Звуки граммофона разносятся далеко окрест, Африка слушает великолепный хор Софии Медведевой, записанный на пластинках Берлинера. Стрёкот цикад, пронзительные крики ночных птиц и желудочные песнопения жаб кажутся продуманным музыкальным фоном к основному произведению.
Из зулусской деревни, расположенной в паре вёрст, доносятся иногда песни нгуни, звуки барабанов да топот тысяч ног, взбивающих в танце красноватую пыль на деревенской площади. Матабеле пьяны от просяного пива, красоты своих женщин, плясок и осознания могущества своего вождя, величественная тень которого уютным покрывалом накрывает каждого члена племени.
Они веселы и беззаботны, для них есть только здесь и сейчас. Да и о чём можно беспокоиться, если у Вождя такие друзья? Если по одному его Слову прилетает воздушное войско!?
Нгуни ждут войны – славной, победоносной, с реками крови и богатыми трофеями. Для них война – это новые земли, смеющиеся от радости женщины и бойкие весёлые ребятишки. Львята, которые продолжат род, раздвинут принадлежащие зулусам земли, и когда-нибудь – завоюют всю Африку!
Я сижу на бревне, не думая ни о чём. Есть только здесь и сейчас. Мириады звёзд, стрёкот сверчков, снующие под ногами ящерицы и негромкие разговоры друзей.
Иногда кто-то суёт мне в руки бутылку вина или чего покрепче, и я сделав символический глоток, передаю его дальше. Вкус чувствую отстранённо и странно, на губах не алкоголь, а будто бы сама Африка целует меня.
Я сейчас будто чувствую на вкус эту пряную ночь. Воедино смешался алкоголь, разговоры у костра, запахи цветов и жарко́го. Ощущение единства с Африкой, будто она коснулась своими полными губами моих, улыбаясь лукаво и очень по-женски, и обещая много больше…
… но потом.
Ассоциации страннейшие, но я сейчас не пытаюсь обдумывать и анализировать, а просто принимаю всё, как есть. Здесь и сейчас…
Слева Санька, спорит негромко о чём-то с Верещагиным, так и прижившимся в Африке. Чуть поодаль Мишка, с лёгкой полуулыбкой слушающий болтающих наперебой дядю Гиляя и дядю Фиму. Оба-два хохочут, понимают друг друга с полуслова и слова «А ты помнишь?» звучат постоянно.
Память пока свежа, но душевные раны уже отболели, а думать здесь и сейчас о надвигающейся страшной войне нет ни желания, ни сил. Сейчас эта просто встреча старых друзей и добрых приятелей, многие из которых не виделись с самого окончания войны.
Мероприятие это не светское, все мы давно и хорошо знакомы, так что какого-либо чёткого сценария нет. Совершенно броуновское движение людей промеж костров и навесов, и у всех свои интересы.
Кому-то – выпить со старыми приятелями, пустив пьяную слезу и ударившись в воспоминания. Дела будут решать позже, а сегодня – сбросить с плеч груз тяжелейшей ответственности, забыться, отбросить прочь заботы и проблемы.
Кому-то – поговорить о делах, решить проблемы служебные, а заодно и личные. Это не осуждается, а скорее одобряется. Есть, разумеется, граница между личным и общественным. Запускать руку в карман государства считается недопустимым – вплоть до револьвера с одним патроном… и прецеденты были. А вот инвестировать личные средства, видя с олимпийских высот финансовые реалии… почему бы и не да?!
Ну а кто-то – вроде меня, растворился в африканской ночи. Дела – завтра, потом… дела могут подождать. Не умом, а какими зачеловеческими инстинктами понимаю, насколько целительно для меня сегодняшнее растворение сознания.
Народ собрался очень разный, от гешефтмахеров наподобие дяди Фимы, до ортодоксальных марксистов, типа Ульянова. Обстановка самая неформальная, в другое время и вовсе, пожалуй, невозможная.
Многие леваки так старательно сохраняют идеологическую девственность, что так и протухают в своих кружках и ячейках, занятые сугубым теоретизированием, да редкими попытками выйти «в народ» или уничтожить очередного сатрапа-городового. Иногда они пытаются заниматься неумелым политическим петтингом с такими же меньшинствами, но редко заходят дальше предварительных ласк, и расстаются неудовлетворённые, виня во всём исключительно партнёров.
А здесь, в Африке, сложно сохранять идеологическую чистоту, видя перед собой пример того, как высоко взлетели их товарищи, решившие отбросить нелепое ханжество. Тот же Феликс, которого ныне сложно называть ортодоксальным марксистом, да собственно, и марксистом вообще, решает судьбы ни много, ни мало, а целого государства!
Можно обвинять его в нарушении политической девственности, но даже хулители не могут не признать, что пойдя на компромиссы и став одним из вождей Кантонов, Счастливчик получил возможность созидания. И никто не скажет, что Дзержинский мало сделал для демократии, для становления Кантонов государством социалистическим.
Да, на взгляд некоторых ханжей и завистников – сделал недостаточно и вообще не так… но ведь сделал же! И продолжает делать, продавливая свою позицию не вооружённой рукой, а созданием парламентских коалиций, написанием статей и вербовкой сторонников.
А Калинин? Ортодоксальный марксист, но нашёл ведь свою нишу! А всего-то – не пытается согнуть всех под себя и свою идеолгию, и готов сотрудничать… с оговорками, но человек в политическом плане договороспособный.
А политические девственники всё ищут себе правильный народ, который внезапно поймёт прекраснодушие ортодоксальных радикалов, да и полюбит их такими, как есть! С вонью застарелых цитат из давно нечищеных собраний сочинений. С нетерпимостью к иному мнению. С попытками переломить через колено жизненные реалии под их, политических девственников, понимание жизни.
Пусть их! А пока…
… я смотрю, как Ульянов живо обсуждает что-то с Марковым[36] и Ивановым-Первым[37]. Несколько недель назад эта ситуация была вовсе невозможной, а сейчас – пожалуйста!
Ульянов морщится недовольно, спорит достаточно резко… но ведь спорит же! Находит аргументы, выслушивает оппонентов, пытается вести диалог. Интересно…
С разговорами ко мне не лезут, понимая и принимая сегодняшнюю отстранённость. Народ здесь собрался не то чтобы сплошь от природы чуткий, но некоторые зачатки эмпатии есть у хоть сколько-нибудь значимого публичного человека. Если, разумеется, он достиг этих высот самостоятельно, а не по праву рождения или ещё каким-нибудь противоестественным кунштюком.
В единую симфонию сплелись запахи жареного на углях мяса, крепченного кофе, и нормальной, живой музыки. Хор, несмотря на всё их академическое совершенство, производил на меня впечатление несколько гипнотическое. А сейчас, когда граммофон выключили, и кто-то начал не без живости наигрывать на аккордеоне, меня потихонечку отпускает.
Я шевельнулся, полной грудью вдыхая воздух тварного мира, и почти тут же на колени мне поставили тарелку жареного мяса.
– Ешь давай, – с ворчливой заботой сказал Санька, – а то ишь… тощий какой!
– Как-то у тебя так ловко вышло, што чуть не отвод глаз! – перевёл он разговор.
Пожав неловко плечами, я хотел было поделиться впечатлениями от недавнего катарсиса, но не смог подобрать слов. Да собственно, и не надо было… брат, убедившись, что со мной всё в порядке, не стал продолжать разговор.
Помолчали уютно, уже вдвоём, отмякая от катарсиса и поцелуя Африки, а потом запах жареного мяса достиг моего носа, и я окончательно ожил. Вытащив нож, запилюкал им по простецкой жестяной тарелке, используя его же заместо вилки.
Сегодня у нас по простецки, даже нарочито немного. Слуги подготовили дрова, мясо и продукты, а остальное сами! Плохо ли, хорошо ли… сами! Без лишних глаз и ушей, когда у костра возятся те кому это нравится – как это обычно и бывает в мужской компании.
Одним – нравится кормить друзей, разрумяниваясь от жара костра и комплиментов поварскому искусству. Другим – травить байки и самим же хохотать, не успев закончить рассказ. Третьим…
– Далеко там аккордеон? – повернулся я к брату.
– Как знал, – довольно отозвался тот и утопал в темноту. Через несколько минут Санька появился вновь, таща на хребтине аккордеон, гитару и виолончель, а за ним, как за гаммельнским крысоловом, начали подтягиваться все, кто хоть сколько-нибудь мнит себя музыкантом.
– Ну-с… господа-товарищи? – поинтересовался я, подмигнув одним глазом сперва Иванову-Первому, а затем одному из его антагонистов, – Сыграем?
Несколько минут мы настраивались и переговаривались, пытаясь подобрать те самые песни, которые нравятся решительно всем и…
… это оказалось непросто. Одни хотели исполнения революционных песен и настаивали на «Марсельезе» и «Варшавянке», другим хотелось романсов. Самое же интересное, что эта вкусовщина достаточно слабо связана с предпочтениями политическими! Сугубо дело сиюминутного настроения.
С небольшим перевесом победили «романтики», и…
– Призрачно все в этом мире бушующем[38],
Есть только миг, за него и держись.
Есть только миг между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь!
… оркестр наш играет не слишком-то слаженно, но весело всем! Музыканты время от времени меняются, и уже кто-нибудь другой берёт в руку гитару, аккордеон или флейту, пытаясь подстроиться под остальных.
Получается обычно так себе, потому как принципы классического образования предполагают занятия музыкой, но таланты есть не у каждого. Ну и сыгранность, разумеется!
Впрочем, никого это не смущает, и танцы сменяются хоровым пением, а потом кто-нибудь берётся исполнять романс или «каторжные» песни. Спели наконец «Варшавянку», но…
… подпевали не все! Оба Ивановых молчали, но так… не слишком демонстративно. Иванов-Второй, к слову, вполне себе социалист на свой извращённый лад, и не самый плохой человек, но идеологические разногласия бывают и на уровне песен!
Запутанная история, которую я не помню, да откровенно говоря, и не хочу ни помнить, ни знать. Одна из тех, для понимания которых нужно знать всю историю, предысторию и предысторию предыстории, чт