Барственная вальяжность здесь не то чтобы неуместна, невозможна. Любое промедление в наших условиях означало, что кто-то останется без крыши над головой, без еды, без лекарств… А это – судьбы, притом конкретные. Вот они, завшивленные «десантники», выгружающиеся с кораблей на пристани.
Ну… взгляни в глаза их детям и скажи, что тебе нужно отдохнуть, подумать… А они пусть сдохнут, пока думать будешь… так?
Быстро привыкли дела решать, не откладывая. По крайней мере самые важные, и те, которые уж точно отложить нельзя! На нашем фоне даже янки с их деловитой суетливостью, вошедшей в поговорки, кажутся черепахами.
Потом да… потом, через несколько лет после не случившейся ещё войны к власти естественным образом начнут приходить люди более сдержанные, консервативно настроенные. Невозможно всё время подстёгивать ни людей, ни экономику. А пока так.
– … нет, ну ты видел?! – азартно наседает на меня Давид Абидор, не замечая, как выплёскивается бренди из бокала на рукав пиджака. Он всё ещё там, на охоте, не отошёл от кровавого угара, – По земле практически чиркал, на брюхе…
Давид рукой показывает нечто, похожее на ползущую змею, окончательно выплёскивает бренди себе на рукав, и заметив это, хохочет оглушительно.
– Притормозить пора, – философски замечает он, – а не то засну в кустах!
Поговорили ещё немного, и покачиваясь слегка, щеголеватый заместитель председателя Фабианской партии удалился в кусты, оповещая всех встречных о своём намерении заняться орошением оных. Н-да… действительно, притормозить надо.
Вечеринка в самом разгаре, и трезвых нет! Начудим ещё, и так начудим, что «Орошение Давида» если и не затеряется, то станет совершенно рядовым эпизодом. Проверенно.
Уж на что я не любитель, а и то… Впрочем, в меру. «В плепорцию», как выражается дядя Гилдяй, у которого эта самая «плепорция» имеет свойства изрядно растягиваться! Кстати…
… а, вот он. Найдя его глазами, успокаиваюсь. По своему обыкновению, он шумен, громогласен, и весело наседает разом на троих оппонентов, ухитряясь одерживать верх. Это ничего, это не страшно…
Вот если вечеринка в разгаре, а Владимира Алексеевича не видно и не слышно, тогда да… верный признак! Несколько минуточек ещё, и его будет видно, слышно… и разговоров хватит до ближайшей пасхи!
– А, вот ты где… – Товия наскочил на меня из толпы и затараторил на почти чистом идише, вставляя немножечко иврита для лучшего непонимания посторонними.
Дела торговые у него, как оказалось, смешались с делами сердечными, и сердце старинного друга похитила красавица из гриква. Девушка из хорошей семьи торговцев, имеет красивое приданое и много-много не слишком бедных родственников.
Ему таки плевать на цвет её кожи, но (вот где ужас!) она верующая христианка и не желает принимать гиюр, хотя для женщин, выходящих замуж, это вообще на раз-два! Ему, Товии, на это всё равно, но не всё равно на любимую маму, которая в Африке решила удариться в иудаизм всем телом, а не краешком, как раньше!
Пообещав ему помочь как минимум советом, а как максимум разговором с драгоценной мамеле, оставил его совершенно успокоенным. Они ещё с Одессы привыкли доверять мне без всяких оговорок и рассуждений, а после нашего африканского анабазиса, из которого мы выпутались без большого ущерба, но с большим прибытком, доверие близнецов стало абсолютным. Даже неловко иногда бывает…
«Приходится оправдывать».
Заулыбавшись, Товия загудел себе под нос, и полуприкрыв глаза, принялся весьма ловко вальсировать под невидимую музыку с невидимой партнёршей. Огромная косматая фигура, кружащаяся под фонарями с развевающимися пейсами и в украинской косоворотке, которую мамеле одного из друзей-немцев вышила специально для «милого мальчика», решительно и бесповоротно врезалась в мою память.
На невысокую эстраду, сооружённую аккурат между зулусскими хижинами и двухэтажным особняком, вылез тем временем Коля, и дабы не орать лишнего, стукнул в поставленный для этого медный гонг. Затихли не сразу, а кое-где народ, подстёгиваемый алкоголем и невоспитанностью, и не подумал прерывать разговор.
– Товарищи! – выразительно посмотрев на говорунов, плантатор взял громкоговоритель, – Сейчас будем запускать фейерверки, желающие могут принять участие…
Желающие, разумеется, нашлись, потянувшись на площадку шумной гурьбой, пахнущей алкоголем, мясом, табаком и самую множечко по́том. Дядя Гиляй, подхватив под руки хохочущего Верещагина и упирающегося Бляйшмана, откормленной трусцой забежал в голову процессии и устроил затор.
– … цепляйся… да за паровозиком! Што ж тут непонятного!?
Владимир Алексеевич весьма натурально пыхтел, сопел, дыбил усы, таращил глаза и пытался изображать свисток, насмешив всех чуть не до колик. В итоге, заразив всех своей дурашливой идеей, он добился своего, и пару минут спустя, вцепившись друг дружке в бока, мы пошли за «паровозиком», дудя губами в меру сил и фантазии, и выбрасывая вбок ноги.
Ну ерунда ведь… А зашло, и как зашло! Минут с пятнадцать шатались так, стоптав по пути скамейку и проделав в кустах обширный проход, достаточный для проезда телеги.
К площадке, на которой установили фейерверки, мы прибыли в настроении, которое самое то! Смеющиеся… нет! Ржущие аки кони, толкающиеся и чувствующие себя не солидными и уважаемыми людьми, а натурально – мальчишками!
Видя с каким упоением Самуил и Товия, бывшие артиллеристы и ракетчики, запускают шутихи в звёздную темноту, расцветающую десятками разноцветных огней, только смеялся. Им-то чего? В армии не хватило?!
«Простенько» – скептически отозвалось альтер-эго при виде взлетающих ракет и бенгальских огней, но я решительно заткнул его, размахивая искрящейся палочкой. Душе хочется праздника, и праздник есть!
… а Санька захотел поесть, и этот раб желудка сразу после салюта потащил меня за собой.
– … хобот слона, – капая слюной, вещает брат, – Миш! Ми-иша! Пойдём слонятину есть!
– Тоже мне… – фыркаю я, изображая из себя пресыщенного жизнью патриция, которой в этой жизни успел попробовать всё. Миша, чуть улыбаясь, молча идёт рядом, вкусно дыша всей грудью и щурясь на огни фонарей.
– По новому рецепту! – взъерошился Чиж, – ну Его-ор… с кем мне потом впечатлениями делиться? Ми-иш… ну скажи ему!
Закатив глаза, делаю такой вид, шо Саня мине сильно должен, и иду на дегустацию. Корнейчуков расстарался, и его повар, совместно с туземными искусниками, превзошёл все ожидания. Не знаю пока, как насчёт качества блюд, но количество – зашкаливает за все мыслимые пределы!
Отрезав себе кусок хобота на тарелку, я поставил туда же бокал с вином и принялся фланировать среди гостей, стараясь с каждым обменяться хоть несколькими словами. Благо, настроение у всех вполне такое… фестивальное.
Некоторых из них я не видел с войны, с другими виделся с той поры раз или два, едва ли не на бегу. Так что подобная неформальная обстановка – бальзам на моё сердце человека, который знает слово «психология» и умеет применять его правильно!
Отловив меня в ночном саду и вцепившись в пуговицу, Коля с пьяной решительностью изливает душу под хрипловатый аккомпанемент патефона.
– … вот так вот всё, – он колотит себя ребром ладони по горлу, попадая в такт аргентинского танго, – вот так! Ты меня понимаешь? Понимаешь?
Киваю, но Корнейчукову этого мало, и с упорством, достойным лучшего применения, он продолжает добиваться ответа.
– Понимаю… – выдыхаю с нотками обречённости, ибо понимаю не только его, но и то, что сегодня мне предстоит работать то ли психологом, то ли исповедником. Не то чтобы у меня такое хобби… но у Корнейчукова сейчас то самое состояние, когда выговориться – надо!
– Дай я тебя поцелую! – восклицает хозяин усадьбы, но я успешно отбиваюсь от слюнявых нежностей.
Поцелуи такого рода не несут сексуального контекста, и служат лишь проявлениями приязни. На Пасху христосуются все мало-мальски знакомые, а порой и незнакомые, троекратно лобызаясь в губы без всякого разбора пола. Целуются родные и друзья после долгой разлуки, забияки в знак примирения.
Я, не будучи религиозным ни в малейшей степени, вижу в этом обычае один лишь источник неизбывной заразы, и прежде всего – распространения бытового сифилиса. Это, а ещё целование икон, мощей, причастие…[44]
– … ах да… прости, Егор… ты ж этого не любишь! – опомнившись, Николай долго и многословно извиняется, пуская пьяную слезу. С немалым трудом удаётся утешить его и перевести разговор в формат беседы пациента с психотерапевтом.
– Думаешь, я пьяный? – подозрительно щурится он, тут же вздыхая и сутулясь виновато, – Ну да, пьяный… а ты как думал?! С одним выпей, с другим… а…
Он махнул рукой и засопел на меня алкогольными парами, не сразу продолжив разговор. Слушать не слишком связные откровения решительно неинтересно. Он постоянно сбивается, повторяется и перескакивает с темы на тему.
– … гарем этот… а! – Коля резко машет рукой, будто отмахиваясь от комаров, – Пф-ф…
– Нет, – поправляется он, – есть и ничего так! Но в целом – пф-ф…
– А эти… из газет дурачки, – продолжает он, распаляясь всё больше, – всё это… красавицы чернокожие… экзотические! Я бы всех этих экзотических на одну нормальную променял бы… Веришь?
Я снова киваю.
– Во-от… – к счастью, Коле хватило и столь незначительного выражения согласия, – На одну!
Он задумывается и начинает загибать пальцы, бормоча что-то себе под нос.
– … Иду Рубинштейн, Лену… Лен! Васильеву и эту… рыженькую, как её… не Лену, но похожую!
– На пять-шесть, – поправляется он с видом монаха-схимника, идущего на великую жертву. Я невольно задумываюсь… а если бы Фира допускала гаремы, кого бы я…
… вытряхнув из головы неправедные мысли и не без труда утихомирив бунт в штанах, продолжаю слушать друга. Мозг, помучившись немного со словесным винегретом Коли, каким-то необычным образом принялся выстраивать почти внятный разговор. Прислушаться если повнимательней, так сплошное мучение, а если расслабиться слегка, то кажется, будто почти нормально говорит.