны?
Суродеев во время войны партизанил в соседнем районе. Вспомнив об этом, Дергасов прикусил язык: упоминать о партизанщине явно не следовало.
— Так и будет выглядеть: братская могила, — не обратив внимания на его слова, сказал Суродеев. — Со временем поставим на ней памятник.
Передернувшись, точно от зубной боли, Дергасов попробовал возразить, надеясь еще, что, может, удастся переубедить Суродеева и в этом, как убедил не сообщать об аварии.
— А я думал: лучше по отдельности…
Но тот не дослушал его.
— Когда похороны?
— В двенадцать.
— Я подъеду.
«Зачем?» — едва не вырвалось у Дергасова. Но совладав с собой, он предупредительно заверил:
— Буду ждать, Иван Сергеич!
Даже не догадываясь об этом разговоре, Гуркин шел вместе с другими провожавшими и беспокоился о том, как обойдется все на кладбище. Первая половина похорон прошла вроде хорошо. Народу собралось достаточно, почетный караул был. Теперь его тревожила только гражданская панихида.
Взяв на свою ответственность решение комиссии хоронить погибших не по отдельности, а в братской могиле, он не раскаивался. Какой-то внутренний голос говорил, что все правильно, и Гуркин охотно повиновался ему.
«Не всякому это понять, — думал он о Дергасове. — А шахтеры наши правильно почувствовали: в братской могиле лучше!»
— Роман Дмитрич, — подошел к нему Воротынцев. — Не пора ли носильщиков подменить?
— Пора, пора, — согласился Гуркин и, опомнившись, приотстал распорядиться, подобрать замену несшим гробы.
Когда умолкал оркестр, становилось слышно, как звенят жаворонки. Над копрами шахт, над окрестными полями рассыпались валдайские их колокольцы, неумолчно славившие жизнь, солнце, радость бытия, — и Тимше начинало сдаваться: смерти вправду нет, мертвые услышат жаворонков и поднимутся, а духовой оркестр вместо тягучего похоронного марша ударит вдруг что-нибудь веселое, живое.
На половине дороги несших гробы сменили другие. Оркестр снова завел свое.
Возле раскрытых ворот кладбища виднелся обтерханный горкомовский «газик». Гуркин, так и не снявший нарукавную траурную повязку, заторопился к Суродееву:
— И вы с нами? Спасибо от родственников, от всех, Иван Сергеич!
Место для братской могилы выбрали под двумя шатровыми елями, будто сошедшимися по-матерински осенить погибших. Гробы поставили в ряд на свежей насыпи. Последний раз грело их летнее солнышко, последний раз обвевал июньский ветерок.
Секретарь шахтного парткома Чернушин был в области на семинаре. Поэтому Гуркин, собиравшийся выступить вместо него, заранее приготовил речь и даже держал в руках бумажку.
Привыкнув проводить с руководством все мероприятия, он протиснулся к насыпи, вздохнул.
— Подождем Дергасова или будем начинать? А то людям скоро на смену.
— Начинайте, — согласился Суродеев. — Кто будет выступать? Ты, Роман Дмитрич?
— Давайте я.
Взобравшись повыше, Гуркин обнажил слегка заседевшую голову. Забыв про бумажку, он скорбно и возвышенно заговорил о том, что погибшие шахтеры погибли благодаря несчастному случаю, что происшествия всегда были и, возможно, будут, если не перестанут пренебрегать правилами безопасности, как, например, тот же электромеханик Журов, даже не отогнавший неисправный электровоз в ремонтный тупик…
То ли под влиянием минуты, то ли потому, что так уж полагалось, Алевтина отозвалась на это приглушенным рыданием. Женщины всхлипнули, засморкались.
Гуркин почувствовал себя в ударе, возвысил голос и закончил речь тем, что все, кто здесь и кто не сумел прийти, находясь на трудовом посту, прощаются сейчас с погибшими товарищами с чувством боли и горечи, но без слезливой растерянности, как принято у советских людей.
Оркестр приготовился было играть, но исполнявший обязанности капельмейстера трубач вовремя спохватился, опустил нестерпимо горевшую на солнце валторну. Вслед за ним опустили инструменты и остальные музыканты.
«Ну, все, кажется, — с облегчением подумал, соступая с насыпи, Гуркин. — Теперь только бы поминки…»
Мобилизовав кое-какие средства, он передал их похоронной комиссии. Поминки решено было организовать на квартире у Журовых, а подготовку поручили Марфе Ненаглядовой, считавшейся незаменимой во всех подобных мероприятиях, и смертельно обидевшейся бы, если б ее обошли.
Суродеев поднялся повыше.
— Товарищи, — сказал он не очень громко, но так, что было слышно всем, и пригладил рукой спутанные ветром волосы. — Мы прощаемся сегодня с самыми лучшими горняками вашей шахты, с передовикам самоотверженного труда, погибшими на своем посту из-за халатного, прямо-таки преступного отношения к технике безопасности. Кто такие звеньевой Рудольский, проходчики Воронок и Пазычев? Ударники коммунистического труда! Кто электромеханик Журов, поплатившийся жизнью за непростительное пренебрежение к установленным правилам работы? Молодой коммунист, преданный, беззаветный, взявшийся ремонтировать неисправный электровоз в свой выходной день…
Алевтина перестала всхлипывать и слушала, не вытирая катившихся слез, будто совсем не знала, какой у нее муж, и будто впервые видела его вот таким — на людях. На мгновение ей даже почудилось, что Журов сейчас поднимется, смущенно махнет рукой: «Ну, какой я передовик? Неужто получше не нашлось?..»