Но других не было. Суродеев говорил о нем.
— В начале года мы в городском комитете вручали ему партийный билет. Журов мог соскочить с электровоза в самую последнюю минуту, когда стало ясно, что катастрофа неизбежна. Но он не пошел на это, не стал спасать свою жизнь ценою гибели товарищей, до последней возможности старался предотвратить аварию.
Словно подняв его из гроба и показав присутствующим во весь рост, Суродеев оглядел всех и, переведя дыхание, закончил:
— Виновные ответят за свои проступки, порядок в шахте будет наведен. А память о погибших в борьбе за выполнение семилетнего плана останется в наших сердцах навсегда!
И, не сходя с насыпи, попрощался с ними:
— Прощай, товарищ Журов! Прощай, товарищ Рудольский! Прощай, товарищ Воронок! Прощай, Пазычев…
Трубач сделал знак музыкантам. Они дружно подхватили шопеновский траурный марш.
Вслед за Суродеевым попрощался с погибшими и Гуркин. Антон Прокофьич опустился у гроба сына и, поцеловав почужевшее его лицо, разрыдался без памяти.
Провожавшие зашептались:
— Наконец-то.
— Со слезами и горе с души сойдет…
После речи Суродеева Алевтина, казалось, глядела на мужа совсем другими глазами, и когда подошла пора прощаться, сердце ее пронзила такая нестерпимая боль, что она упала на открытый гроб и забилась, как раненая птица. Казалось, легче было лечь с ним, чем подняться, глянуть в глаза окружающим.
Выждав немного, ее увели. С погибшими стали прощаться все остальные. Кто, низко припадая, целовал холодный лоб, окаменевшие губы, руку, а кто только наклонялся, клал цветы и негромко ронял:
— Прощай, голубчик!
Сделав усилие, Тимша хотел подойти, попрощаться тоже и не смог. Какое-то чувство, отталкивавшее его, не позволило приблизиться к мертвым, несмотря ни на что.
Наконец гробы стали опускать в могилу. Издали, с шахты, донесся прощальный гудок, провожая отошедших в последний путь.
Стоя на возвышении, трубач зорко следил за работой могильщиков. Едва гробы закрылись землей, похоронный марш сменился гимном.
Все выпрямились, подобрались. Даже женщины перестали всхлипывать, словно выплакали все слезы, и затуманенными глазами загляделись в дневную синь.
Алевтина впервые после трех страшных дней задумалась над тем, как будет жить вдовой и как хорошо, что дети не присутствуют на похоронах, не видят ни могилы, ни отца в гробу.
После похорон Гуркин задержал Суродеева, отвел в сторонку. Сознание исполненного долга не мешало ему думать о более прозаических вещах.
— Иван Сергеич, на поминки, — заговорил он, заслоняясь спиной от уходивших с кладбища, чтобы не услыхали кому не следовало, кого за недостатком места и средств просто не приглашали. — Хоть на полчасика…
— Нет-нет! В горкоме ждут, — решительно отказался Суродеев. — Не могу!
У выхода его перехватил Дергасов. Не дождавшись Суродеева в шахтоуправлении, он решил, что того задержали дела, и успел на похороны только к самому концу.
— Иван Сергеич, я вас у себя ждал. А вы, оказывается, прямо сюда, — пытаясь объяснить опоздание, виновато сказал он. Но Суродеев только махнул рукой и уехал.
Гуркин пригласил на поминки Антона Прокофьича, осиротело стоявшего у ворот, и, забыв о давешней ссоре с Дергасовым, подошел к нему.
— Леонид Васильич, с нами, — не придумав ничего другого, сказал он. — Родственники просят!
Все еще переживая неудачное объяснение с Суродеевым, тот смерил Гуркина негодующим взглядом.
— Ты что? Мне же нельзя участвовать в подобных мероприятиях. С подчиненными…
«Почему?» — хотел спросить Тимша, но не спросил и, понимая, что на поминки его не позовут, освобожденно и без сожаления вздохнул.
6
Без сожаления покончив с хлопотами на кладбище, Гуркин шел к Журовым и освобожденно думал о том, что все скоро кончится. Приглашенные уже собрались и, сдержанно переговариваясь, ждали его возле крыльца.
Как ни тяжелы похороны, а приносят облегчение даже в самом неутешном горе. Так было и на этот раз. Как и все, Гуркин ощущал неотложную необходимость хоть немного восстановить потраченные силы, отвлечься от пережитого.
— Садитесь! Садитесь! — пригласила собравшихся Марфа. Седая, крупная, она была из тех шахтерок Подмосковья, что ни в чем не отличают себя от мужчин: умеют и уголь кайлить, и стол накрыть, и водку пить, и детей растить. — Помянем наших новопреставленных! Пухом им земля…
Она сразу смекнула, что первым на поминках будет председатель шахткома и посадила Гуркина во главе стола. Места всем остальным определялись так же безошибочно. Антон Прокофьич и Алевтина оказались по обе стороны Гуркина, а Волощук и Косарь — рядом с ними. Затем сидели члены похоронной комиссии, Воротынцев, подружки Алевтины, Янков. Себе самой Марфа оставила место в конце стола — напротив Гуркина.
— Ну что ж, — в меру скорбно проговорил он, подняв налитую до краев стопку. — Вечная память им, нашим, героям! Пока будет стоять Углеград и наши шахты…
И выпил, не чокаясь ни с кем, как положено по обычаю.
— Пухом земля! — подхватила снова Марфа. — В ней они самые лучшие свои дни проводили, в ней и лежать будут. Все рядышком…
Антон Прокофьич подсолил стопку собственными слезами, Алевтина едва пригубила. После выступления Суродеева она все еще не могла прийти в себя и время от времени виновато и судорожно вздыхала.
Скованность и напряжение первых, особенно тягостных, минут прошли. Все оживились, заговорили. Зазвенели ножи и вилки.
— Земля-глинка, не своя перинка!
— Место-то видное. Под елочками…
— Какое ни место, своей волей ложиться никому не охота.
— А начальство, вишь, побрезговало — не пришло.
Воротынцев счел необходимым объяснить:
— Должность не позволяет. Со своим братом-инженером пей-гуляй; с нами, шахтерами, — погоди.
Первая стопка обычно не производила на Волощука никакого впечатления. И сейчас, выпив, он даже не стал закусывать, тоскливо ожидая, когда предложат еще.
Наконец Марфа вспомнила о нем и Косаре и, налив сидевшим поблизости, провозгласила:
— Выпьемте ж и за тех, кто остался жив! Верьте не верьте, а это — чудо…
— Да ну-у, — хмуро отмахнулся Волощук и, воспользовавшись предложением, налил, опрокинул в рот вторую стопку. — Не успей мы тогда за поручни — лежали б сейчас с ними. Как побратимы.
— А ты что думал? В том и чудо.
Молчавший до этого Янков диковато уставился в тарелку и отрывисто проговорил:
— Кому чудо, а кому юдо. Бросьте вы лучше, а то…
Что́ он имел в виду, так и осталось недосказанным. Алевтина и Косарь переглянулись, будто подумав об одном, и сделали вид, что это их не касается.
Антон Прокофьич казался пьян не столько от вина, сколько от горя, и сидел, задумавшись о чем-то своем. Волощук осторожно тронул его за плечо, спросил, когда уезжает.
«Кончатся поминки, разойдутся все, — опасался он. — Надо бы пристроить куда старика: пускай хоть отдохнет, поспит…»
— Вечером, — очнувшись, отозвался тот. — В совхозе у нас бухгалтер в отпуску, я один.
— А вещи? Надо же забрать: они в общежитии, у комендантши, опечатанные.
— Какие у Сашуньки вещи! Прошлый год в отпуск заезжал — в рубашечке трикотажной, пиджачок на руке. Как студент…
Обернувшись к Гуркину, Волощук предложил:
— Роман Дмитрич, в общежитии у комендантши вещи Рудольского остались. Позвоните, чтоб отдала. Мы с папашей сходим.
— Обязательно! Я и забыл совсем…
Алевтина, сидевшая почти безучастно, напомнила:
— Телефон у соседей. Напротив.
— Сейчас позвоню, — сказал Гуркин. — Ну, давайте за нашу шахту! За то, чтоб мы план добычи выполнили!
С каждой стопкой за столом становилось все оживленней. Наконец Гуркин тяжело поднялся и, заметно пошатываясь, пошел звонить. Морщинистое его лицо побагровело, но глаза нисколько не охмелели.
Жара спала. Похоже было, что с запада надвигается гроза. Там громоздились причудливо мрачные тучи, полосовали сгустившуюся темень молнии.
Комендантша встретила пришедших на редкость участливо. Вещи Рудольского были перечислены по описи: новое демисезонное пальто, выходной костюм, ботинки, белье, пыжиковая шапка, ни разу не надеванная и попахивавшая нафталином.
Антон Прокофьич расстроился, с трудом держал ручку, расписываясь в получении. Без помощи Волощука он вряд ли сумел бы упаковать всё.
— Как же я их матери? Она ведь с ума сойдет, как увидит…
Волощук решил поговорить о переселении.
— Разрешите, Варвара Максимовна. Мы теперь — одна смена и лучше нам всем вместе.
— Чего ты меня интригуешь? — засмеялась, не стала возражать комендантша. — Перебирайся! Да гляди, чтобы чисто-культурно было, без разных там фиглей-миглей и прочего.
— Я не один, — напомнил Волощук. — Со мной еще парнишка… Овчуков Тимофей.
— Из тридцать четвертой, что ль? Постельное белье с собой захватите! Менять среди недели не буду.
Вопреки опасению, всё вышло как нельзя лучше. Обрадовавшись, Волощук чуть не перехвалил комендантшу.
— Святая вы женщина, Варвара Максимовна! Дай бог вам ангела мужа!
— Все вы ангелы, пока да что, — довольно зардевшись, отмахнулась та. И, вспомнив о вещах Воронка и Пазычева, лежавших в кладовой, поинтересовалась: — А за ними кто явится?
— Вещи Пазычева, наверно, сестре отсылать придется, — сказал Волощук. — А у Воронка родных нет.
— Куда ж мне их определять?
— На реализацию, наверно, отправят…
Собравшись уходить, Антон Прокофьич замялся, смущенно спросил:
— Значит, Сашунька в этом общежитии жил?
— Здесь. На первом этаже.
— А можно мне в ту комнату? Хоть на койку его погляжу…
Растроганная комендантша взяла ключ, повела их в комнату, где жили Косарь, Рудольский и Воронок. Увидав раздетую койку сына с промятым матрацем и слежавшейся, как блин, подушкой, старик рухнул на нее ничком и замер, жалко трясясь худыми, непоправимо осиротевшими плечами.
Волощук обнаружил в углу завалившуюся зажигалку, пытаясь отвлечь его, сказал: