– Дед… – отзевавшись и подтянув ноги под себя, позвал белоголовый мальчик лет пяти, привстав со старого, многажды латаного армяка, расстеленного на скошенной ещё с вечера траве, – деда…
– Чевой тебе, малец? – сонно отозвал клюющий носом старик, сидящий на выбеленном океаном причудливом бревне, с корнями аккурат под спину, что куда там креслу в помещичьем дому́, - Спи давай! Рано ишшо.
Мальчишка заворочался, засопел, но видать, выспался уже, и неугомонная, любопытная его ребячья натура снова взяла верх.
– Деда…
– Вот же неслух! – нахмурил кустистые брови старик, но в серых выцветших глазах было столько любви и ласки, что мальчик невольно заулыбался в ответ.
– Не спится, Захарушко? – беззубо улыбнулся дед, расплывшись морщинистым солнышком.
– Неа! – мотанул головой мальчишка, садясь на армяке и вкусно зевая, потягиваясь всем телом, – На всю жисть вперёд кажись выспался!
– На всю жисть… – старец закхекал так, что человеку стороннему не сразу бы и стало понятно, что он смеётся, – И-и, Захарушко… я в твои года так же думал, а потом – куда там! Всё некогда да некогда, и только зимой, да… Но какой там сон? Не… то думки думаешь о судьбинушке нашей християнской, а то просто – живот от голода подводит так, что и сон не сон, а проваль какая-то чернушная.
– Н-да… – старик замолчал, хмыкнул чему-то, и продолжил:
– А чтоб досыта спать, да без забот, так это, Захарушка, нечасто выпадало. Ну, слава Богу…
Он истово перекрестился, и подняв глаза к небу, начал по памяти честь молитву, постоянно крестясь на рдеющее утреннее солнце, краешек которого начал проглядывать из-за горизонта. Молитва его далека от церковных канонов, и является отменным образчиком апокрифической[109] из тех, от которых этнографы и историки приходят в восторг, а попы – в ярость. А сколько такого по деревням и сёлам – невытравленного ещё, несмотря на все усилия Церкви, давнишнего, самобытного…
Ребёнок, мало понимая в происходящем, молился, повторяя слова вслед за дедом с тем ребячьим интересом, когда понимания почти что и нет, но есть желание сделать всё как взрослый. В таком разе малышне вовсе не важно, что именно делать, лишь бы вслед за старшими.
– Слава Богу, – повторил старец, закончив молитву, – авось вам полегше будет, в Африке-то. Да… кто б мог подумать? Африка, ишь ты… и государство мужицкое! А обещают…
Он помотал головой, усмехаясь недоверчиво, всем своим крестьянским нутром отвычный верить словам, в которых говорится хоть что-то хорошее. Вот гадостей всяких, это да… привыкли! А словеса, это так…
… пыль! Дунул, и нет. Вона, сколько разговоров ходило, когда из крепости освобождали![110] И что, освободили? То-то! Ещё хуже́й стало, а разговоров-то… Какая ж это свобода, когда землицу, которые твои предки сотню сотен раз своим потом и кровью пропитали, у бар по дикушным ценам выкупать приходится, притом хотишь ты тово, аль вовсе нет?!
А до тово ты с земли ни шагу сделать не могёшь без дозволения барсково! Што ж это, как не крепость? Так…
– Живы-здоровы, – истово сказал старик, крестясь, – сыты, одеты да обуты, и слава Богу!
Ни во что большее он уже не верил… Не умел. Может быть, внуки и правнуки, подняв головы, смогут мечтать о чём-то большем… А ему по сию пору не верится, что телесных наказаний в законах-то и нетути! Вот не единого… ась?! Это вообще как? Народ непоротым будет, вот уж чудо-то…
– Пописяй давай, – переключился он на земные заботы, – покуда в штаны не напрудил.
– Ой! – отозвался правнук, резво вскакивая на ножки.
– Уже успел?! – засмеялся-закхекал дед.
– Почти! – отозвался внук, уже задравший длинную рубаху возле трещиноватого валуна саженях в пяти от их стоянки, – Чутка ишшо, и не успел бы!
– То-то, што не успел бы, – усмехнулся старик, – Ну, всё… стряхнуть не забыл?
– Оно само… – небрежно отозвался мальчишка, приникнув губами к протянутой тыквенной фляге, придерживаемой стариком, – стряхнулось.
– Стряхнулось… – старик закхекал, и достав было узел с провизией, призадумался, поглядел на пенящиеся океанские волны и нахмурился, отчего кустистые его брови напрочь закрыли глаза. Погода не то чтобы вовсе дрянь, но и ничего хорошего. Свежо́, ветрено, и кажись, полоснёт сейчас холодным дождиком, да с ветерком!
– Оно вроде как и лето… – с сомнением пробормотал старый мужчина, вцепившись рукой в седую козлиную бороду, спускавшуюся до самого пояса. В голове крестьянина с трудом удерживалась мысль, что они нынче проживают на другой стороне Земли, и что когда в их отеческих землях зима, здесь самый что ни на есть разгар лета.
Правнук тем временем кашлянул, и старец, нахмурившись, узловатыми артритными руками завязал узел обратно.
– Пятерых унуков уже схоронил… – пробормотал он, тяжко вздымаясь на ноги, – хватит! Не для тово я родную земельку бросал, штобы и здеся родную кровь хоронить. Неча! Погосту со стариков начинаться до́лжно, а не с малых дитачек!
– Захарушко! – надтреснутым, дребезжащим тенорком позвал он разыгравшегося несколько поодаль мальца, и подхватил ружьё. Старый, выменянный у буров роёр – ещё тогда, по первости…
Сейчас мало кто держит такую рухлядь, а ему што? Бахает, случись што, громко… а што ещё надо, коли ты поставлен от общины следить за морем-окияном? Увидел, што корапь к берегу идёт, так бахни, и всех делов! Разбираться, што и как, это уже пусть те, кто помоложе должны! А его дело стариковское… да и какой такой корапь? У нево вон мальчонка кашляет!
– Захарушко! – ещё раз позвал он мальчика, и когда тот подбежал, положил тому руку на плечо, удерживая при себе. Опираясь на роёр, как на посох, старик поглядел в сторону океана, старательно щурясь подслеповатыми глазами.
– Уж корапь не упущу… – бормотнул он, поглядел тревожно на срывающиеся с неба капли, подхватил с земли старый армяк, служивший внуку постелью, и зашаркал, спеша уйти за гряду от ветра и дождя.
Успели в последний момент, обойдя скалистую гряду и спрятавшись в пещерке, хотя вернее её было бы назвать расщелиной меж огромных валунов. Тесновато, но хватило аккурат на старика и мальчонкой, и осталось даже немного места для того, чтобы развести костёр на каменном полу.
Наморщив нос, укутанный в армяк ребёнок тем временем чихнул – раз, да другой…
– Чичас, Захарушко, чичас… – тотчас засуетился старик, собирая костерок и хвороста и плавника, ранее вынесенного на берег океанскими волнами, и притащенного в пещерку загодя, на такие вот ситуации. Постукивая кремнем о кресало, он добился попадания искорок на затлевший кусок старой ваты, раздул его, и поднеся к заготовленной растопке, разжёг костёр.
Через несколько минут, сидя у огня и поглядывая на непогоду снаружи, старик рассказывал мальцу какую-то бывальщину из своей длинной жизни, богатой не столько приключениями, сколько всякого рода тягостями, от которых человек, не слишком крепкий Верой, давно бы вздёрнулся на вожжах.
Говоря по правде, непогода снаружи не то чтобы вовсе разбушевалась, но правнук согрелся и перестал кашлять. Вон… трескает себе за обе щеки нехитрую снедь, да слушает старика, приоткрыв рот. А дым от костра, поднимаясь наверх, протягивается в расщелины и появляется над грядой, ничуть не мешая пещерным обитателям.
– Ладно, Захарушко… – закряхтев, старик тяжело поднялся, опираясь на роёр, как на посох, – пойду, гляну на море-окиян…
– Деда… ну дед! – малец дёрнул того за рукав, – Доскажи скаску-то!
– Скаску… – кхекнул старик, остановившись и взъерошивая мальчишке вихры, – кому скаска, а кому и быль!
Некстати заболела поясница, и он решил, что в самом-то деле… нужно же досказать! Усевшись, старик отставил ружьё, кашлянул, припоминая, на чём же он остановился?
… крейсер Его Величества стал на якорь в полумиле от побережья, и почти тут же с его борта были спущены шлюпки, заскользив к берегу. Несколько минут спустя невысокие смуглокожие военные уже выпрыгивали из шлюпок прямо в воду, высоко поднимая над головой винтовки, и брели через волны к пологому берегу.
Волнение к этому времени уже утихло, но небо всё ещё хмурится обиженной бабой, которая и сама не знает ещё, отшмыгается ли она, или сорвётся и зарыдает, уткнувшись в фартук и сотрясаясь плечами.
Один из воинов, потянув носом, перебросился несколькими словами с сослуживцами, и несколько секунд спустя лэнс-наик[111] вытянулся перед джемадаром[112]. Не думая долго, тот отдал приказ, и гуркхи с ловкостью уроженцев гор заскользили по камням, выискивая источник дыма. Поиск их был недолгим…
– Деда-а! – истошно закричал мальчик, срывая горло, и старик с удивительной для его лет проворностью метнулся к ружью, нажимая на курок, и…
… осечка! Наверное, всё ж таки не следовало использовать роёр как посох.
Второго шанса гуркх не дал, и тяжёлый кривой нож отрубил руку старика так же легко, как хозяйки сечкой разрубают кочан капусты. Старческий рот распахнулся в крике…
… и седая голова так и не перестала немо кричать, кувыркаясь по каменному полу пещеры. Она катилась медленно, и кажется, можно было разглядеть срезы вен и артерий, позвоночного столба и разрубленных мышц…
… пока голова не уткнулась в ноги ребёнка, сидящего на большом булыжнике, на заботливо сложенном в несколько армяке. Ткнувшись в его ступню старческими дряблыми губами, ныне залитыми кровью, голова развернулась, и мёртвые глаза будто попросили прощения у ещё живого правнука.
Взвизгнув, мальчик пригнулся, и поднырнув под руку гуркха, изо всех сил припустил в сторону дороги, ведущей в деревню. Но…
… тяжёлый кривой клинок вонзился ему в спину, перебивая позвоночник.
– Де… – прохрипел ребёнок, и синие глаза его навсегда угасли, запорошённые пылью Африки. Подошедший непалец, поставив ему на спину ногу, с лёгкостью выдернул клинок, и тщательно обтерев об одежду убитого, спрятал в ножны, не забывая зорко поглядывать по сторонам.